Осколки

Всё еще не веря своим глазам, Хосок смотрел на парня, сидящего рядом с ним. Парня, чье лицо ему было знакомо до последней черточки. Ведь плакат с этим парнем висел над кроватью Хосока в приюте почти четыре года. Почти четыре года его фото стояло на заставке в его телефоне. Почти четыре года его плейлист на 90% состоял из песен этого человека. Хосок четыре гребаных года каждый день просыпался и засыпал под звук его голоса. Низкого, чуть хрипловатого, пробирающего до самого нутра. И вот теперь… этот парень сидел рядом с ним, держал его за руку и утверждал, что он и есть тот самый его сосед, Мин Юнги, с которым он почти семь месяцев делил одну на двоих постель. Тот самый Мин Юнги, который оставлял ему яблочный сок, женьшень и все эти бросающие в дрожь послания. Ну уж нет. Наверняка у Хосока просто слишком высокая температура и ему это просто кажется. В бреду. И только. Какой, к черту, Мин Юнги. Какой, к черту, Шуга. Ему всё это просто привиделось. Ну или приснилось. Он просто болен. И ничего больше. Вот только прикосновение прохладных пальцев к его запястью было слишком уж реальным. И эти темные, до боли знакомые глаза. А еще запах. Как каждую ночь у их с Юнги подушки. И… голос тоже? – Нет, я не Шуга. Уже нет. Меня зовут Мин Юнги. Всегда так звали, – практически моментально сползла улыбка с лица его видения, сменяясь мрачной гримасой. – Правда? – кажется, даже в собственном сне у Хосока не получалось быть умным и задавать интересные вопросы. Впрочем, кто бы на его месте не растерялся в такой ситуации? Наверное, любой нормальный человек? Это всё точно температура. – Правда. Тебе показать мой айди? – скривился Юнги. Ему бы хотелось улыбнуться, но вся эта ситуация ему крайне не нравилась. Как бы он ни старался, его прошлое всё равно раз за разом настигало его. И почему и дома нельзя прятать свое лицо за козырьком кепки, черной маской и угрюмостью? – Не надо. Всё равно это сон. Так уж и быть. Я тебе поверю, – устало зевнул Хосок, чувствуя, как на него волнами накатывает слишком отвратительная для сна слабость. – Как хочешь, – не сдержал усмешку Юнги, которого в жизни называли огромным количеством разных хороших и нехороших слов, но вот чтобы кто-то считал его своим ночным кошмаром – такого еще не было. Ну, кошмар так кошмар. В конце концов, после того как они провели такое огромное количество времени в одной постели и он уже успел увидеть голую задницу мальчишки (жаль, что не при тех обстоятельствах, в которых ему бы хотелось это сделать), то тот имел право называть Юнги так, как ему того пожелается. Да даже и без этого… Юнги всегда очень нравились красивые люди с завораживающими улыбками. А улыбка его соседа по постели… была больше, чем просто завораживающей. И задница, кстати, тоже. Но не много ли он думал об этой части тела его соседа в последнее время? Да и вообще о всем о нем Юнги в последние недели думал много. Очень. Жаль только, что мальчишка, оказывается, был знаком с Шугой. И наверняка знал его историю и слышал про эти отвратительные обвинения. И после того, что он пережил, захочет ли он и дальше общаться и делить свою постель с тем, кто, по мнению общественности, делал нечто подобное с другими людьми? Общаться в реальности. Не во сне, как Хосоку казалось сейчас. Юнги не знал. Но объяснения… сейчас были совсем ни к чему. Возможно, потом. Если Хосок, конечно, не откажется выслушать такую мразь и сволочь, как он. – Хочу тебе верить и хочу еще спать, – сонно кивнул Хосок, собираясь уже было снова улечься на подушку, но Юнги не дал ему этого сделать, недовольным шиканьем останавливая парня: тому еще нужно было измерить температуру, выпить лекарство, а еще лучше – приготовленный Джином чай, потому что обезвоживание – это та проблема, которая сейчас им точно не была нужна. В идеале еще стоило бы сменить влажные, пропитанные потом простыни на чистые и сухие, но Юнги решил, что это можно будет сделать чуть позже. А сейчас он, аккуратно придерживая голову Хосока и тяжелую кружку с остро пахнущей смесью лимона, имбиря, женьшеня и чего-то лекарственного в руках мальчишки, помогал тому пить. Аккуратно. Медленными глоточками. А затем, измерив температуру и убедившись, что она в норме, помог сонно бормочущему мальчишке улечься в постель, накрыл его одеялом, заботливо подоткнув уголки, чтобы тому вдруг не стало холодно, и еще долго сидел на полу рядом с ним, рассеянно поглаживая уже спящего Хосока по чуть влажным волосам и думая о чем-то своем, вспоминая прошлое и сожалея, что всё пошло по именно такому пути. Хотелось бы верить, что всё, что было, случилось не зря и что кто-то сверху просто такой изощренной дорогой вел Юнги к тому месту, в котором он должен был быть. Здесь и сейчас? Рядом с этим мальчишкой? Или где-то еще? В будущем? Юнги хотелось бы знать об этих планах побольше, но, увы… Чувствуя, как боль в затекшем от долгого сидения в неудобной позе бедре становится практически невыносимой, Юнги, едва слышно зашипев себе под нос, осторожно встал и, забрав обертки от лекарств, использованные для обтирания салфетки и грязную посуду, осторожно похромал на кухню, где сегодня гнездовались выгнанные им из спальни остальные обитатели квартиры. Они, слава богу, понимали, что, во-первых, Хосоку сейчас как никогда нужны тишина и покой, а во-вторых, потому что никто из них не хотел заболеть повторно. Ну и в-третьих, потому что они очень уютно устроились вшестером на заваленном матрасами, подушками и одеялами кухонном полу за просмотром (судя по периодически раздававшемуся с кухни хохоту) какого-то очень забавного шоу, ну или дорамы, которая тут же была поставлена на паузу, стоило только Юнги показаться на кухне: – Ну как он? – Ему стало лучше? – Температура спала? – Он выпил лекарство? – Он проснулся? – К нему можно? Практически хором начали друзья, заставляя Юнги недовольно скривиться. Нет, он любил их всех, но до сих пор не мог понять, почему они такие шумные. Особенно когда вместе. – С ним всё хорошо. Температуры нет, он проснулся, я ему дал лекарство, и он снова уснул, так что лучше его пока не беспокоить, – со вздохом ответил он под пристальным взглядом сразу шести слишком уж серьезных пар глаз. И затем, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, сказал то, о чем впоследствии очень и очень сильно пожалел: – Он знает меня, и принял меня за свою галлюцинацию, – вызывая просто взрыв громкого, немного истерического хохота у этой стаи – нет, не друзей, а самых натуральных гиен.