Навь — мир Теней или же Кощный мир. Место скопления темных духов, мертвецов и прочей нечистой силы, от которой язычники открещивались как могли. Переплетение разных сортов тьмы и холода. После смерти любое существо переходило сюда, а сколько здесь могло поместиться душ не знал даже
Он, хоть и провел в этой области большую часть своего существования. Заполненный костями, залитый кровью мир в огне с потресканным в сетку алым небом, засохшими полу сгнившими деревьями и каменистыми тропами с крутыми спусками, — не самая приятная картина после смерти, не так ли? Вряд ли кто-то хочет открыть глаза, узрев обитель воронов, что с наслаждением доедали разлагающиеся тела, и взглянуть на острые каменистые горы, с которых на него будут смотреть сирины хищным взглядом, приманивая печальным пением.
Тишина.
Она была привычной в этом мёртвом замершем мире, что потерял свое время, а может только в этом конкретном месте в окружении жухлых веток и горки треснувших черепов.
Он встрепенулся, скинув несколько острых, чёрных, словно ночь, перьев и осмотрелся яркими золотистыми очами, не желая упускать ни одной детали, ни одной лишней души.
Он красив, высок, с величественной осанкой и грацией хищника.
Бог тёмного мира был устрашающе и божественно прекрасен.
А вокруг было пусто.
Возле чёрной воронки с разрядом фиолетовых молний, что заглатывала души, было совершенно пусто, и это не могло не радовать, даже мелких навии не было видно поблизости, а значит секретность ему точно обеспечена, а когда все карты вскроются, пернатое существо уже будет далеко.
Он ведь несколько столетий так упорно придумывал план, как выбраться из чёртового проклятого тёмного мира. Если сначала ему здесь и нравилось - смертных почти нет, духи под ногами не мешаются, полная свобода действий, — то после принятия людьми христианства здесь стало невозможно существовать и оставаться в здравом уме. Хотя,
он давно уже был сумасшедшим, раз решился на такое. Казалось, мрачное Безумие уже поглотило его полностью, очернило сердце и душу и закрыло пути отступления на светлую сторону, превращая в истинное чудовище.
Правь не принимает злых богов и тёмных духов, а хоронится от смертных где-то надо было, ибо началась великая охота после принятия на Руси другой веры. На месте старых мест подношений строились храмы и церкви, словно в насмешку. Огромное скопление ублюдков, чьи тотемы безжалостно сжигали и топили в реках, вторгались в Навь, ища спасения, преклоняясь перед правителем этого места, чуть ли не вылизывая ему ноги. И теперь они травили ему жизнь, хоть
он и не был этим правителем, одним своим существованием вместе с покойниками и предками теперь уже православных христиан, которые размахивали кулаками, сотрясая тяжёлый огненный воздух, и приговаривали: «В наше-то время такого не было».
Жалкие пережитки прошлого.
Как же рвал и метал Кутх. Он самый первый явился сюда, облаченный в неизменные доспехи, согнав тёмное божество со своего престола, и сам посадил на него свою тощую задницу. Кощий Бог, первоначальный правитель Нави, не смог противостоять Богу-Ворону, а
Он не мешал этому цирку, сидел в стороне и наблюдал меланхолично за людьми, стараясь казаться самым безобидный созданием, помирать в самом расцвете лет — так себе перспектива. Остальных же Кутх проглатывал, если находил угрозой своей власти, не давясь.
Время здесь было эфемерным: изменения в Яви были просто масштабные к времени его побега. Вместо деревянных изб — высокие каменные пентхаусы, вместо бани — ванная, лошади — машины, тропы — бетонные дороги. Всё вокруг казалось бы менялось, и только
он, застряв в Нави, умирал от скуки. Кощий Бог как-то посмеялся над ним, выплевывая сгустки чёрной крови и задрожал костями: «мол, куда нам, брат? Взгляни, разве мы нужны там? Это все в прошлом, брат... Теперь тут наш персональный и дом, и Ад. »
Конечно, не нужны,
он и сам это прекрасно понимал, но Явь точно нужна была ему, как глоток свежего воздуха, как единственное спасение из этого мучительного круга. Там свобода, там не надо бояться за свою шкуру и искать пути выживания, там он будет единственным Богом и единственным правителем. Там
он будет самим собой.
Он сел на старые кости, притронулся к дыре круглым сероватым медальном с изображением увядшего дерева, что выкрал у Кощея, и стал ждать, когда портал в Навь поменяет направление. Из Нави ещё никто не сбегал, портал только затягивал души сюда, медальон меняющий путь был у Кощего Бога, а этот Бог был у лап Кутха, но
он не зря все это время дёргал тёмных духов по мелким поручениям и вёл себя возле Бога-Ворона настолько жалко, что тот уже и за божества его не считал, так, пылинкой под ногами и просто мусором. В общем, ломал себе репутацию как мог, заталкивая свою гордость себе в зад ради выживания и во имя будущего освобождения от Кошмара. С таким актёрским мастерством его могли бы смело принять в Правь, стоило только сыграть святого, но там для него точно не было места. Слишком черствая душа и слишком правильный мир Ярило — понятия действительно были разными.
И теперь
он смело мог назваться беженцем. Засунув в портал когтистую лапу, божество почувствовало смену направления Нави и, не теряя больше времени, обернулся черным вороном, прыгая в яму. После привыкшего кровавого неба, ярко-голубое резало золотистые глаза и слепило, настолько сильно, что он не видел куда толком летел.
«Главное вниз.» — билось истерично в голове, нагнетая панику, как вдруг чистый детский смех послышался рядом. Чёрный ворон тряхнул головой, разгоняя морок, и осмотрелся, чуть привыкнув к освещению. Рядом закружилось что-то лёгкое и светлое, напоминающее пушинку, и оно также стремительно летело вниз с другого направления.
«Детская душа...» — ухмыльнулся он и взглянул ввысь:
«Из Прави вышла.»
Пушинка легко кружилась возле него, падая все ниже и ниже вместе с чёрной птицей, пока не врезалась в него, путаясь в острых перьях. Ворон дрогнул, пытаясь стряхнуть с себя нежелательного микроба, теряя управление с каждым разом. Рук у него не было в этой форме, когтистые лапы не доставали до чужой души, а крылья хоть и были весьма эффективны, но и разбиться не особо хотелось. Клюв в дело он не мог пустить, боясь случайно проглотить этот мелкий свет.
Вдруг яркая вспышка ослепила его.
Детский плачь порезал тишину, и чей-то нежный голос оповестил:
— Поздравляю, у вас родился мальчик!
***
Этого просто не может быть. Невозможно.
Маленький белый свёрток с небесно голубыми глазами пускал пузыри из слюней и тянул к
нему толстые руки-сардельки, пытаясь поймать за клюв.
Он склонился над ним довольно низко, пытаясь заглянуть прямо в душу и выжечь её до тла. Но узы, что связывают их лишь крепчают, переплетаются тонкие душевные струны, и ребёнок забавно пытается выдавить улыбку, сморщив нос. Лысый, неказистый, мелкий и просто отвратительный — он
ему совсем не нравится. Божество просто не могло переродиться в тело с детской душой. В конце концов, такая сущность лишь разрушает смертное тело, но проходит неделя, и ничего не происходит.
Серёжа, раздражающий и плаксивый, сжимает в руке чёрное перо и дует пузыри из слюней. Он только спит, гадит, орёт и ест. Причём, крики его слышно почти двадцать четыре на семь с перерывами на еду и на жалкие попытки поймать птичий хвост. Ему смешно видеть, как Бог бьётся головой об стену, ругается на древнерусском и пытается спрятаться в зеркале, ибо в голове ребёнка ещё хуже: там совершенно пусто: ни мыслей, ни ещё сформировавшегося ума — одни рефлексы.
Ещё эта женщина с копной русых волос и такими же яркими голубыми глазами, что переполнены теплом и добротой. Она ласково берет ребенка на руки, чтобы поняньчить.
— А-гу, Сереженька, А-гу... — этот примитивный язык, на которым она общается с ребёнком, бесит его до зубного скрежета.
Он всё-таки Бог, что вынужден делить одно тело с ребёнком, и точно не заслуживает такого обращения к себе. Ему надо лишь вырваться наружу, и эта жалкая смертная будет соскребать остатки своего мозга по стенке. Да, они все пожалеют, что так обращаются с ними. Где их уважение, страх и преклонение перед ним?
—
Ничего, Сереженька, ничего... Пару лет, и мы заставим нас уважать в этом доме.— обещает он ребёнку, тактично отворачиваясь при смене подгузников, и закрыл клюв крылом.
Через месяц он отбивает коленями пол и молится Ярило о спасение. Плевать, что они враги, плевать, что этот солнечный божок в Прави и решать проблемы тёмных точно не будет. Просто больше так продолжаться не может. Он уже прошёл стадии принятия и отрицания и теперь активно торгуется с Судьбой, надеясь на чудо, молится и ищет путь к спасению, но души лишь сильнее переплетаются, и от ребёнка дальше, чем порога детской, не отойти.
Серёжа все ещё раздражающий плакса, что выдергивает перья из его хвоста и спит с ними, сладко посапывая. Бог все ещё мечтает его поглотить, берет контроль над телом, но быстро отступает. А что он может с этими маленькими руками и толстенными слабыми ногами? Ни встать, ни перевернуться на живот.
Один сплошной кошмар.
Он истерично смеётся, забиваясь в самые тёмные углы в комнате, когда ребёнок снова начинает орать посреди ночи, и возле детской кроватки вновь сидит та женщина, устало трёт глаза и тихо поёт про серого волка, что придёт и укусит за бочок. Когтистые лапы зарываются в перья, глаза блестят преисполненные безнадёжностью. Ему не сбежать. Он не может даже отделить себя от детского тела. Все напрасно. Бесполезно. Жалко... Все его попытки просто разбиваются об чистые голубые глаза и тихое «ува». Серёжа все ещё тянет к нему руки, не отрицает, лишь скрепляет связь между ними. Наивный... Не знает, что обрекает себя на вечные страдания.
В конце концов приходит смирение, ему приходится проглотить это дерьмо и принять со всеми почестями. Могло быть и хуже, он ведь мог до сих пор кочевать из тела в тело, а тут тебя принимают, как свое родное, и не стремятся к самоуничтожению. И душа здесь светлая, не испорченная, не переполненная алчностью и низкими желаниями.
Всё будет в порядке. Просто надо ещё потерпеть.
***
Серёже уже два года. Он уверенно стоит на ногах, находясь в люльке, лохматый, рыжие волосы торчком, и опирается одной рукой об ограждения детской кроватки, а второй тычит в сторону Бога, восторженно восклицая:
— Птица!
—
Я Божественное существо, жалкий ты смертный!
— Птица!
—
Ты...
Этот спор идёт уже полтора часа, раздражает и подбивает Бога перекусить тонкую человеческую шею. Останавливает лишь то, что это и его шея тоже. В каком месте он «Птица»? Да, может он и похож на огромного ворона, но в последнее время возле мальчишки он приобретает более человеческие черты, оставляя только крылья, хвост, да перья на уже более человеческом теле. Вместо клюва — прямой нос, острые скулы и тонкие губы. Если б не золотой отблеск глаз и чёрные потеки под ними, то лицо бы сошло за людское. На плечи, покрытые черными перьями, спадали длинные темно-рыжие пряди, намного темнее, чем волосы самого Серёжи.
—
Тц, бесишь... — Птица вальяжно выходит из тени, принимая новое имя. Пусть зовёт, как хочет, главное, чтоб больше не ныл, голова и так болит, а плакать Серёжа любит и делает это чаще, чем дышит. —
Вылезти можешь? Пойдём гулять... Здесь скучно.
Серёжа восторженно лепечет: «да», перекидывает ногу через ограждения детской кроватки и спокойно перелезает, прыгая вниз. Хватается за хвост Божества и неуверенно кивает, показывая, что он готов, но стесняется и боится. Серёжа вообще как-то людей побаивается, кроме родителей. Их он любит, тянется к ним, подобно солнышку, виснет на шее отца, улыбается маме, а стоит с ним поздороваться их соседке-кошатнице, как он зажимается, голову опускает и тихо здоровается. С такими навыками в социуме он неизменно может стать мишенью для стервятников, но Птица этого не позволит. Он не потерпит подобного отношения в их сторону. Всех убьёт, на куски разорвёт и испепелит в праведном огне Правосудия.
Серёжа подходит к бежевой двери, украшенной детскими рисунками мальчика, осторожно её открывая, и бежит в небольшую светлую гостиную, где его мама работает. Она, как понял Птица, художник-фрилансер. Работает на ноутбуке, рисует какие-то эскизы, потом куда-то отправляет, но все время дома. Её работа не требует покидать родную обитель, а вот Виктору, отцу Серёжи, высокому рыжеволосому мужчине довольно крепкого телосложения с проницательными карими глазами, неизменно приходится уходить с утра и приходить только поздно вечером. Он работал в какой-то технологической компаний, но Бог в это не вникал, главное, что Серёжа ни в чем не нуждался: одежда, игрушки, еда, сладости, книги — у него было все, что нужно ребенку, а главное внимание. Ну, ещё и Птица, с которым он действительно на веки вечные связан и в радости, и в горе. По-настоящему счастливый ребёнок, что ещё сказать?
Серёжа осторожно подходит к Марии, кладя обе ладошки ей на худые колени, и смотрит на эскиз красивой, молодой девушки с венком пионов на голове, в бледно-жёлтом сарафане, с лёгкой улыбкой на устах. Видимо, чей-то портрет.
— Солнышко моё, тебе скучно? Хочешь поиграть? — женщина снимает очки, устало трёт глаза, откидывая копну волос, и улыбается сыну. — Может покушаем?
— Гулять... На качельки можно, мама? — Серёжа нетерпеливо гладит колени женщины, разглаживая невидимые складки на цветных лосинах.
Женщина с улыбкой кивает, поглаживая свое чадо по голове. Наклоняется, целуя в лоб, и закрывает ноутбук, сохраняя эскиз.
Серёжа прижимает к себе плюшевую лисицу, сидя в песочнице, и рисует палкой что-то на песке. Палочки, кружочки, ничего в общем интересного, казалось, он просто тупо выводит какие-то закорючки. Птица сидел рядом, оглядывал прохожих и других детей на площадке.
—
Когда ты уже вырастишь-то? — вздохнуло божество, когтем нарисовало птичку рядом с закорючкой ребёнка.
Серёжа хлопнул глазками, светло улыбнулся, тыкнув сначала в рисунок, а потом на своего сожителя по телу палкой.
— Птица!
—
Кар, блять... — устало выдохнул он и встал, обходя малыша. —
То есть, оладушек... В общем, за мной не повторяй.
На улице было хорошо. Свежий воздух обдувал лицо и рыжие пряди. Серёжа уже взялся за оранжевую лопатку и был увлечён поиском сокровищ, что именно он хотел там найти, не понимал даже Птица, да и не хотел вникать в тонкости детской психики.
Непривычно легко и так свободно ему ещё никогда не было. Он давно забыл эти чувства, и сейчас они грели душу, но не обжигали, крепко переплетая две души, связывали напрочь. Птица вдохнул полной грудью, останавливаясь у цветущей сирени, и протянул когтистую лапу к мелким фиолетовым цветкам. В Нави цветов не было, а последние цветы, которые он видел в Яви перед падением язычества, были цветы терновника, что горели в алом пламени людской ненависти вместе с тотемами.
Несколько фиолетовых бутонов упали на черную ладонь, а затем их подхватил ветер, унося прочь вместе с тяжёлыми воспоминаниями. Птица встрепенулся, обернулся к мальчику и осторожно вернулся к нему, рассматривая кривой кулич.
***
Серёже четыре года, и ему нравится рисовать, но не нравится пожилая женщина, что сидела напротив его матери в кожаном офисном кресле, сложив руки в замок.
— Уверяю Вас, воображаемый друг в его возрасте нормально. Дети часто придумывают себе «защитника» из-за недостатка внимания. Скажите, как много вы уделяете времени своему сыну?
Серёжа чувствовал несправедливость. Птица настоящий, живой, чёрным пятном сидел рядом с ним, гладил когтистой лапой по голове, перебирал рыжие пряди и тихо обещал, что сожжет старую кошелку в её же кабинете.
Кабинет был в светлых тонах и дарил чувства уютности и комфорта: плюшевые игрушки на полках, множество книг за стеклянными дверцами шкафов, мягкий диван и круглые подушки. Стеклянный столик, на котором рисовал Разумовский, нравился ребёнку больше всего. Он подумал, что в его комнате тоже должно быть много книг и такой же столик. Серёжа умный, он уже красиво пишет свое имя, знает некоторые буквы и учится читать под руководством Птицы, ведь тому неграмотный смертный не нужен, а вот самому ребёнку друг был необходим. Рыженький мальчик совершенно не ладил с другими детьми в саду. Он скромно играл с плюшевым белым мишкой в углу и иногда с девочкой Ольгой со светлыми косичками. Оля играла в машинки, хорошо считала и могла ударить книжкой с картинками наглого Дениса. Но в основном Сережу развлекал Птица, скучающе читая ему детские книжки, смешно ругаясь на Ивана-Дурака и различных принцев. Он даже построил с ним как-то замок в песочнице, но вскоре их творение было растоптано мерзким Денисом, которого Птица треснул оранжевой лопаткой сережиной рукой, кинул в глаза песок и хорошенько пнул сережиной ногой. Воспитательница, конечно, не поверила, что в этой ситуации Разумовский вообще виноват. Он в этот момент утирал слезы и хныкал, как девчонка, потеряв связь с собственным телом. Мама тоже неохотно верила, что это Серёжа развёл огонь перед дверью Елены Валентиновны, их соседки-кошатницы, а Птица, решив посмотреть как будет гореть резиновый коврик, если его накрыть веточками и старыми газетами.
— Мелкий паразит! Да, таких ещё в люльке душить надо! — визжала старуха, пока Серёжа прятался за мамой, громко рыдая и истерично дергая край маминой юбки, пытался объяснить, что это не он и, что эта женщина его первая обидела, сказав, что он какой-то умственно-отсталый, раз не хочет играть с её внуком.
Птица рвался перекусить старухе горло, но что он мог в мелком детском теле? Даже кулаком в нос не зарядить как следует.
—
Ах ты, старая блядина,... Я сожгу тебя вместе с твоими потрохами и тем выродком! Как ты вообще смеешь повышать голос на моего смертного, а? Ты должна ползать перед нами на коленях и вылизывать ступни, моля о пощаде, выебанная ты, падаль! — все, что мог Птица это тихо, но страшно до мурашек по коже угрожать и гладить Сережу по голове, пытаясь успокоить его истеричные крики. Конечно, стоит потом напомнить ребёнку, что повторять эти слова не надо, но это будет после того, как он все же сожжет старуху в её же кошатнике и спляшет на костях, ну, или когда Серёжа перестанет реветь.
Реветь Серёжа перестал вечером с приходом отца. В Птицу тот тоже не поверил, запретил брать спички и запер мальчика в комнате, сказав, что он наказан и месяц теперь из дома не выйдет. Разумовский и не хотел выходить - там за входной дверью злые и плохие люди, а тут дома хорошо, уютно, тепло и сладостями можно ни с кем не делиться, только с мамой. Она добрая.
Лариса Михайловна, пожилая тётя-психолог, садится напротив Серёжи и как-то простодушно улыбается. У неё забавный седой пучок на голове и брошка с уточкой на зелёном пиджаке.
— Привет, Серёжа. Не против поговорить со мной?
Серёжа качает головой, откладывает красный карандаш и кладёт руки на колени. Он готов слушать и говорить.
— Хорошо. Ты любишь рисовать? У тебя очень хорошо получается. Это солнышко?
Серёжа кивает. Женщина хоть и кажется ему доброй, но ему все равно неуютно с чужими разговаривать.
— Ой, а это что на зелёной травке сидит?— Лариса Михайловна снова улыбается и показывает Серёже на чёрный закрашенный большой круг с жёлтыми точками.
— Это Птица. — выдаёт он, поднимая небесные глаза на психолога, встречаясь с её зелёными.
— Птица — твой друг?
— Да... Птица сильный. Он меня защищает и играет со мной. — Серёжа снова опускает глаза, мнет край фиолетового свитера с котиками и смотрит на рисунок. — Сказки тоже читает...
— Отчего защищает тебя Птица? — в руках женщины Серёжа замечает блокнот и ручку. Она делает какие-то пометки, иногда поглядывая на свой телефон, что положила на стол.
— От кошмаров... И плохих детей. — Серёжа также видит Птицу за спиной психолога и его злой оскал.
Конечно, друг мальчика не злится на него. Его гнев направлен на тётю-психолога, но страшно становится все равно Серёже. Он делает судорожный вдох, не сводя взгляда с чёрного комка перьев с человеческим лицом.
«Тебе страшно?»
Золотистые глаза резко устремились на мальчика, прожигая его насквозь.
«Не бойся, я никогда тебя не обижу. Всё хорошо.»
Серёжа это знает, но дрожь в коленках не унять.
— У тебя есть друзья, кроме Птицы?
Разумовский вздрагивает и неуверенно кивает.
— Я дружу с Олей Исаевой. Она умная. Мне нравятся умные.
— Здорово. Оля твоя подруга из садика?
— Да... Ей нравится сказка про Золушку... Оля похожа на Золушку. У неё жёлтые волосы, как в мультике.
— Хорошо... А с кем ты ещё дружишь, Серёжа? У тебя есть друзья среди соседских детей? — мягко спросила Лариса Михайловна, стараясь удержать контакт с мальчиком.
Рыжий неуверенно кивает, вспоминая внука соседки-кошатницы, но тот Серёже не нравился. Он вечно отбирал у него игрушки и обзывался. Серёжа с ним дружить не хочет, но после сожженного коврика приходится видеть его почти каждый день на пороге своего дома, пока мама пьёт чай с его бабушкой, идя к примирению, Серёжа терпит Костю. Правда потом все равно ревёт Птице, уткнувшись ему в большое крыло.
— Есть, но я не хочу с ним дружить. Он ломает мои игрушки и обзывает дураком, а я не дурак. Я писать могу и буквы знаю!
Женщина как-то удивлённо посмотрела на ребёнка.
— Писать?
— Да! — гордо вскинул носик Серёжа. — Но... — он опустил голову совсем низко-низко и вздохнул. — Читать я пока не могу... То есть.. Могу, но плохо... Путаюсь иногда.
Лариса Михайловна перевела удивлённый взгляд на сережину маму, но та и сама выглядела довольно растерянно, хотя она точно знала, что писать Серёжа все же умел. Он достаточно криво на весь лист выводил свое имя, не заботясь о том, что остальные его слова не влезут, и буквы будут пересекаться с другими.
— Ваш ребёнок опережает своих сверстников. — это все, что успел услышать Серёжа, как только психолог отошла от него, вернувшись к своему столу.
Дальше он слушать не стал, снова вернувшись к своему занятию. Взяв в руки оранжевый карандаш, он нарисовал палку рядом с чёрным кругом, гордо назвав её своим именем.
***
К семилетию Серёжи Птица пытался понять, что и когда именно пошло на перекосяк. Он, облокачиваясь на бежевую дверь, наблюдал, как Серёжа прячется под одеялом, закрывая руками уши. За дверью раздавались крики с новой силой, билась посуда, слышались звуки ударов. Мальчик под одеялом вздрагивал и тихо всхлипывал, прижимая к себе плюшевую лису.
Птица скосил глаза к часам над письменным столом. Большая стрелка показывала на тройку, за окном все ещё была непроглядная темень, зима ведь. Наверняка, ещё и холодно.
В какой-то момент послышался звонкий чистый крик ужаса и глухой удар. Серёжа резко подскочил, путаясь в одеяле, и упал с кровати, бросая своего лиса. Он мчится к двери, отталкивает Птицу и врывается в коридор.
Звонкая тишина пугает. Не слышно даже шороха. Серёжа хочет позвать маму, но когтистая лапа закрывает ему рот, не даёт даже пикнуть. Птица прикладывает длинный коготь к тонким губам и тихо шипит. Он огибает мальчика, идёт вперёд, позволяя ребёнку схватить себя за перья на левом крыле.
Тёмный коридор не внушал доверия. Единственный источник света горел в гостиной, и когда Серёжа сделал шаг внутрь, в его глазах потемнело.
Когда он вновь открывает глаза, то стоит на улице, кутаясь в тёплую зимнюю куртку, а из окон дома полыхают языки пламени. Где-то сзади слышится вой сирены и на белом снегу отражаются мигалки полицейских машин.
