After the War

— О, — широко ухмыляется Шон, замечая ее взгляд, который не скрыть, да Карен и не пытается. На мгновение он даже отрывается от чистки карабина — разве что пальцем не тыкает, но, наверное, потому что обе руки заняты, а так бы он с удовольствием. — А об этом ты не упоминала. Карен думает с полсекунды: сделать вид, что Шон — не более, чем мешок с картошкой, или признаться себе, что даже это не спасет ее от подколов. Будто она не знает — того можно либо игнорировать (что с попеременным успехом получается у половины лагеря), либо учиться затыкать в тон (с чем справляется вторая половина). — Хотела шепнуть тебе это на ухо, когда ты будешь кончать, — пытается снисходительно усмехнуться она, но откровенная улыбка предательски застывает на губах. И дело точно не в том, как Дядюшка вновь разводит Чарльза на разговор. Совсем нет. — После того, как с ним пообжимаешься? — его лисья ухмылка становится еще шире. Шон наклоняется, и можно почувствовать еле слышный перегар джина с вонью оружейного масла. — Потом расскажешь, кто из нас лучше, — подмигивает он напоследок, оставляя ей грязную тряпку, и жирными пальцами поправляет съехавшую набекрень шляпу. Вот сам и будет свой котелок чистить, успевает хмуро подумать она ему вслед перед тем, как вернуться к Чарльзу. Бешенство Дядюшки от чужого молчания чувствуется даже здесь, но, к его чести (давно пропитой), он не сдается. Однажды либо Дядюшка сделает Чарльза душой компании, либо Чарльз из его кишок сплетет ловец снов и повесит над палаткой. Оба варианта звучат ничего так, и совершенно не потому, что в обоих из них есть Чарльз. Его как-то противно много в мыслях в последнее время. Карен казалось, что она способна в таких масштабах только о себе думать. Как оказалось, не только. Еще несколько мгновений она наблюдает за ним. За его аккуратными движениями. Тем, как небрежно чиркает он спичкой, чтобы зажечь сигарету. Самокрутки или в Валентайне купил? Закурить бы она сейчас тоже не отказалась, раз для выпивки пока рано. Видимо, только это и поможет пережить ей всю ту чертовщину, что творится в последние дни. После первой затяжки Чарльз все-таки ловит ее взгляд: он привык выслеживать и быть выслеживаемым, это жгучее ощущение не перепутать ни с чем. Оно щекочет кожу и крохотными стежками прошивает миллиметр за миллиметром. Через лагерь между ними натягивается нить, плотной бечевкой связывая внимание. Захотели бы — не разорвали. Сероватый дым вьется у его губ — прозрачный, наверняка, чуть горьковатый. В глазах Чарльза читается немой вопрос, но Карен не дает намеков: вместо этого она лишь небрежно салютует пальцами. Способность беззастенчиво пялиться — еще одна черта, за которую ей не стыдно. Мэри-Бет говорила, что это невежливо, но Карен вежливости никогда и не училась в здании с изящной лепниной и тяжелыми дверьми. Ее обучение было о другом — например, как незаметно тащить из кармана и подливать опиум не слишком внимательным. И сейчас, если честно, толку от них гораздо больше, чем от знания, какой вилкой едят седьмой десерт. Их гляделки (в которых, к сожалению, она, вероятно, не выиграла бы) прерывает Джон — работа в лагере не кончается ни на мгновение. Нить эта неуловимая рвется, но Чарльз задерживается на ней взглядом еще на несколько (раз-два-три-четыре-) секунд, прежде чем затушить сигарету. Два жеста, а внутренности обжигает так, будто она хлебнула кипящего рому. Или добровольно окунулась в котел. Жарко, но легче верить, что из-за погоды. В книжечках Мэри-Бет для этого, конечно, подобрали бы слова поизящнее. Она и сама бы наговорила столько, что Карен умоляла бы ее замолчать уже на втором абзаце, а на третий согласилась только после пол-литра. И то самого крепкого. Но самогона под рукой нет, а Мэри-Бет так тем более — ничто не может отвлечь Карен от наблюдений за Чарльзом. И от сладко-коварной мысли о том, как выразительно будет страдать Шон после ее ответа.