Hidden Citizens - Silent
Грозовые тучи собираются не над крышей, а точно над головой. Острые ледяные капли разбиваются прямо о макушку, пробивают дыру, на самом деле отбивая незамысловатый ритм о карниз. Будто пытаются что-то донести. Добраться до самой сути. В комнате стоит прохлада, пахнет... ничем, и тишина угнетает. Из-за неё как ни странно уснуть не получается. Она давит на ушные перепонки – слышно собственное сердцебиение. Беспокойное. Учащённое. И мрак. Тьма с каждой секундой поглощает, рисуя новые образы, неизведанные прежде места. Лица, которые становятся чем-то привычным.Королевство Великая Моравия,
887 год.
Яркие лучи солнца озаряют просторную комнату, прорываясь сквозь витражные узоры. Разноцветные тени бегают по каменистому полу, устланному персидским ковром с золотыми нитями; складываются в причудливые узоры, радуя детский глаз, что светлее и нежнее дневной небесной глади сегодня. Светятся от счастья. Задумчивый взгляд скользит по тонкой женской руке – от запястья к пальцам, на которых пара необычных колец красуется, – и задерживается на самых кончиках. Ему всего семь лет отроду, но понимания в небесно-лазурном взоре более, чем у взрослого человека. Взгляд с женской руки плавно поднимается вновь к утончённому лицу, на котором вся серьёзность и задумчивость собраны, а ладошка тянется к одному из колец, чтобы умерить своё любопытство и потрогать. Познать силу, о которой семилетнее дитя слышит не впервой от своей няни. — Почему ты никогда не позволяешь мне познать, что такое настоящая магия? — голос звучит совсем мягко, робко, будто произнесённая фраза запретной является, но мальчик смотрит в тёмно-зелёные глаза девушки напротив с напором, от которого кровь в жилах стынет. Истинное порождение тьмы. — Ты слишком юн, молодой человек, — сглатывает слюну девушка, смотря в ответ с неменьшим вызовом. Только её сила в сравнении с той, что в чудесном ребёнке заключена, ничтожна. И это пугает до жути. — Мне уже семь, — настаивает мальчик. Он пальчиком указывает на одно из украшений на руке няни и одним взглядом просит снять его с себя, чтобы отдать лично ему в руки. — Даже не думай, — она мотает головой. И дело вовсе не в том, что ребёнок пред ней ещё действительно юн, что может с силой этой не справиться и упустить её из своих небольших ручек. Наоборот. Опасно. Потому что сила, что в ней самой находится мала, а та, что в детском теле, способна разрушить весь мир одним щелчком пальцев. И пока малолетний наследник с осознанным взглядом ещё в неосознанном возрасте, любой его контакт с магией может породить хаос. Она лишь пытается спасти человечество. Девушка отдёргивает свою руку, не позволяя мальчику так близко находиться к семейной реликвии, но не успевает увести ладонь в другую сторону – запястье крепко, почти до хруста костей, сжимается детской, но донельзя прочной хваткой, а небесно-лазурные глаза совсем немного приобретают кроваво-алый оттенок, впериваясь в тёмно-зелёные напротив. — Отдай мне кольцо, Аделина. Немедленно, — и в секунду мягкий робкий тон сменяется на стальной и властный. Ему перечить нельзя. Сопротивляться невозможно. Любое существо подчинится, заслышав эти поистине несвойственные ребёнку строгие ноты. Аделина смотрит в ответ, но уже не так смело как прежде. Боится того, что на неё может обрушиться гнев ребёнка, которого порождением тьмы называют, поэтому молча снимает с пальца кольцо цвета ночного неба и вкладывает его в детскую ладошку. Ангельские глаза в миг наполняются огненным блеском, будто яркое жгучее пламя в них вспыхнуло, что сжигает до тла, а на розовых пухлых губах заиграла широкая улыбка, как у настоящего безумца. Со стороны выглядит пугающе. На деле – ещё страшнее. Мальчик подносит кольцо ближе к лицу, пальчиками проводит по массивному камню, вглядывается в переливы под солнечными цветастыми лучами, а потом надевает на себя и рассматривает точно большое для крохотной руки украшение на указательном маленьком пальце, всем своим видом показывая, что безумно нравится. — Там ведь что-то гораздо сильнее твоей силы, Аделина. Да? — и вновь возвращается детское любопытство игривым тоном. Юная ведьма за сменой настроения царского наследника не успевает (никогда не успевала, от того и порой не знает, как себя с ним вести), но в ответ молча кивает. Солжёт – ложь в два счёта раскроется, потому что дитя определённо ту силу, сокрытую в камне, чувствует, от неё не укрыться, а за враньё её семилетнее порождение тьмы не поощрит. Накажет и глазом не моргнёт. У него жестокость в крови, а он всего лишь ребёнок. — Да, — озвучивает на всякий случай, пусть и знает, что кивок головы был заметен. — Что там? — с неподдельным интересом спрашивает он, перебирая пальцами воздух, с каждой секундой пропитывающийся неподвластной никому из простых смертных удушающей силой всё сильнее и сильнее. — Тебе не обязательно знать об этом, дитя моё, — пытается отговориться. Но на девушку в ту же секунду вновь устремляется пылающий огнём взгляд, и она свой отводит, опустив его на бледные подрагивающие руки. Знает, что сопротивляться такой необычайной хладности и жёсткости в детском голосе нельзя... Невозможно. Всё равно уберечь хочет. — Аделина... — зовёт её ребёнок поистине нежно. Играет на эмоциях прекраснее собственного отца – древнего вампира и правителя Моравийской земли. Ужасное создание породило себе подобное. Теперь не уйти и не скрыться от сильной крови как ни пытайся. — Тьма, — сдаётся и шепчет еле слышно Аделина. Король услышать может, что простая юная ведьма такие тайны совсем ещё маленькому чаду открывает. Мальчик улыбается широко, являя ряд белых ровных зубов, и снова смотрит восторженно на украшение на своём пальчике. — Тёмная магия? — искренне удивлённо лепечет он, поднося иссиня-чёрный камень ближе к солнечному лучу, чтобы разглядеть в нём притягательное мерцание. Оно дитя так и влечёт. К себе манит, что оторваться невозможно. Через себя всю эту силу, что чувствует, пропустить желает, потому что она – часть него... — Да, — вновь кивает девушка, по-прежнему на свои бледные руки смотря. — И ты молчала столько времени? Почему? Ребёнок дует губы совсем невинно и мило, что улыбаться от непосредственной картины хочется, и поворачивает голову к своей няне, от чего тёмные блестящие волнистые локоны спадают на аккуратное красивое личико. Ангел во плоти с ясным небесным взглядом и душой, чернее, чем тьма, каждую ночь окутывающая Королевство. Изысканное двуличие. — О ней не принято так говорить открыто, — вновь шепчет ведьма, кусая губы от волнения. — Она сильна невероятно и губительна. — Мне нравится, — и снова улыбка столь широкая и яркая. — Её твой род познал? — Её познала я, — отвечает честно. — И более никто. — Научишь меня? — Нельзя... — Это не просьба, — и в секунду нежность и искренность вновь сменяется на сталь в детском голосе. — Это приказ. — Хорошо, — сдаётся, кивая, потому что королевскому наследнику нельзя отказать. Нельзя противиться тому, кого зовут порождением тьмы. Кто сам является этой тьмой... Бросает резко в жар. Тэхён на кровати подскакивает и руками хватается за голову, зажмуривая глаза до ярких бликов. Снова дитя. Снова по телу мелкая дрожь. Он хватает ртом воздух – задыхается, – пытается унять беспокойство, молниеносно возросшее в груди, и моргает часто, чтобы прогнать от себя то, что довелось увидеть, куда подальше. С ума сводит. Потому что картины эти в голову въелись и уходить не собираются. Они Тэхёна не на шутку пугают. Детектив делает глубокий вдох, ладонями прикрывая лицо, чтобы снова погрузиться в темноту и не встречать ребёнка с Аделиной перед закрытыми глазами, и зарывается пальцами в волосы, больно сжимая у корней. Немного в чувства приводит. Он совершенно не помнит, как уснул, потому что бессонница дала о себе знать даже после пары бокалов рома, от которых должно было сразу стать легче и спокойнее, а теперь думает о том, что не стоило просыпаться вовсе. В доме по-прежнему стоит тишина, перебиваемая лишь дребезгом разбивающихся о карниз ледяных капель, только всё ещё тишина эта безмятежности не дарит. Она давит на каждый сантиметр тела, душит, терзает, и скрыться от неё невозможно. Тэхён сглатывает вязкую слюну, чувствуя, как першит горло, и оглядывается, вспоминая, что под уговорами и собственной усталостью остался в доме Чонгука, которого, кажется, здесь совершенно нет. Может, оно и к лучшему. Он скидывает с ног успевшее нагреться теплом его тела одеяло, и ёжится, пропуская через себя дуновение холодного ветра. Знакомый могильный холод больше не кажется чем-то устрашающим и неизведанным, но от него неуютно. Ким ступает ногами на холодный паркетный пол и неспешными шагами, прислушиваясь к каждому возможному шороху, выходит из комнаты. Пить хочется ужасно. Где находится кухня, он помнит, поэтому по памяти спускается по лестнице на первый этаж и сразу сворачивает налево, замечая очертания кухонного гарнитура. Все ещё кромешная темнота, и даже тусклого луча лунного света нет, чтобы хоть немного озарить пространство, но Тэхён не включает свет – глаза уже привыкли, и он движется вполне свободно. Включать подсветку над барной стойкой не спешит, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимание (хотя с чутким слухом Чонгука, его шаги кажутся сейчас, наверное, оглушительным топотом), и хватает с неё один из чистых стаканов, выставленных в ряд. Руки заметно дрожат. Пропуская нервную усмешку, детектив разворачивается на сто восемьдесят градусов и подходит к раковине, наполняя стакан свежей холодной водой. Она сейчас точно средство от надвигающейся паники. Не помешала бы и сигарета в качестве аперитива, но идти за курткой нет никаких сил. Их, кажется, и не было вовсе никогда. Он лишь прислоняется бедром к столешнице и делает несколько больших глотков, чувствуя, как приятная прохлада обволакивает горло. Становится самую малость спокойнее. Тэхён вновь прикрывает глаза, сжимая в руке влажный от конденсата стакан, чтобы тот из-за трясущихся пальцев не выпал, и носом тянет воздух, улавливая лёгкий аромат тяжёлого парфюма Чонгука. Здесь каждый миллиметр им пропитан. Хочешь не хочешь, но так или иначе придётся пропускать его в свои лёгкие и наслаждаться. А Тэхён, вдыхая эту тяжесть кардамона, фокусирует свой уставший взгляд на одинокой табуретке возле барной стойки и пытается понять, почему именно он? Где что-то в этом и так полном таинственности и мрака мире пошло не так? Почему всё это дерьмо завертелось вокруг него, затягивая с каждым днём всё глубже и глубже, лишая единственной хрупкой надежды на то, что есть призрачная возможность продолжить жить спокойной размеренной жизнью обычного детектива? Он с самого детства не пытался выделяться, старался быть собой (со своими заморочками и порой непереносимым характером), закончил школу и полицейскую академию, тихо похоронил единственно важного для себя человека – бабушку, что воспитывала с младенчества, – пошёл работать, чтобы просто жить и не подохнуть с голода... Он даже смог принять в свои двадцать два то, что помимо людей существуют другие существа – «Та Сторона», о которой принято молчать, – обрёл лучшего друга и новую, но не менее важную сердцу семью в лице вампиров «Кровавой луны», что, вопреки всем сказаниям древности, не спешили его растерзать в клочья и приняли, а теперь стоят горой, оберегая, чем могут. Тэхён не жил счастливо, утопая в рутине и лишь изредка позволяя себе немного отдохнуть в компании братьев Ким и Чимина, от которого, кстати, уже неделю не получает даже короткого сообщения с банальным: «Я в порядке, бро. Как дела?». Но был уверен в себе и завтрашнем дне. Даже тогда, когда в городе началась серия убийств фальшивым маньяком. А сейчас и вовсе чувствует, что может лишиться жизни каждую минуту. Бессонница порождает мигрень; усталость скапливается в немыслимом объёме, подавляя; некогда банально снять стресс через спорт, стрельбище или постель с кем-либо, кто более-менее ему привлекателен. Он вновь вернулся к своей вредной привычке – курить, и не знает, сможет ли бросить, даже если всё это чёртово дерьмо в один прекрасный (он искренне на это надеется) день закончится. Тэхён всегда был устойчив к стрессу, держал всё под контролем, как подобает одному из лучших детективов города, не трусил и шёл напролом, потому что по-другому нельзя. По-другому ему было просто не выжить, даже когда за его спиной три сильных вампира, готовых по одной его просьбе вцепиться в глотки и испить до последней капли. Сейчас – только попытки не сойти с ума в этой клоаке безумия. И скоро они станут тщетными. Это по-настоящему пугает. Второй раз за несколько недель он видит его. Того, кого считают тьмой и страхом людским уже столько веков, и не знает, почему. Ангельский небесный взор отпечатался в памяти и прожигает насквозь, мерещится порой (или это паранойя?), широкая детская улыбка чудится устрашающей и умалишённой. Тьма поглощает всё больше и больше. И манит. Тянет к себе, хотя должна отпугивать. От неё бы бежать без оглядки со всех ног, закрыться навсегда в самом светлом месте, где вечное тепло и солнечные яркие лучи, чтобы и намёка на тёмные уголки не было, но не получается. И то ли действительно она так сильна, то ли это всё тэхёновы издержки профессии просят двигаться дальше, нырять в этот мрак и (не)настоящую историю, от которой мурашки по коже, дрожь во всём теле и жгучий интерес. Тэхён отчаянно вздыхает, залпом допивая остатки успевшей нагреться от тепла рук воды, и с громким характерным звуком ставит стакан на край раковины. Желание спать улетучилось вовсе, но вот прилечь и хотя бы полежать с закрытыми глазами до рассвета, чтобы всё обдумать, по-прежнему хочется. Ким обводит взглядом ещё раз просторную кухню, успевая подумать о том, для чего она тому, кто питается лишь человеческой кровью, и цепляется за ту самую бутылку рома, которую вампир принёс для них, и бокал возле. Чонгук был здесь после его ухода наверх и пил в одиночестве. На самом дне виднеются остатки алкоголя (и на четверть бокала не хватит), когда сам бокал абсолютно чист, будто его помыли перед уходом, но это не то, из-за чего вдруг взыграла детективная чуйка. Ким глазами бегает по поверхности стойки и замечает рядом с почти пустой бутылкой небольшую бумажку, сложенную вдвое, и именно она заставляет подойти, взять её в руки и замереть на месте, раскрыв рот в удивлении и замешательстве. Он часто моргает, пытаясь проснуться, потому что то, что он видит, будоражит кровь и вызывает необъяснимую панику. Похоже на сон или игру воспалённого воображения. И как угодно можно назвать, только ничего не меняется. Ладони мгновенно потеют, а лёгкие сжимаются. Голова идёт кругом. Не верит в происходящее, потому что видит себя. Со старой пожелтевшей фотографии с потрёпанными краями и потёртостями на месте сгибов на него смотрит его собственное отражение с волнистыми аккуратно уложенными волосами в слишком аристократичном костюме, будто он вышел точно из высшего общества тысяча восьмисотых годов. — Нет, — с губ непроизвольно слетает нервный истеричный смешок. — Нет, нет, нет. Твою мать... — Положи, где взял. Над ухом раздаётся угрожающий тихий шёпот, и Ким от неожиданности вздрагивает, выпуская фото из рук. Оно падает точно под ноги, а у Тэхёна точно туда же ухает сердце, когда он медленно поворачивается и встречается с гневным проницательным взглядом, испепеляющим дотла.***
Ожидание всегда мучительно. Ожидание решения, от которого зависит твоя жизнь, мучительно вдвойне. Юнги за всю ночь и глаз не сомкнул, расхаживая по своей комнате из стороны в сторону, будто это хоть как-то изменит то, что изменить уже нельзя. После фразы Чимина о том, что он в полном дерьме, большего он не добился. Пытался выведать, что это значит, но просвещать его не собирались – лишь взглядом указали на дверь, намекая, что каких-либо объяснений он не дождётся и ему пора уходить. Злить и так разгневанного Пака Мин не стал, всё-таки жизнь (даже если она оборвётся уже сегодня) дорога, поэтому сдавшись, новорождённый молча ушёл к себе и не выходил всю ночь, терзая сомнениями самого себя. Ни Джин, ни Намджун тоже не заходили, и от этого, конечно, легче не стало. Наоборот, усугубило ситуацию, потому что каждая новая мысль о том, что волки должны принять решение, связанное напрямую с только начавшейся бессмертной жизнью, была хуже предыдущей. Оставалось только молиться всем известным богам, но и тут Юнги не было никакой гарантии, что эти молитвы хоть как-то помогут. Уже ближе к полудню, когда настало время вновь спускаться в гостиную и ждать визита оборотней с ответом, Мин запаниковал сильнее. Перебирая ватными ногами по винтовой лестнице, он кое-как добрался до главного зала и сразу же присел на диван, прикрыв глаза и зарывшись руками в отросшие волосы, спадающие на глаза. Возле барной стойки сидел Намджун, постукивая пальцами по деревянной поверхности, а возле него стоял Чимин, в руке покручивая бокал с любимым виски. Во всей комнате стояла тишина, и Юнги готов был её нарушить, закричать во весь голос, чтобы хоть куда-то выплеснуть все свои противоречивые эмоции, но вовремя раздался голос Джина, вошедшего в гостиную с главного входа. — Они уже идут. Единственная фраза, а у Юнги и без того холодная кровь стынет в жилах и поджилки трясутся. Ему вообще вся ситуация кажется настолько нереальной и комичной, и он бы и засмеяться не прочь, только липкое навязчивое ощущение, что его буквально ведут на эшафот, заставляет вовремя замолкнуть и сложить руки на коленях, опустив голову. Его не разыгрывают, и это не сон. Эта чёртова реальность, в которой буквально минут через десять решится его и без того тяжёлая судьба. Когда он успел оступиться и попасть в совершенно иной мир, что живёт по другим правилам, он не успел уловить. А сейчас уже поздно. Поздно бежать, поздно на коленях молить о пощаде (если выпадет возможность, он будет в ноги кланяться и обувь целовать), поздно что-то менять, когда всё решено. Выбора нет. Есть лишь последний шанс смириться с тем, что уготовила ему жизнь. — Ты их видел? — раздаётся голос Намджуна, и Юнги непроизвольно оборачивается на него. Старший Ким сегодня без привычной улыбки на лице, из-за которой на щеках появляются слишком милые ямочки, а взгляд суровый и сосредоточенный. Он тоже недоволен сложившейся ситуацией, всю ночь ломал себе голову, каким же окажется ответ оборотней, и только Сокджин хоть как-то не позволял впасть в полный анабиоз из-за своего волнения: ходил из стороны в сторону, приносил кровь в стакане, вставлял свои пять копеек в размышления брата, крутился возле него и изредка хлопал по плечу. Он всегда был немного взбалмошным и непостоянным, но не тогда, когда дела обстояли хуже некуда. В такие моменты от весельчака в младшем из братьев оставалась лишь улыбка, которая всегда подбадривала и помогала. Этим братья Ким и отличались между собой: Намджун старший, а значит, серьёзный и уравновешенный; всегда старается быть опорой и жилеткой, на случай, если кому-то вдруг станет так отвратительно плохо, что терпеть уже нет сил (и он не считал это чем-то унизительным или оскорбительным); Джин же чуть ветреный, несмотря на свой возраст и немалый жизненный опыт, но по-прежнему за века не утратил своей доброты и нежности по отношению к тем, кого считает семьёй. Как Инь и Ян дополняют друг друга по сей день, идя друг с другом бок о бок. И только Чимин казался по-особенному сосредоточенным и на удивление тихим. В тот момент, как спустился Юнги, он даже не обратил на него внимания, и сейчас не реагирует на переговаривающихся между собой братьев, будто находится в совершенно другом измерении. — Слышал, — мотает головой Сокджин и подходит к Юнги, опуская ладонь ему на макушку, чтобы ласково потрепать. — Не бойся, никто тебя не убьёт, — обращается он уже к новорождённому. — Я не позволю, — наконец-то подаёт признаки жизни Пак. — Если ты умрёшь, то только от моей руки. Эта фраза ничуть не утешает. Юнги морщится, где-то в глубине души тихонько радуясь, потому что понимает, что это лишь очередная шутка (очень хочется в это верить) и Чимин, вопреки своим извечным угрозам, защищает, как бы Мин его не бесил своими опрометчивыми поступками. — У них ведь нет доказательств того, что я виновен, — со вздохом, новорождённый поворачивается к Джину, присевшему рядом, и тянется своей рукой к его, чтобы ощутить поддержку, которой сейчас ужасно не хватает. — Их просто не может быть, — продолжает шёпотом, — это не я. — Мы знаем, Юнги, — Сокджин переплетает их пальцы и улыбается уголками губ. Он впервые чувствует себя старшим братом для кого-то, и теперь понимает, каково Намджуну, когда он отдаёт всего себя, становясь на защиту его или Чимина. Это приятное чувство. — Я верю тебе. Мы верим. Вопрос лишь в том, поверили ли волки. — У этих псин вообще ни к кому доверия нет, — недовольно хмурится Чимин. Он ставит бокал с виски на стойку и поворачивается к Юнги лицом, наблюдая за его чёрной макушкой, разворачивающейся навстречу. — Живут как отшельники в глубине леса и смеют диктовать правила, о которых и так всем известно, считая, что все им обязаны. Я уже и не удивляюсь тому, почему когда-то сотни лет назад наш род объявил им войну. — Чимин, не заводись, — монотонно просит Намджун. — Я спокоен. — Я вижу. На долгую минуту повисает молчание. Чимин отворачивается обратно, Намджун прикрывает глаза, пока Сокджин всеми силами успокаивает Юнги, поглаживая большим пальцем бледные ледяные костяшки на его руках. И только слышимый, кажется, по всей окрестности вой, заставляет подняться на ноги и выйти на морозный свежий воздух и встретиться вновь с теми, кого сейчас абсолютно нет желания видеть. Вперёд выходит Намджун, как самый старший из вампиров, и становится напротив Хосока, возле которого, по обычаю, стоит Чеён, с совершенно незаинтересованным видом рассматривающий свою обувь, будто не он в прошлую встречу выражал открытую угрозу, скалясь каждую возможную секунду. За спинами вожака и его брата стоят волки, не решающиеся показывать своего человеческого облика, а из-за спины Намджуна медленно и робко выходит Юнги, задерживая дыхание – оно кажется ему слишком громким и частым. — Мы приняли решение, — без приветствия громко озвучивает Хосок и глазами находит своё, заставляя новорождённого сжаться в размерах. Мин привык к холодному и порой злобному взгляду Чимина. Но только не ко взгляду вожака. От него ожоги по всему телу. — Новорождённый уходит с нами. Намджун заметно выпрямляет спину, пропуская через себя напряжение, не скрытое от глаз Юнги, и выгибает бровь, складывая руки за спиной. — Что это значит? — твёрдо звучит в ответ. — Это значит, вожак стаи принял решение, что привязанный к нему... — Чеён берёт секундную паузу, поднимая взор на напуганное лицо Мина за спиной старшего Кима, а после переводит его на Чимина, облизывая губы, —...вампир обязан находиться рядом со своей семьёй. Волк специально цедит последнее слово сквозь зубы, выражая тем самым всю свою неприязнь к бессмертным, потому что по-прежнему зол на старшего брата, так нелепо связавшего свою жизнь с врагом, и морщится, якобы от солнечного света, которого нет с самого утра. Всё небо затянуто плотной пеленой серых туч. — Вы шутите сейчас? — вступает в разговор Сокджин. Он делает один шаг вперёд и становится рядом с Намджуном, складывая руки на груди. — К моему великому сожалению, нет, — Хосок отвечает бесстрастно. — Чимин, что происходит? — тихо шепчет Юнги, через плечо поглядывая на стоящего рядом вампира. Пак лишь поджимает губы и тяжело вздыхает, стараясь не пропустить ни единого слова в диалоге между оборотнями и братьями Ким, но всё равно ступает ближе к Мину и чуть склоняется к его уху. — Твои шрамы на груди. Это волчья привязка. — Чего?! — Юнги округляет глаза, повышая голос от возмущения. Он хватает за руку Чимина и сжимает его пальцы в своих. — Во-первых, не ори так громко! — шикает в ответ вампир. — Во-вторых, я сам это понял только вчера! — Объясни мне, чёрт возьми! Юнги напрочь забывает о своём страхе и коленях, что подкашивались от одной лишь мысли о скорой возможной смерти. Быстрая смена эмоций поглощает испуг, заменяет его на смесь из удивления, непонимания и злости, и уже не имеет значения то, что он не вникает в разговор Намджуна и Хосока, не замечает хмурого Сокджина и не думает о том, что, возможно, его сейчас уведут куда-то далеко и надолго, а он только-только привык к обществу вампиров. Появляется навязчивое желание прямо сейчас закричать во весь голос и вновь убежать, только на этот раз навсегда, чтобы ни волки, ни братья Ким с Чимином не смогли его найти. Подальше от этого безумия. — Юнги, — зовёт его неожиданно Хосок и смотрит точно в самую суть, когда Мин, вопреки своей перепалке с Паком, поворачивается и замирает. — Даю тебе три минуты. Жду тебя у обрыва. Если не появишься там в назначенное время, я приму другие меры. — Что? Хосок, подожди... — Я жду тебя, Мин. Оборотень переводит взор на своего брата, кивает ему, молча переговариваясь одним взглядом, и, приняв волчий облик, гордой походкой, свойственной вожаку, направляется обратно в сторону леса. Стая, пришедшая с ним, уходит следом. Юнги провожает волчий силуэт взглядом, зацепившись лишь за него, смотрит, как чёрные уши сливаются с тьмой меж костлявых деревьев (и почему шерсть его столь тёмная, если волосы цвета каштана?), а затем медленно, будто в слоумо, разворачивается к Чимину, стеклянными глазами рассматривая лицо вампира без единой эмоции. — Прости, Юнги, — со спины к нему подходит Намджун и кладёт свою ладонь на плечо. — Я всеми силами пытался отстоять твоё право остаться в «Кровавой луне», но... — Мы не в силах противостоять древним законам, — заканчивает за брата Сокджин. Старший Ким кивает, опуская голову, потому что он ведь главный среди них, на его плечах ответственность за каждого, кто обитает здесь, в его семье, поэтому совесть гложет уже сейчас и так сильно, словно он предал. Не виновен, но чувствует обратное. Юнги не оборачивается, слышит каждое слово сквозь толщу воды, не хочет понимать происходящего, да и вряд ли сейчас сможет – в голове вакуум, наполненный лишь одним единственным ароматом хвои и кедра, а шрамы на груди вдруг болезненно заныли, будто вновь в них вонзили когти, разодрали до крови и горьких отчаянных воплей, и справиться с этой вмиг зародившейся агонией в груди невозможно. Он глупо и бесцельно смотрит лишь на Чимина – тот по-особенному не разговорчив сегодня, взгляд без привычной насмешки или обыденной при каждой их стычке злости, которой он привык одаривать новорождённого, чтобы тот не расслаблялся, — и молча, без разрешения и замешательства крепко обнимает, сжимая тонкими руками его талию. Пак не шевелится вовсе: он ногами к сырой, после ночного ливня, земле прирос, а руки совершенно не желают слушаться. Только когда он слышит тихий жалобный всхлип, медленно обнимает в ответ, сцепляя пальцы в замок на миновой спине. — Чимин... — Я пойду с тобой, — шепчет он в тёмную макушку, пока братья Ким лишь между собой переглядываются, удивляясь увиденной картине. — Не бойся, слышишь? — Я... Юнги так хочет сказать, что не боится, но слова застревают в горле неприятным комом. Он не боится – не хочет уходить от семьи. Дважды за столь короткий промежуток времени. — Ты до конца жизни теперь повязан с вожаком стаи. Никто из его оборотней не посмеет пойти против и навредить тебе. Я просто провожу тебя до обрыва, чтобы ты не сбежал, иначе, поверь, будет гораздо хуже. По воздуху разносится совершенно беззлобная усмешка. Юнги поднимает голову и наконец-то осознаёт, что стоит, крепко обнимая Чимина. Так слепо поддался своим непостоянным чувствам, что не заметил, как просто захотел хоть немного защиты – Пак учил его быть сильным и уметь противостоять кому угодно, но сейчас все те основы самоконтроля и выдержки просто ненужным тряпьём скинуты куда-то прочь. Мин расцепляет руки, делает два шага назад, тыльной стороной ладони стирая единственную слезу, катившуюся по бледной щеке, и шмыгает носом, собираясь с силами. Чимин не улыбается – стёр с губ ту самую беззлобную усмешку, – но всё равно в его до этого пустом и отрешённом взгляде читается хрупкое тепло, что так просто в секунду разбить. Юнги на это смотреть не хочет. Слишком расчувствовался, а станет лишь хуже, если он в эту самую секунду не примет происходящее как должное. Новорождённый отворачивается в сторону братьев Ким, шепчет тихое и еле разборчивое: «спасибо за всё», и срывается с места, уносясь глубоко в лес. Оставил всех, не попрощавшись, потому что где-то там его ждёт волк. Его волк, к которому вести Пака или кого-либо из братьев опасно. Он готов смириться и впервые в жизни поступить разумно и здраво, потому что это его судьба, от которой всё равно не скрыться и не убежать, как ни пытайся. Она настигнет даже после смерти.***
Лёгкие горят, но боли Мин не чувствует. Он уже через две минуты останавливается возле самого края бездонного обрыва, понимая, что всё равно опоздал, и глубоко вдыхает морозный свежий воздух, пропуская через себя теперь ставший родным холод. Где-то неподалёку слышится карканье воронов (он всё ещё не понимает, что это громоздкие чёрные птицы делают в городе в начале ноября); небо плотно затянуто пеленой тёмно-серых грозовых туч, сулящих скорый очередной ливень; свист ветра окружает, и, кажется, что он точно в голове, а не где-то возле; и непривычно ноет под рёбрами. Юнги это чувство ужасно не нравится – он понимает, что виной тому Хосок. Из-за него каждый раз болезненно чешутся шрамы на груди, из-за него волнение одолевает, из-за него так хочется исчезнуть с лица Земли, да только до такой абсурдной крайности он дважды не дойдёт. Уже чуть с обрыва не сиганул, больше не хочет. За спиной слышится шелест уже почерневших и развалившихся на мелкие частички листьев, но новорождённому и оборачиваться не нужно, чтобы понять, кому принадлежат приближающиеся шаги. И он далеко не экстрасенс – просто чувствует чёртов аромат хвои и кедра, теперь преследующий, где бы Мин ни оказался. — Ненавижу непунктуальных, — недовольный голос оседает пеплом в подсознании. — Теперь убьёшь за пару лишних минут? — отвечает Юнги, всё же поворачиваясь лицом к волку. И снова смотрит так, будто пытается уничтожить. Хосок останавливается в метре от вампира; руки спрятаны в карманы, осанка правильная, гордая; волосы каскадом спадают на лицо, оттеняя острые скулы, золотистыми кончиками касаясь щёк; смотрит на своё, только в глазах очередная бездна, в которой ничего, кроме тени пустоты, не разглядеть. Юнги и не пытается, пусть и очень хочется уже который день. — Думаешь, я настолько жесток? — аккуратные губы дёргаются в лёгкой насмешке. — Или ты меня боишься? Да. — Нет. — В твоих глазах я вижу обратное. — У тебя со зрением проблемы. Сходи к окулисту, — фыркает в раздражении новорождённый. Хосок тихо хмыкает. — Я ещё при первой нашей встрече понял, что ты любишь дерзить. — Поэтому изуродовал моё тело, привязав к себе? — Юнги словами бросает вызов. — Чтобы после вот так вот эгоистично и нагло утащить меня к себе и издеваться сколько душе угодно? — Ты делаешь из меня ублюдка, — не спрашивает, а утверждает оборотень, делая короткий шаг к Мину. Юнги не двигается. Шаг назад – падение в неизвестность. — Я тебя совсем не знаю, — он скрещивает руки на груди. — Поэтому делаю выводы, исходя из собственных наблюдений. — Имеешь право, — Хосок пожимает плечами и делает ещё один короткий шаг, сокращая расстояние меж ними медленно, чтобы не напугать лишний раз. Юнги продолжает стоять на месте, затаив дыхание; не думает и дёрнуться, когда за спиной всё ещё своей глубиной манит обрыв, а в сторону уйти не получится, потому что чужой взгляд приковал к одной точке и тепло волчьего тела теперь чудовищно близко. Хосоку достаточно чуть податься вперёд – они соприкоснутся носами. Мин старается не закрывать глаз; взгляд направлен в карие напротив, завлекающие янтарным блеском; лёгкие наполнены хвоей и кедром; в голове пусто — он не знает, что сказать ещё, но раскрывает рот, выдавливая из себя сдавленный шёпот: — Зачем ты это сделал? — Что? — Привязал меня к себе. Для чего, Хосок? — Ты думаешь, оно мне надо? — волк протягивает руку и опускает взгляд на виднеющиеся из-под ворота растянутой серой футболки шрамы. У него срабатывает инстинкт: хочется вновь прикоснуться, погладить нежно, чтобы исправить свою ошибку, от которой уже не избавиться, пройтись языком по рваной коже, зализать, от боли избавить, но вовремя себя останавливает. Поджимает губы и возвращает руку в карман – нельзя поддаваться желаниям истинной сущности. Нельзя проявлять ласку к врагу. — Я ненавижу вампиров, Юнги. Ненавижу тебя. Хосок в его лицо почти рычит. Юнги продолжает смотреть в упор. Сначала боялся, готов был пасть на колени и умолять оставить в живых, а теперь делает совсем маленький шажок вперёд, упираясь грудью в торс оборотня, и рычит в ответ, не желая оставаться униженным и оскорблённым: — Тогда убей меня. Или боишься? Волк тянет уголки губ в ухмылке, вынимает из кармана руку и резко хватает новорождённого за горло, сжимая пальцы до неприятного покалывания на ледяной коже. — Сдохнешь ты, Мин – сдохну и я, — цедит он сквозь зубы, пока вампир терпеливо молчит, задержав дыхание. — Умирать из-за тебя я не собираюсь. Так что будь добр, закройся на ближайшие минут десять, пока мы идём к моему дому, и не надоедай. Оборотень разжимает пальцы; Юнги валится на мокрую землю, и хватается ладонью за шею, аккуратно разминая. Хосок отряхивает руки (будто мерзкую крысу в лапах своих зажал) и поворачивается к новорождённому спиной. — Псина вшивая! — прыскает недовольно Мин, поднимаясь на ноги. Хосок пропускает тихую усмешку, потому что другой реакции и не ожидал, и молча уходит по тропинке, намекая, что и Юнги нужно поторопиться, потому что пора. Их ждёт его стая. Юнги ждёт совершенно другая жизнь.***
Вчерашний ливень превратился в первый снег. Температура опустилась до минуса, наконец-то соответствуя дате на календаре, на которую, вообще-то, никто не смотрит; небо затянулось тучами ещё больше, но оно не плачет – роняет на влажную холодную землю белоснежные хлопья, что смешиваются с грязью и исчезают почти сразу. Они тают и на тёмной макушке, но на ледяной коже остаются до последнего. Чимин, уложив локти на бортик парапета, разглядывает острые чёрные макушки деревьев и хрустит от напряжения пальцами, изредка отводя взор в сторону и вниз, рассматривая еле заметные человеческому глазу жухлые листья на земле. Здесь, на крыше, Пак был впервые в своей жизни повержен новорождённым. Новорождённым, к которому, к своему сожалению, успел привязаться. А теперь жутко переживает, потому что совершенно не знает, что ждёт Юнги среди полусотни волков. Он, бедный парень с не самого лучшего и спокойного района Сеула, и так настрадался за последнее время достаточно много, и тот факт, что он действительно стал жертвой обстоятельств, никак Пака не успокаивает. Потому что узнаёт в Юнги себя триста лет назад. Чимин прикрывает глаза, трёт лицо руками, прогоняя все беспокойные мысли, и, когда вновь смотрит вдаль, на себе ощущая, как костлявые голые макушки деревьев пронзают его грудь, усмехается. — Знал, что ты придёшь, — хмыкает он. Из-за спины неспешно выходит Намджун и становится рядом, так же руками облокачиваясь о парапет. — Ты меня слышал, да? — Ким поворачивает голову к Чимину, и тот уверенно кивает. — Но ты прав. Как я мог тебя оставить в трудный момент, я же... — Всегда был рядом... — Пак заканчивает фразу и смотрит в ответ, кусая нижнюю губу. Когда дерьмово, Намджун всегда рядом, кто бы это ни был. Если дерьмово Чимину, дерьмово и Намджуну. Закономерность уже на протяжении трёх веков. — О чём думаешь? — Джун отводит взгляд, отчуждённо всматриваясь сквозь деревья в мрачную небесную гладь, и вздыхает, выпуская изо рта горячий пар, тут же рассеивающийся в морозном воздухе. — Ты и так знаешь. Не вижу смысла говорить очевидного. Намджун тихо хмыкает. Не хочет озвучивать. Боится себя. Вновь. Ким за сотни лет изучил Чимина вдоль и поперёк: его манеру речи, поведение, тон голоса в разных ситуациях и моментах времени, повадки, привычки, мысли... Мысли – главный его враг. А избавиться от него, как герои в знаменитых шаблонных боевиках, не может. Потому что протагонисты своих врагов не боятся. Чимин – наоборот. От него бежит всегда, закрывается в себе, в чувствах никогда и никому не признается – пройденный этап, — и как помочь, когда не знаешь, что на уме, неизвестно. Намджун думает около минуты – Чимин повисшую тишину нарушать не спешит, — а потом опускает голову, рассматривая свои слегка посиневшие от холодного ветра пальцы, и тихо спрашивает на свой страх и риск: — Он тебе нравится? — Кто? — резко вскидывает голову Пак и хмурится, непонимающим взором обращаясь к Киму. — Юнги. — Господи, тебя двадцать лет назад сильно об ствол Мафусаила в Инио приложили? — проскальзывает в голосе возмущение. — Не неси чепухи, Джун. Просто... — делает короткую паузу, вздыхая и собираясь с силами. — Я... опять привязался. И даже быстрее, чем это могло бы случиться. Я ничего, кроме дружеских чувств к нему не питаю, не думай об этом. Но... отпускать я его не хотел. Ким выпускает из лёгких воздух, хрустит пальцами и кладёт свою ладонь Чимину на плечо. Пак оборачивается, смотрит с заметной грустью и тоской в глазах, и отворачивается вновь. Ему более трёхсот лет, но за три века так и не научился бороться со своими чувствами, как бы ни старался. — Я не думаю, что волки станут держать его на привязи, как собаку. Он имеет право появляться в «Кровавой луне», когда пожелает. Здесь его дом. — Клянусь, если с его туповатой макушки упадёт хоть один волосок, я переломаю этой шавке весь хребет, — цедит сквозь зубы Чимин. Не шутит. За того, кого считает своей семьёй, будет драться до последней капли крови, даже если противник гораздо сильнее. Годами боли и чужими ошибками научен не оставлять тех, кто стал его другом. — Не переживай, Минни, — Намджун поверх своей руки на паковском плече кладёт подбородок и прикрывает глаза. — Даже волчья привязка не помеха. Чимин тихо хмыкает и снова трёт лицо руками. — Порой и обычный человеческий эгоизм может стать помехой... — Что? — тут же оживляется Намджун, поднимая подбородок с ладони и рассматривая утончённый профиль. Чимин моргает, не понимая, к чему задан этот вопрос, и тут же прикусывает язык, стоит прийти осознанию, что тревожащие его мысли были озвучены вслух. — Да так, — отмахивается вампир, — не столь важно. Забудь. Намджун облизывает губы и отходит от Чимина на пару шагов. Вновь затронул тему, которую избегают уже три сотни лет, а Пак и слова больше не скажет, так и сохранив в себе то, что когда-то разбило его хрупкую ранимую душу на миллиарды частиц. Чимин никогда в своей жизни не расскажет о том, кто возродил его, навсегда остановив подаренное ему сердце. Только если он не заговорит об этом вновь сам.***
— Что это, чёрт возьми, такое?! Тэхён замирает на месте, наконец перестав мерить шагами просторную гостиную, и снова трясёт в воздухе фотографией с изображением себя. По телу мелкая дрожь, руки и ноги словно от чужого тела – отказываются слушаться, голова разрывается на атомы, и сердце заходится в бешеном ритме, грозясь пробить грудную клетку. Тэхён надеется, что это просто очередной идиотский сон. Но сколько бы он себя ни щипал за бёдра или плечи, проснуться не удавалось. Снова безумная реальность. — Фото. Чонгук отвечает совершенно незаинтересованно: пожимает плечами, смотрит в сторону, как будто детектив настолько глуп, что даже в состоянии ужаснейшей паники, не смог сложить элементарно два плюс два, получив удивительную картину. — Кто на этом сраном фото, Чонгук?! — он снова срывается на крик. В голове не укладывается то, что происходит. Вампир сидит в кресле, в котором сидел, когда только вернулся домой, и с виду кажется совершенно безразличным ко всей этой неожиданной истерике, но сжатая челюсть и хруст шеи выдаёт сильнейшее напряжение. Тэхёна это совершенно не пугает: он подходит к Чону, кладёт фото на столик перед ним, отходит на два шага назад и смотрит выжидающе. Без ответа не уйдёт, даже если его придётся получить через собственную кровь. Чонгук протяжно вздыхает. — Зачем тебе это? — вампир старается спрашивать спокойно, всеми силами подавляет в себе нарастающий гнев, но чужая настойчивость с каждой минутой эти стены, сдерживающие, рушит. — Ты, твою мать, издеваешься надо мной?! Я нахожу у тебя дома свою фотографию века так девятнадцатого, а ты спрашиваешь, зачем мне это?! Ты... Чонгук резко поднимается с места, в два шага сокращая между ними расстояние, и хватает Тэхёна за руку, вынуждая замолчать. Ким обрывается на полуслове, чувствуя крепкую хватку на своём запястье, от которой кости ломит, но взгляд поднимает не испуганный, а заинтересованный. Его смешанные чувства захлестнули с головой, и среди них нет места страху. Точно не сейчас. — Это не ты, Тэхён, — шипит прямо в лицо Чонгук, склоняясь ближе. — Тот, с кем ты меня спутал в нашу первую встречу, — утверждает детектив, не отводя взора от глаз напротив. В них тьма и гнев переплелись, образуя единую петлю, что постепенно на тэхёновой шее затягивается. Но он всё ещё дышит. Старается дышать, чтобы не сойти с ума. Чон отпускает запястье, скрипя зубами от злости – пообещал, что детектив рядом с ним в безопасности, – и возвращается в кресло, подавая вперёд и локтями упираясь в колени. — Сядь, — приказной тон заполняет пространство. Чон головой кивает в сторону дивана. — Пока ты мне не объяснишь, я и с места не сдвинусь. — Я сказал, сядь, Тэхён, — уже грубее повторяет вампир. — Иначе, ты ничего не добьёшься. Тэхён сдаётся. Желание наконец-то выйти из чёртовой пучины неизвестности берёт своё – он сжимает руки в кулаки и всё же садится напротив, отзеркаливая позу Чонгука, тем самым намекая, что готов услышать ответы на все свои вопросы. Чонгук вновь вздыхает, трёт подбородок указательным пальцем и, опустив взгляд на фотографию, лежащую перед ним, произносит тихо, как будто боится: — Это Давиан. Древнейший вампир, прозванный порождением тьмы, и... — он гулко сглатывает, — моя первая и единственная любовь. Тэхён вздрагивает, сдерживая отчаянный крик. — Смешная шутка, — срывается с губ нервный смешок. — Я не шучу, Тэхён, — хмурится Чон, возвращая взор на Кима. — Ты спрашивал, почему я не спешу тебя убивать. Это, — кивает он на фото Давиана, — и есть причина. «Боишься, что я тебя утащу в своё логово и убью безжалостно с особой жестокостью?». «А ты можешь?». «Могу. Но тебя я не трону». «Почему?». «У меня есть на то свои основания». «Какие же?». «Всему своё время, детектив». Основания... Тэхён прикрывает глаза, трёт лицо руками. Кажется, точно спит. Не может происходящее быть столь жестокой реальностью. Истина. Это не игры подсознания. Правда, рубящая любые надежды на спокойную жизнь, на корню. Он – копия дитя, прозванного порождением тьмы. Чонгук оставил его в живых лишь потому, что он как капля воды похож на его первую и единственную любовь. И время пришло. Время узнать всё. — Но... Такое возможно вообще? — В древних писаниях есть информация о том, что в мире существуют двойники. — Типа... клоны? — морщится Тэхён, подтягивая к себе фотографию Давиана. Чонгук не возражает. — Называй, как хочешь, но «двойники» более уместно звучит. В общем, я мало что оттуда помню, но это какие-то проделки Вселенной, исходя из которых двойники внешне идентично схожи и... связаны между собой. Кто-то больше, кто-то меньше. Кто-то вообще не знает об их существовании и совершенно не чувствует связи между ними. Это индивидуально, поэтому... Дальше Тэхён уже не вслушивается в слова вампира, полностью погрузившись в мысли. «Древний вампир, прозванный порождением тьмы». «Первая и единственная любовь». Ангельское дитя, что не первый раз является во снах. Давиан. До Тэхёна доходит осознание, что всё это время он видит его прошлое, его жизнь, и окружают Кима те люди, которые так или иначе связаны с Давианом. Ким Тэхён связан с Давианом слишком сильно. — Я вижу его детство, — бубнит себе под нос детектив, и Чонгук поднимает непонимающий взор, сведя брови к переносице. — Давиана. Замок в Великой Моравии, его няня Аделина, сила... которой в нём невероятно много и... — Тьма, — так же тихо произносит Чонгук. — Я... только не понимаю, почему? Я двадцать семь лет ни разу даже не пытался узнать что-то об этих двойниках, ни разу не слышал о них и не видел... ничего подобного. Почему только после твоего появления, я стал видеть... его? Тэхён поднимает на Чона взгляд, поджав губы, но Чонгук лишь мотает головой, толкаясь языком в щёку от непокидающего его напряжения. — Можно попытаться узнать больше, раз мы вообще как-то связаны между собой, но... книга, в которой хоть что-то сказано о двойниках, находится в Венеции. — Где, твою мать? — удивляется Ким, вздымая брови. — В Венеции. И нам придётся лететь туда, потому что по-другому нам её не достать.