Вы не видели мою собаку?

      На секунду перехватывает дыхание: на кой черт я ему позвонила? И откуда эта робость — и это у нее-то? — Привет. Спишь? Бурные и продолжительные аплодисменты за оригинальность. Молодец, садись, пять. Она слышит в его голосе усмешку. — Нет. *** И вот дождь неистово колотится в переднее стекло, угрожая высадить его к чертям, разнести вдребезги. Через потоки воды ни черта не видно, только лишь редкие встречные фуры угадываются в расплывчатых, сюрреалистичных фигурах. И возмущенно гудят, обдавая ее грязью из-под колес. Как будто ей не плевать. Но... На что она рассчитывает? Елена выжимает до упора педаль, машину едва не сносит с полотна шоссе, как детскую игрушку. Это отрезвляет. — На хрена я сейчас к нему еду, может мне кто-нибудь объяснить? — бурчит она себе под нос, конечно, не ожидая ответа. Похоже, непогода сыграла с ней злую шутку, Елена проскочила поворот. Но, проплутав немного по раскисшей проселочной дороге, она выехала-таки на заправку: слава независимой подвеске и полному приводу! — Ладно. Хотя бы заправлю бак на полную, — успешно врет себе Белова, уже заметив в широком окне придорожной забегаловки хорошо ( очень хорошо!) знакомую слегка ссутулившуюся спину. Стук двери. Запах сигаретного дыма и кофе. — Привет. *** Бартон кажется смешным и мягким. Он, в своей клетчатой фермерской рубашке нараспашку — рядом даже широкополая шляпа — тянет пиво и улыбается. Как будто они старые друзья. Елена тоже заказывает себе пива. Орешков. И еще пива. — Расскажи о Наташе. Какой она была? — спрашивает он вдруг. — Она была... — набирает воздуха в грудь, — она была моей настоящей семьей. Елена почти в это верит. Достань краски и цветные мелки, как в детстве: мы будем рисовать твою жизнь. Сначала немного узнаваемых черточек, для достоверности: — Она смелая и независимая, - «забывает» словечко «была». — Никогда не давала меня в обиду. Приукрасим широкими штрихами: — Любила фисташковое мороженое с сиропом, - Елена смеется. - Однажды слопала целую упаковку и болела неделю: я на нее сначала обиделась, что мне не досталось, а потом жалела ее. Бартон улыбается, и она невольно растягивает губы тоже. Какая мелочь, что не было никакой болезни, и вообще Елена не помнит, какое мороженое любила Наташа — это неважно. — Мы любили лазать по деревьям... — ее голос становится отрешенным — неужели это правда? Перед глазами встают плавно качающиеся кроны деревьев, оплетенные солнечной сетью: правда-правда. Вот и шрам на предплечье, который оставлен острым сучком — маленькая Елена соскользнула с дерева и напоролась. Крови было! Наташа так перепугалась, побледнела, дрожащими руками завязала своей косынкой рану, и они потом очень боялись рассказывать про это родителям… Это вправду было? Проступает Наташино лицо, напуганное, обеспокоенное, и становится теплее, легче — в ее жизни была забота, был человек, который за нее боялся, и штрихи становятся насыщеннее, четче: — Она заботилась обо мне. Всегда. Она была моей старшей сестрой. И Елена верит в нарисованный портрет. Верит ли Бартон — какое ей дело, неважно. Скорее всего, он знал совсем другую Наташу, но Елене это не хочется знать. Хочется просто поговорить: с тем, кто знает, с тем, кто может немного понять. И, черт побери, так же нуждается в этом разговоре, — она уверена. — Почему ты мне позвонила? — вопрос больше дежурный. — Тебе есть, с кем вспомнить о ней. Мне — нет, — честно отвечает Белова. И пиво вдруг становится приторно-кислым. Елена отставляет бутылку, кивает ему: — Извини… — Стой. Он берет ее за руку. Мягко, ласково. И… ее рука доверчиво лежит в его грубой, мозолистой ладони. Он держит ее за руку. Картинки, Наташа, бар, — все летит, как безумный калейдоскоп. Заправка тает позади, уменьшаясь в зеркале заднего вида. — Куда едем? - Елена выкручивает руль. — Вперед, - его глаза блестят смехом, и Елена смеется в ответ. «Да пропади оно все пропадом...». Шум дождя глушит биение сердца. «Мы одни на целой земле...». Только мы и дождь. И внедорожник. Машина останавливается в «кармане», и свежий, мокрый воздух врывается в открытую дверь, приятно лижет горящие щеки. — Я хочу подышать, — не дожидаясь ответа, Елена выходит. Жарко. Стягивает куртку, под ней только футболка, которая моментально пропитывается влагой и липнет к разгоряченному телу. Соски твердеют от холодного воздуха (да, от него, конечно) и натягивают ткань. Белова садится на теплый капот, подставляя волосы ветру. Бартон встает рядом. — Ты совсем на нее не похожа, ты знаешь? — А должна? - хмыкает Белова. - Ты этого ждал? Он мотает головой: — Надеялся, что так и будет. Белова тянется к нему, цепляет за рукав. — Иди сюда. Здесь холодно, — грудь тяжело качнулась. Елена не специально, но ей нравится, как меняется его взгляд. — Холодно… Она смотрит на него снизу вверх, она знает, что мужчинам это нравится. Каким бы положительным героем он бы ни был. Белова знает, что красива. Знает, как соблазнительна форма ее губ. Веки чуть припухшие, волосы встрепаны, она будто бы только что из постели. И не прочь обратно в нее вернуться. Он молчит. Только смотрит. «Ну что же ты…» Побеждать - это приятно. Побеждать ее учили с детства, и Елена довольно улыбается, когда он сдается и встает между ее колен, обнимая за талию. Теперь она смотрит на него сверху вниз - у него пронзительно голубые глаза. — Не похоже, чтобы ты мерзла, — его ладони ложатся ей на бедра, скользят выше. — Горячая… Елена прикусывает губу, закрывает глаза, шепчет: — У тебя с ней что-нибудь было? — Никогда… - он тоже переходит на хриплый шепот. Елена верит. — Вот и хорошо, — и она находит языком его губы, царапается о жесткие щеки, вдыхает запах дождя от его волос. Целует неистово, больно, взасос: вкус совсем другой. Это… Вкус дождя, опасности, дороги. Ничего похожего на мятный леденец, вино или карамель. Вкус… Мужчины. Не принадлежащего ей. И это еще больше подстегивает и дразнит. Руки на бедрах, на талии… В прикосновениях подружек из Красной комнаты тоже была немалая сила, но здесь — другое. Властное. Не терпящее границ, и Елене нравится позволять. Подчиняться. Отдаваться… Она смеется, хрипло, низко, когда его щетина щекочет нежную кожу груди, вскрикивает, когда он прикусывает соски — слишком грубо, она бы так не сделала. И изогнувшись, беззащитно подставив шею, демонстрирует: какой она может быть ласковой. Он теперь в ее власти, это дело нехитрое, всего лишь положить ладонь ниже пряжки ремня и чуть сжать, дразня. Движения его рук почти сразу становятся бездумными, дыхание тяжелеет. Елена ритмично гладит его через ткань, заставляя коротко выдохнуть. Класс… Нравится. Нравятся эти новые ощущения. Власти и опасности одновременно. Совсем не страшно. Наоборот. Хочется зайти дальше. Ремень поддается сразу и безоговорочно. Обнаженную кожу бедер холодит остывшая поверхность капота. Между ног тяжело и жарко... Страшно? Нет… Белова задерживает дыхание, когда Бартон входит. Он делает это медленно, бережно… Совсем не больно. Елена сама перехватывает инициативу, ускоряясь, растворяясь новом для себя чувстве — ощущении члена внутри себя. Насаживается на него, дышит хрипло, мажет губами по щеке. Бартон опрокидывает ее на спину, и на распаленные щеки сыплется мелкая морось дождя. Кусает губы. Вскидывает бедра ( интересно, на капоте останется вмятина?). Подставляет горло под его поцелуи. А-х-х… Губы пухлые, почти как у нее, нежные, настойчивые… — Сменим позу? — спрашивает так деловито, что Елена смущается. Не дожидаясь ответа, перехватывает ее за щиколотку и ловко разворачивает к себе спиной. Теперь — о, боже, теперь она может смотреть интерактивное порно со своим участием прямо в отражении на лобовом стекле собственного внедорожника. Это здорово заводит, кстати. Белова хихикает в сгиб локтя, и картинно изгибается - позирует. Бартон (ну конечно) это сразу замечает. Резко, властно вколачивается в нее, податливую, униженно распластанную на капоте. Как и когда они успели так поменяться ролями? А, к черту! Растрепанные светлые волосы липнут к мокрому стеклу, Елена жмется горячей щекой к металлу, жмурится… Разрядка взрывает мир радужными искрами под веками. Да… Позади - хриплый, сдавленный стон, и Бартон отпускает ее. Она чувствует, как на бедро падают густые горячие капли. — Да… - она сглатывает, в горле колюче-сухо. Выпить бы… На голой пояснице его ладонь, и совсем не хочется, чтобы он ее убирал. «Оставь ее там, а сам сгоняй за пивом», — лезет в голову привычная чушь, и Белова фыркает. — Что смешного? — неужели ей удалось его смутить? — Ничего… Прохладно становится. Верни мне куртку, — она не смотрит в его сторону. А на капоте — немного размазанной крови. Обратно они едут в молчании, и Беловой отчаянно не хватает вкуса ментола. Она даже раздраженно включила радио, которое теперь ноет что-то о детке, которая тоскует и ждет какого-то придурка. — Останови здесь, - неожиданно просит Бартон, и Елена в недоумении хмурит брови — до фермы, мягко говоря, неблизко. Но не спорит и отъезжает на обочину. — Я же вижу, ты… недовольна, — он подбирает слово. — Извини, — она впервые поворачивается к нему, старается улыбнуться. — Эй, это мой текст, — а у него милая улыбка на самом деле. И Белова все-таки улыбается в ответ. Он легонько касается ее коленки. — Прощай. Надеюсь, больше не увидимся! — Да… Я тоже надеюсь. Куда-то пропадает язвительность. В пустой машине становится совсем грустно, и она выключает надоевшее радио. Непривычно саднит между ног и становится холоднее. Он уходит, не оборачиваясь, и Елена долго смотрит ему в спину. Ничего. Никаких чувств. Кроме легкой болезненности (и джинсы промокли). Примерно километров через пятнадцать Белова выходит из машины, чтобы стереть с капота кровь и сперму. Отвратительно. Грязно. Неэстетично. Но все же… ей понравилось? — Ну, стоит признать, это было приятно. И необычно. Новый опыт, все такое, — кивает она внедорожнику. — И не надо так на меня смотреть. Машина (к счастью) молчит. Рассветное солнце заливает розовым мокрое после ночного дождя шоссе. Над асфальтом поднимается легкий пар. Голова после бессонной ночи тяжелая, не уснуть бы за рулем… — Я профессионал, — напоминает себе Белова, встряхивая головой. Открывая знакомую дверь своим ключом, Елена улыбается, вдохнув запах ментоловых сигарет, смешанных с чем-то еще, вроде тепла и уюта. — Привет.