Вся эта блажь временна

«Я стал жестоким. Сжался. Скрылся. Прямолинейней по щекам хлестал чужих, чужих и близких. Я стал жестоким к двадцати годам…»¹

Линда бежала, не понимая, что именно должно стать её конечной остановкой. Уставшие ноги не держали молодое тело; ещё мгновение – и она бы рухнула, словно шпиль Нотр-Дама, не вытерпевший жар пламени. Светлые локоны, обычно убранные в аккуратную причёску, падали на лицо; чёрные глаза лихорадочно блестели; нежные, бархатные щёки стали пунцовыми – приобрели цвет облаков, проплывающих над одинокой чёрной фигурой. Казалось, её преследует коварный убийца, сжимавший в твёрдой руке обагрённый кровью нож. Она боялась, она дрожала. В голове рождался и умирал хаос, сгорал дотла и возрождался из пепла, подобно фениксу. Где-то глубоко, под кожей, бледной и холодной, творилось истинное безумие: всё клокотало, кровь бурлила, готовая выплеснуться из тонких ручейков вен, органы сжимались, будто менялись местами и возвращались на свой законный пьедестал, чтобы вновь превратиться в острые грани твёрдых камней. Линда бежала. Снова. Судорожно пыталась найти спасение, то место, что подарит ей утешение и столь желанный, но до сих пор не обретённый покой. Она так хотела, так жаждала; выла, словно умирающий зверь, пытающийся обрести земное пристанище, где не будет холода и боли, но оглушающий зов предков манил отдаться небесным силам. Но вечно бежать невозможно; это подвластно лишь неумолимому времени. Линда, наконец, застыла – восхитительная скульптура, высеченная из мрамора и нежно любимая таинственным мастером. Перед ней возвышалось здание, где демон, злорадно улыбаясь, милостиво дарил иссохшей душе крылья, поил её ядом, и когда наступал ледяной рассвет, пронзающий почти умершую плоть своим чистым светом восходящего солнца, смерть была особенно близка. Линде казалось, что мир, огромное и шумящее пространство, не знающее тишины, размыт благословенным дождём; что густая пелена тумана скрывала лишние детали, превращала земную суету в подобие нечто потустороннего. Но глазам – двум безднам, где царит лишь тьма и где гаснет сияние последних звёзд – дарили сладостную иллюзию беспощадные слёзы, капающие на безжизненный асфальт. Линда сделала шаг навстречу аду, который сегодня искусно принял облик рая, чтобы заманить в свои сети такие же блудные души. — Чистый виски, — сухо произнесла она, подойдя к барной стойке и положив трясущуюся ладонь на прохладную поверхность столешницы. — Может, угостить даму коктейлем? — с поддельной заботой спросил юноша, отложивший тряпку и стаканы. Перед ним стояла мрачная, полная равнодушия и презрения девушка, напоминавшая уже молодую женщину. Она смотрела в никуда, в бездушную пустоту, и, возможно, её воображение вновь создавало мираж – утешение воспалённого разума. Линда не ответила, а с бармена схлынула та малая доля заинтересованности, вспыхнувшая в первые секунды, и он молча подал виски, не став расспрашивать, что же случилось с этой несчастной. Многие посетители делились самым сокровенным, даже чем-то сакральным, священным, стоило только им выпить несколько стопок. Кто-то рыдал, сотрясая руками воздух; другие – обречённо вздыхали, повествуя о тяготах своей жизни. Эндрю – так звали бармена – было абсолютно плевать, умерло ли неизвестное лицо, ярко фигурировавшее в повести чужого существования, совершили ли злостное предательство, планировал ли человек, уже пьяный, суицид, желая наглотаться таблеток или романтично вскрыть вены в белоснежной ванне, чтобы карминовая кровь выглядела особенно эффектно. Линда не подозревала, что её с этим рыжеволосым юношей объединяло нечто действительно важное, то, что преобладало в их сущности – настоящее, честное равнодушие и неподдельное презрение. Они были умирающими детьми мироздания, скучающими палачами своего бесцельного бытия. Обоих упрямо не покидало гнетущее чувство, что они – всего лишь двигающиеся куски плоти, расплывчатые силуэты дней, ушедших в прошлое. Горечь виски обжигала, разъедала, словно кислота, и Линда невольно прикрыла глаза, сделав глубокий вдох – девственная грудь вздымалась и опускалась медленно – и протяжно выдохнув, выпуская всё зло, томящееся, как жарко́е, внутри сосуда, которым была она сама. С каждым глотком она становилась сильнее, превращалась из жалкого существа в своеобразный монолит, гордого титана, атланта, на чьих плечах покоились небеса. Прекрасный и благородный напиток дарил тепло, давно забытое, и возвращал жизненные соки. Линда вновь цинично улыбалась, упиваясь новыми ощущениями. Она преодолела страдания этого злосчастного вечера; вместо бушующего урагана она стала могильной плитой, под которой похоронила все чувства и буйный взрыв эмоций. Жажда свободы и ненависть к нелепым улочкам затхлого городка захлестнула её, и Линда смеялась, о, да, она смеялась, словно пациентка психотерапии. Как же она презирала само существование живого, и какое потрясающее блаженство она получала от покорного огня, горящего в самом сердце. Линда больше не была шпилем Нотр-Дама, засыпанным пеплом – теперь её тело стало храмом Афродиты, и богиня ждала кровавой жертвы. Эндрю с подозрением косился на странную посетительницу, которая успела опустошить больше половины бутылки в гордом одиночестве. Людей, как назло, сегодня не было; бар был непривычно пустым и оттого казался заброшенным и неуютным. Он терпеливо, с каким-то фальшивым смирением ждал горестного плача, раздирающую, полную мук историю – очередная попытка превратить его чёрствое сердце в цветущую и благоухающую розу – но услышал… смех? — Мадам, — нерешительно заговорил юноша, всё же решив начать никому не нужный диалог, — с вами всё в порядке? — Во-первых, мадемуазель, — очаровательно улыбнулась Линда, пьяными движениями касаясь волос, но голос звучал с удивительной чистотой, — а во-вторых… лучше не бывает. Можете считать, что сегодня мой второй день рождения. Появление на свет порочной и погрязшей во всех смертных грехах этого мира, нечистой девы. И она звонко захохотала, откинув голову назад, чтобы не видеть единственное маячившее перед ней лицо незнакомого человека. Демон выполнил свою часть уговора: он подарил наслаждение, забрал тревогу, вечные судороги и боль тысячи невидимых кинжалов, пронзающих податливое тело каждый день, каждый час и каждую секунду. Но завтра непременно настанет время расплаты, и Линда это знала, однако не боялась предстать перед преисподней, милостиво открывшей ей свои врата. Смех умолк так же резко, как и раздался в этом пустом помещении. Растворился в тишине, разбился на мельчайшие осколки. Чёрный взгляд пронзил бармена, и Эндрю почувствовал, что по коже бежит холод, а непонятный страх лишил его голоса. И вновь приступ онемения: Линда не могла поднять руку, изящно повернуть голову, дышать – невидимый Пигмалион, живущий за гранью, словно не хотел дарить жизнь своей Галатее, предпочитая разглядывать застывшие черты, страстно желая запомнить их навсегда. «Ты ведь никого не любишь, — это не были мысли Линды, говорил кто-то чужой, но всё же сознание по-прежнему принадлежало ей. — Тебе противны люди, ты считаешь их ничтожными существами. Ты презираешь собственное существование, ведь ты, о, ужас, тоже человек – мерзкое создание. Считаешь пребывание в своём теле чем-то унизительным, отвратительным. Ты можешь улыбаться, говорить ласковые и вежливые слова, быть самой обаятельной, самой чудесной и милой особой… Но ведь мысли твои полны яда, которым ты надеешься однажды убить себя». — Замолчи, — прошептала, чувствуя знакомую дрожь, Линда, — замолчи, хватит! Теперь Эндрю издали наблюдал за девушкой, у которой словно начиналась первая стадия агонии. Бармен, натирая бокалы, пытался обрести то шаткое равновесие ментальных сил, которое позволяло ему свысока наблюдать за своими посетителями. «Я не буду молчать, милая. Ведь это всего лишь твои мысли – ты так думаешь, так живёшь. Однако ты всё же романтик, хоть и стремишься это отрицать. Даже сейчас скривила лицо, до чего же ты смешна! Осуждаешь брак, рождение детей, саму форму жизни. Дым сигарет, кажется, отравил не только твои лёгкие – рискуешь, дорогая, кстати, быть погребённой раньше времени – но и твоё сердце. Признайся, милая, ты ведь хочешь любви, банально светлой, чистой и искренней любви, о какой читала в своих книжках и какую видела в дурацких, но красивых фильмах. Ты жаждешь любить; чёрт возьми, на твоей смятой постели лежит роман Саган и книга Эриха Фромма! Как же она называлась…» — Пора прекратить этот самоанализ… — сквозь зубы процедила Линда, яростно отставляя пустой бокал. — Бармен! Повторите, — властным голосом и таким же жестом она указала на бутылку. Ей нравилось, когда её пустую «чашу» наполняла чужая рука. «Рабская», — порой звучала нелепая шутка. «Такое красивое название – «Искусство любить». Даже не верится, что ты по своей воле приобрела данное произведение. Тебе нужна любовь, Линда, не будь такой упрямой. Ты не сможешь всю жизнь прятаться среди пожелтевших страниц книг, которые ты столь сильно обожаешь, не потеряешься навсегда в мирах, созданных тобою же. Не чувствуешь ещё себя всемогущим творцом? Нет? Вот и славно. Знаешь, на что-то положительное всё же можно надеяться: когда-нибудь найдётся человек, способный дать тебе нечто светлое, то, что ты усиленно ищешь, хоть безуспешно пытаешься скрыть поиски. Но не оттолкнёт ли его твоё презрение? Ты натянуто улыбнёшься – это будет выглядеть ужасно – вновь произнесёшь добрую речь, а в голове будут звучать проклятия. Не захочешь ли для устрашения вспомнить фразы на латинском языке? На вульгарной латыни, например…» Линда молча пила виски, глотая его, будто молоко. Эйфория исчезла, лёгкость покинула её, оставив лишь кандалы и гремучие цепи – ключ от временной блаженной свободы был потерян. Она лишена шанса на спасение. Ничто не поможет ей. И Линда вступила в бой с собственным сознанием, утонув в удушающей эстетике агонии. *** Пурпур и золото плавно растекались по небесному холсту; медленно просыпалось солнце, и ледяной порыв ветра бил по щекам угрюмых прохожих. Бесцельное существование вчерашнего, брошенного в забвение дня повторится вновь – и так будет до скончания времён. Словно несчастных смертных проклял дьявол, выдыхая огонь в каменные лица и стеклянные глаза. Линда проснулась не сразу. Голова нещадно грозила разлететься на сотню кусочков; прекрасный, звонкий голос стал хриплым, а кожа будто потемнела и приобрела красноватый оттенок. Аккорды заевшей, обречённо крутящейся пластинки вонзали кинжал в сердце, оглушая и ослепляя. — Я умерла… — пробормотала она, касаясь дрожащей рукой спутанных льняных прядей. Наступило время жесточайшей расплаты. Линда не была фаталисткой, но если судьба, злобно усмехаясь, уготовила ей участь одинокой дамы с камелиями, то она примет этот восхитительный дар с улыбкой. Всю горечь, всё, что уничтожало её нутро, юная писательница изливала молчаливой бумаге. Она писала не для людей – они и так лишены вкуса, желая видеть лишь пошлую банальность – она больше не желала нести им свет. Творения парящих мыслей Линда создавала во мраке ночи для своей усопшей души, а чёрные строки жадно впитывали вечное отчаяние. Эти отвратные существа могут осудить и пусть болтают то, что им угодно. Они лакомятся сплетнями, обгладывают дрянные новости, словно свежие косточки, которые бросили рычащим псам. Люди – всего лишь жалкие, хаотично движущиеся куски плоти, обтянутые дурно пахнущей кожей, алчно жаждущие отхватить большой ценный кусок. Линда усмехнулась. Да, определённо, они заслуживают её презрения. За недолгую, не успевшую отцвести жизнь она осознала, что всё ужасное, на что способны существа, которых она так ненавидела, приносило им сказочное, ни с чем несравнимое удовольствие – например, жалобный хруст осколков её маленького сердечка, кровоточащего от смертельной раны, искривлял линию губ на жутких гримасах. Если она жестока сейчас, пока молода, что будет дальше? На одно мгновение, обернувшееся нескончаемой вереницей столетий, Линда увидела, как за окном, радуясь прозрачным каплям освежающего дождя, бежит, громко смеясь, маленькая девочка с падающими на спину светлыми локонами, которые так подозрительно были похожи на её собственные. И те же черты, те же бездонные чёрные глаза, где плещется любовь ко всему, что есть в этом мире. Девочка подняла взгляд, нашла лицо Линды, застывшее в ужасе и изумлении, и одарила то существо, которым она когда-то станет, самой светлой и чистой улыбкой. Тоненькая ручка бережно сжимала белую лилию, и девочка провела его лепестками по своей бархатной, словно кожица персика, щеке. Она была прекрасна: юная роза, ещё не тронутая тьмой мироздания, не успевшая испытать боли предательства и не стремящаяся обрести пристанище. Вся вселенная была её домом, звёзды пели песни, а луна дарила свою красоту. Линда так хотела прикоснуться к ней, обнять; она была готова заплакать – перед ней то, что безвозвратно потеряно, утрачено в сумраке жизни. Этот маленький ангел ещё счастлив в своём неведении, плавает среди мягких облаков, а безграничное воображение уносит её далеко-далеко, где всё благоухает и где нет места печали. Девочка исчезла так же неожиданно, как и появилась. Растворилась в шуме дождя, скрылась за пеленой тумана, опустившейся на мрачный и серый город. Она выбрала свой рай; и, в отличие от Линды, не узнает ни страданий искалеченной души, ни лихорадочного биения истерзанного сердца. Она свободна, как птица, что обрела спасительные крылья. А девушке, одиноко стоящей у окна, предстоит умирать каждый день, встречать холодный рассвет в смятой постели и думать, когда она сможет отдать долг дьяволу, так жестоко насмехающемуся над её свежими и затянувшимися шрамами. Однако Линда гордо подняла голову, расправила молочные плечи и вспомнила одну из любимых фраз, которую так хотела высечь на своей груди. «Вся эта блажь временна». ¹ Строки из песни «Жестокость» музыкальной группы «Помни Имя Своё» (2016 г.)