***
Два столетия назад никто бы и предположить не мог, что этот никчёмный гвоздик, предзнаменованием бедствия пронзавший тело своей богини, сможет отринуть ради её спасения всё. Свои желания. Принципы. Дарованный немногим шанс на вторую жизнь. Имя. Но этот гвоздик доказал свою незаменимость бесчисленное количество раз: своими обещаниями всегда оставаться рядом он давал ей надежду, своим присутствием – поддержку и заботу. Бишамон и мыслить не могла о том, чтобы оставить его одного, даже будучи не в состоянии сражаться, осыпанная ранами и укутанная бинтами. Она и так уже достаточно натворила, достаточно была мёртвым грузом для всех своих шинки, и особенно для Казумы. Звенящий в ушах ветер, леденящий щёки, треплющий еë светлые волосы и гриву Курахи, не мог остановить потока воспоминаний. Богине привиделся иероглиф – знакомое до мельчайших деталей и такое дорогое имя, всегда ясно видневшееся на крепких руках. К чему сейчас эти мысли? Это... предчувствие? Предзнаменование? Она закусила губу и подняла дрожащий взгляд к бесцветному, будто накрытому грязной марлей небу. «Если это и будет предзнаменованием, то, я умоляю, Небеса!.. Пусть оно будет хорошим,» – было прошёптано одними губами. Взор Бишамон решительно устремился вперëд, но лихорадочный блеск в глазах, как бы не старалась, она остановить не могла. Впервые за много десятилетий было очень страшно. Всё её существо сковал липкий страх опоздать.***
Откуда взялся этот звон в ушах? Зачем ещë и этот раздражающий шум справа? "...ума... Ка... ма!.." – дикой болью отдавалось в голове. "Ума"?.. "Ка"?.. Что это значит? Это имя? И чей это силуэт так громко мечется, разрушая спасительный туман, что толстой пуховой подушкой скрыл разум от остального мира? Чëрные волосы... Зачем было портить такую прекрасную, почти мёртвую тишину бессмысленными словами? Ярко-голубые глаза... Зачем эта пустая возня, что не давала забыться? Белые лампасы спортивных брюк... Какая-то тряска делала невозможным разобрать что-либо вокруг. Кто же это?.. Только по щеке со лба стекало что-то тëплое, вязкое. Никак не вспомнить... Всего остального тела будто бы и вовсе не существовало. Да и не важно... Хотелось оторваться от земли и приблизиться к далëкому, высокому небу, которое почему-то застилала кровавая пелена... Сквозь эту пелену смутно чернела крошечная точка, становящаяся всë крупнее. Что?.. нет, кто это? Сознание увядало как оставленный без внимания цветок. Цветы... Да, цветы были прекрасны. Только бесполезны. Даже бесполезнее острого гвоздя.***
Сероватый рассеянный свет окрашивал одинаковые плоские крыши в настолько же блëклые тона, лишëнные всякого ощущения жизни. Кажется, предрассветный час не зря называли в нижнем мире "часом самоубийц". Он убивал всю надежду. Глупые, глупые мысли! Пустые предрассудки. Рассвет не мог нести смерть, никак не мог. Она отказывалась в это верить. Но в груди почему-то стало тесно: должно быть, еë дети скучают по своей богине. Ничего, она скоро вернëтся, как только убедится, что с Казумой всë в полном по... Удар сердца. Пауза. И ударов больше нет. От увиденной картины руки Бишамон с отчаянием впились в львиную гриву. Весь воздух вышибло из лëгких, как и все мысли из сознания. Она забыла, как дышать. В горло будто набились ледяные кристаллы, вдохи стали беспорядочными и порывистыми. Грудная клетка была готова разорваться от бешеного стука сердца и обжигавшего мороза, заполнившего оставленную осознанием пустоту. На ровной поверхности крыши богиня заметила до боли знакомый, родной силуэт. Чуть мешковатый пиджак, почему-то заменивший форму шинки Бишамон, был потрëпан, пылен и пропитан чем-то тëмным. Воротник рубашки, обычно полностью застëгнутой, не украшал привычный галстук. А из-под лëгкой, колыхающейся от беспощадного ветра ткани выглядывало... имя?.. Не могло этого быть... Прежде чем окончательная мысль успела сформироваться в разуме, взгляд Бишамон скользнул по лицу бессильно распластавшегося силуэта. Больше не было больно. Из бурлящего внутри неë водоворота поочерëдно всплывали душащее отчаяние, леденящий ужас, кипящая ярость, полное недоумение. Казалось, будто сердце сейчас разорвëтся от невероятной противоречивости всех эмоций. Сквозь тучи не могло пробиться ни единого лучика света, даже самого крохотного, и еë тень начала потихоньку растворяться, уходя в небытие, исчезая из мира. Еë незаменимый священный сосуд, ставший за два века, что они были вместе, продолжением еë воли, больше никогда бы не смог показать богине правильный путь. Он умирал. Это осознание пришло к Бишамон точно так же, как тогда, у Ëми, мысль про судьбу Эбису... И в этот раз она опять была беспомощна, как ребёнок. Но теперь уже не могла солгать: "Всë будет хорошо!" Полуприкрытые веки Казумы дрожали, а в прекрасных карих глазах, постоянно зажигающих в сердце тепло своей серьëзностью, весëлостью или негодованием, отражалась та же серость, что и снаружи. Из глубокой царапины на лбу сочилась тягучая красная жидкость, покрывала щëки, застилала глаза. Пиджак был в крови не просто так. Он был разорван в клочья вместе с кожей на груди. Шинки не умирают от обычного оружия. Только вот было ясно – Казума был ранен точно не человеком. Его будто порвал какой-то яростный зверь. Если учесть, что простому зверю неоткуда взяться среди бездушных высоток города, то... Она будто не видела земли под ногами. Только лапы Курахи коснулись крыши, Бишамон спрыгнула со спины льва. Раня ступни мелким мусором, спотыкаясь и не обращая внимания на боль и ноющие раны, заплетающимся шагом богиня подбежала к Казуме. Она было схватила за плечи раненого шинки, но лишь из его приоткрытого рта раздался вскрик боли, испугавшись, оставила свою затею. Как же такое могло... И что делать? Чем помочь? Казума... Казума умирал! В носу противно защипало, в глазах стал собираться солëный бульон. Быстро поднималась и опускалась грудь, спина жалко горбилась под тяжестью горя и вины. Потрëпанные ветром золотисто-белые волосы падали на лицо лежащему шинки, пачкались в крови, попадали на порез под чëлкой Казумы, заставляя его горько морщиться. Вздохнув глубоко в последний раз, Бишамон затряслась, будто в ту минуту она заменила своей хрупкой фигуркой греческих атлантов, вечно обречённых держать целый небосвод. Возможно, Кугаха и был прав: разве это величайший бог войны? Разве это та Бишамонтен, которая могла ввергать в одинаковый ужас и людей, и неукротимую стихию? Разве суровое божество стало бы так горько и отчаянно плакать о смерти – ха! жалкой серëжки-цветочка? Бишамон не могла издать ни звука, кроме тишайших всхлипов. Она лишь молча содрогалась, пригибаясь всë ближе к лицу Казумы. Всë было не так. Не так, как должно было быть... Она не для того пошла против мага, не для того ослушалась слов Небес, чтобы он лежал здесь сейчас, истекая кровью! Она не для того оттолкнула его от себя в предыдущую встречу, сильно ранив его чувства... Не для того, чтобы он, сделав то же самое для неë, был сейчас на грани смерти!.. А её тень и дальше меркла. Света вокруг становилось всë меньше, несмотря на близость рассвета. Мягкое пуховое покрывало долгожданного забытья отрезало все чувства. Но одно, так и зудящее, не желающее уходить, несмотря на все мольбы, несмотря на мучения, оставалось. Его обжигающе ледяной души касались добрые руки тепла. Милое тепло гладило его щëки, перебирало волосы, пыталось перевязать раны, остановить кровь. Не решаясь коснуться ошмëтков ткани на груди молящего о забвении, оно держало свои дрожащие ладони под плечами раненого, удерживая его голову на весу, плачущими глазами глядя на лицо. Лицо, на котором не было выражения. Лицо, потерявшее волю. Лицо, забывшее жизнь. Тепло нерешительно склонилось ещë ниже к опустошëнной, пугающей оболочке, и что-то горячо зашептало. Что же это за чувство, что за свет? Почему так хотелось защищать эту теплоту? Защищать и быть рядом. Но он не мог. Жизненные силы покидали его, он чувствовал себя всë более истощëнным, как дерево сакуры в ужасную засуху. Щелчок. И тепло исчезло, закутанное в чëрную перину забытья, раньше желанного. Теперь же несчастный пожертвовал бы всем на свете только чтобы и дальше оставаться в ласкающих руках этого чувства уюта.***
"Госпожа!" – бесплотный голос прозвенел как удар барабанов Тайко. Хрустально хрупкая фигурка, тронь ты еë, скажи что-то громче, чем шëпотом, казалось, упадëт и рассыпется на мельчайшие осколки – такой бледной она была, перестала лепетать бессвязные извинения и уговоры открыть глаза, прекратила тщетные попытки заставить себя дотронуться до покрытой рваными ранами груди дорогого ей человека. Как будто с неë только что спало наваждение, она часто моргала с непонимающим видом и пыталась отыскать источник звука. А голос с хрипотцой шëл из глубины еë разума, где в человеческой форме ждал еë "пробуждения" Кураха. Морщинки от бровей и носа формировали треугольник у него на лбу, губы были плотно сжаты в тонкую нить, побледнели, спрятались в лохматой бороде. В серой радужке заклубился то ли туман, то ли тёмный дым. Севшим трясущимся голосом бледная до белизны беспомощная девушка позвала его по имени: – Кураха... Вспышка перевоплощения ещë не погасла, а шинки уже снимал с себя форменный пиджак. Пару раз в полную силу дëрнув за каждый из рукавов, он попытался их оторвать, но, так и не добившись успеха, бросил эту затею и потянулся к обвитому руками своей госпожи Казуме. Жилистые руки с белыми от напряжения костяшками и синеватыми венами уверенно поднимали неповоротливое, как кукла, тело, оборачивали ткань вокруг раны, туго затягивали узлы. Под скулами Курахи ходили желваки, а челюсть была плотно сжата. Подбородок тянулся всë ближе к груди, а лоб норовил стать параллельно серой крыше. Нет, шинки не умирают от простого оружия. Но оружие простым, очевидно, не было. Не было простым и принятие этого для Бишамон. Она просила. Она умоляла. Она заклинала. Она не плакала как ребёнок, а выла как волк, оставшийся один. Исчез свет, ведь больше не было путеводной звезды. Не стало пути, ведь пропал ориентир. Разверзлась земля под ногами, ведь только что разрушилась сильнейшая опора, еë державшая. И не стало больше ничего. И солнце, не успев взойти, в тот день навсегда погасло для Бишамон.***
Мстить было некому. С магом расправился Ято, спасая сынишку. А своë самое дорогое не смогла сберечь богиня с навсегда потухшим, как и еë солнце, фиолетовым взором прекрасных глаз.***
Это уже вошло в традицию – ежегодно собираться возле сакуры, как и впервые тогда, так давно... – на пире примирения Бишамон с Ято. Вновь веселилась Кофуку, фотографируя на этот раз поцелуй Ято с Хиëри, смущался ещë не привыкший к такому, оправившийся от обиды на Ято Юкине. Тендзин спокойно улыбался, приобнимая Цую за талию и наблюдая за идиллией. Появились новые гости с того, первого, раза: уже солидно вымахавший Эбису о чëм-то разговаривал с Дайкоку, рядом с богом торговли неизменно присутствовали Ивами и Куними, Киун тихо шутил про своего хозяина, подслушивающего с невозмутимым видом. — Бамбушечка?! – громко смеялась, держа в пальцах стакан, Томон... нет, Маю, конечно! Собеседник не спешил на неë шикать, хитро глядя на своего хозяина. С ближайшего холма шумно спускалась орава детей, направляемых Арахабаки, Наной и мальчиком-армией, Шиихо, известным как Шигун. Всë было прекрасно. Всë было просто замечательно. Бишамон не могла не улыбаться, приходя на такие пирушки со своими шинки. Она видела, как загорались глаза еë подопечных, как радость наносила на их лица смелыми мазками счастье. Только не когда кто-то вспоминал о незаменимом для неë человеке. Тогда ей хотелось убежать как можно дальше и плакать там, в тишине, навзрыд. Но боги счастья не могут позволить себе рыдать так долго, скорбеть так сильно. Как, впрочем, не должны они и убегать, ещë более обнажая свои слабости. Случайно произнеся его имя, говоривший замолкал, неловко пытался перевести разговор и украдкой поглядывая на Бишамон. А та прикрывала глаза и приподнимала для окружающих уголки своих бледневших губ. "Я в норме," – читалось в выражении еë лица. После посиделок, уже на закате, сворачивались пледы, собирались недоеденные фрукты и другие продукты в корзины и пакеты. Под сакурой, кротко выражая память и скорбь, уже лежали цветы. К букету для мальчика, любившего растения, прибавился теперь ещë один. Адресат второго будто вновь пришëл проститься с Сузухой. Казалось, что, избегая смотреть на складки древесины и опустив плечи, на месте второго букета стоит силуэт... В камышах и за небольшими холмами исчезали спины уходящих, звенели далеко слышимые разговоры и весëлое пение удивительно горластого Такемиказучи, поддерживаемого ещë парой голосов. А под сакурой, поднеся нос к поднятым коленям, сидела бледноволосая фарфоровая девушка. В ветвях розового цветущего дерева трепетал, смеясь, лëгкий весенний ветерок. Он хотел сплести себе венок из прекрасных цветов, но неуклюже ронял их на траву, окрашенную жëлтым закатным золотом. Один из невесомых цветов приземлился на бледную кожу. Фигурка отняла мелово бледный лоб от колен, глядя потускневшими сиреневыми стекляшками глаз на потревоживший еë предмет. Горькая улыбка скривила губы, прищурились обрамлëнные красными ободками кирпичной пыли глаза. И вновь, не удержавшись на краю бездны отчаяния, богиня полетела вниз. Она приподняла руку и поднесла еë к мочке уха. Теперь ухо было проколото, а в нëм чернел какой-то невзрачный покорëженный гвоздик, напоминанием пронзавший нежную кожу. – Цветы... цветы прекрасны, – дрожащим голосом, срываясь с шëпота на беззвучное сжатие губ, произнесла бледная фигурка, – но ты был прекрасен и гвоздëм... Безмятежно багрянилось солнце сквозь редкие облака. Шевелился спокойно камыш, перебираемый шаловливым ветерком. Можно было разобрать внимательным ухом тихое баюкающее журчание воды в ручье. А под прекрасными цветами сакуры судорожно и беззвучно тряслась стеклянно хрупкая фигурка, проклиная рассвет, на который она тогда опоздала.