никогда не отпускать его руку

Чёрно-белое кино давно перестали показывать по телевизору, но так тщательно печатают его на разворотах газет. Серо-бело. Чёрно-серо. Печатные буквы ровными строчками окружают чёрно-белую картинку с изображением Ким Ченына. Между его зубов зажата YSL, на фоне вечный его гарем из короткостриженных кореяночек. Итачи думает про очередной скандал, и специально пропускает статью. Бегает глазами ниже. Останавливается между «Помогите, чем сможете...» и «Экономика нещадно едет вниз...». Как паровоз, ей-богу. «Мне бы кто помог», — думает Итачи, и втирает выкуренный Винсонт в грязную пепельницу, где в пепле вымазались фантики от конфет. Он хмыкает и кладёт газету на край стола, вжимая сигарету до тех пор, пока пальцы не мажутся в серую изгарь. Теперь он может рисовать серые картины. Как в газете. Как сто лет назад перед кинокамерой плясал Чарли Чаплин, открывая рот в немом кино. Он касается пальцами отполированного, выкрашенного в бежевый цвет дерева стола, ведёт линию вверх. Отпечаток следует за подушечкой его пальца. Останавливается. Рисует окружность. Выводит кривую перевёрнутую улыбку и две точки. Типа глаза. На него смотрит что-то на подобии грустного воздушного шарика. Итачи скептически осматривает своё серое творение, родившееся от остатка сигарет, и неторопливо вытирает тем же серым пальцем, только сильнее размазывая остатки пепла. Эта мерзкая улыбка слишком похожа на него. Итачи видел её в зеркале, и после во всей квартире накрыл их все полотенцами. Видеть себя такого жалкого — невыносимо. Итачи тяжело вздыхает. У него просто нет сил. Как, впрочем, и всегда. Его кухня была маленькой настолько, что, сидя за столом, он мог дотянуться до полок кухонного гарнитура. Он достаёт оттуда банку кофе и ставит её перед собой. Осматривает, открывает, нюхает. Живот скручивает, будто его завтрак (состоящий из выкуренных сигарет и карамелек) прямо сейчас выйдет наружу. От кофе он начал отвыкать ещё пару месяцев назад, когда из супермаркета впервые принёс бутылку французского коньяка. Его утренний кофе обычно с двадцатью пятью граммами коньяка без кофе. Его завтрак — косяк чего-то намешанного, самый дешёвый Винсонт с синей птичкой на упаковке и карамельки, купленные по дешёвке в круглосуточном. Прямо как швед, когда в холодильнике пусто. Только в его холодильнике пусто всегда. Он уже привык к этому укладу жизни, и менять в этом круговороте что-то он не хотел. Всё, что он хотел, уже не существует. Итачи достаёт полувыпитую бутылку Мартель Ноблидж, наливая янтарную жидкость в чашку, где он раньше пил кофе. Теперь она для коньяка, а кофе вновь возвращается на место. — «Происхождение обязывает»... Рассматривая бутылку, Итачи хмыкает и выпивает содержимое своей кружки. Тошнота отступает. Голова успокаивается. Сонливость уходит. И вроде бы, всё хорошо, но Учиха вновь смотрит на полупустую бутылку недорогого коньяка, подперев голову кулаком, и читает маленькие циферки создания бренда, читает название, вглядывается в герб и летящую ласточку. Алкоголь хорош, когда его ценят. А если нет — то сойдёт за обычное пойло. — Но бедным на это плевать. Итачи смотрит в окно, завешенное пожелтевшим тюлем, который давно надо бы выкинуть. Там уже солнце собирается садиться, присаживаясь на крыши многоэтажек, поэтому его свет уже не достаёт до третьего этажа Учихи. Итачи на это всё равно; у него пустой стакан. Это не дело, он льёт себе ещё. Пьёт уже не спеша, со вкусом, наслаждаясь ароматом вишни и шоколада, на кончике языка чувствуя что-то медовое, сладкое. Его вкусовые рецепторы были чувствительны, поэтому даже аромат ванили он тянет за собой в желудок с новым глотком. Помогает. Лечит. Снова хочется курить. Но сигареты уже кончились, как и его самоконтроль. Как его выдержка. Как самовыражаться, когда ты полностью пуст? Как лечиться, если в крови больше нет лейкоцитов, нет денег на антибиотики, нет сил, чтобы дойти до больницы? Поверьте, Итачи уже давно устал от всего этого. И от сигарет, и от коньяка, и вечного французского, который встречается у него повсеместно. Tout passe, tout casse, tout lasse. Ещё это вечное mon chéri и mon cher ami. Итачи был в Париже в свои двадцать с чем-то, стоял под Триумфальной Аркой и пил белое полусладкое в коробке из-под яблочного сока. Его угостили, он не стал отказываться. В Париже говорят по-другому. Там любовь совсем другая. Но Итачи не хочется туда больше возвращаться, потому что что-то его там душило. Непонятно: то ли автобусы, то ли всё-таки вино. Итачи болтается на крючке вместо мякиша батона, погружается в воду и наблюдает там за полыми пузырьками. В них должен быть воздух, но Учиха знает: там яд, им дышать нежелательно. В пучинах этой водной тюрьмы нет кислорода. Тут тина, тут камни, тут электроугри. Здесь люди захлёбываются и идут ко дну, пока их кости доедают пираньи и крадут волосы мальки. Это место, где люди прячут свои чувства. Где Итачи похоронил свои. Оно чёрное, глубокое и там невидно дна. Чувства. Страсти. Желания. Они стопочкой накладываются друг на друга, словно торф, и гниют в прелой воде, источая мерзкое зловоние. Итачи привык и к холоду воды, и к тому, что нечем дышать, и к этому ужасному запаху. Каждый день он навещает свою прошлую жизнь, которая на сохранении в этом гнилом месте, и накладывает сверху что-то ещё. Это занятие Итачи сделал своим хобби. Так он спасается от воспоминаний своего прошлого. Так он не видит то, что было тогда. В Париже, например. Итачи скручивает чек от покупки в супермаркете, задумавшись о том, о чём думать он себе запретил. Он гнёт края бумажки, переворачивает, разворачивает, снова крутит спиральку. Это его отвлекает, пока бутылка коньяка бездушно пустеет. Солнце окончательно прячется за крыши серых домов. И становится до того тихо, что Итачи слышит, как тикают часы в соседней комнате, как лает собака на пятом этаже. Всё это помогает отвлечься, не погрузиться с головой в воспоминания. Там ему будет больно, он это знает. И снова осушает стакан. Итачи — эгоцентрик с рождения. Но Шисуи говорит, что в душе он романтик. Он ему не верит, и вновь ковыряется в своих мозгах, как навозный червь, ищущий кусок повкуснее. Когда-то он жёстко проебался, и теперь выкуривает слишком много сигарет в неделю. Всё тот же Шисуи намекает на рак лёгких; Итачи так или иначе игнорирует участившийся кашель. Ему нет дела до себя в этой оболочке, он лишь фантом, которого выпустили не в то измерение. Он хочет поскорее возродиться где-нибудь подальше отсюда, только, бога ради, не в Париже. Ему не нравится картавая «р». Ему хочется в Бразилию. У них хотя бы футбольный клуб называется не как местная компашка гопников. Только, видите ли, он заперт в этом теле до следующей своей смерти. И это лишь лишняя трата ресурсов. — Эй, Итачи! Итачи не оборачивается. Ему слишком лень двигаться; он застыл в своём собственном анабиозе, пока не покурит. Шисуи врывается на кухню с пакетами, сияя своей голливудской улыбкой и расстёгнутой рубашкой до груди от Бёрберри. На его растрёпанных волосах лежат солнечные очки, и только сейчас Итачи замечает припаркованного во дворе жёлтого Ягуара Ф Тайп. Таких тачек в этом районе не встретишь, но местные бабки знали такого одного. А Итачи знал слишком близко, чтобы не узнать его машину. Но ему слишком плевать на него, он же эгоист, при том ещё и мизантроп и похуист. — Итачи, мать твою, ты опять вылакал бутылку коньяка?! — у Шисуи была ужасная, по мнению Итачи, привычка — сметать всё со стола одним движением. Бутылка и пустая пачка сигарет уже лежали в мусорном баке вместе с фантиками из-под конфет. — Откуда только ты деньги берёшь. Бутылки сдаёшь? — Иногда, — Итачи наконец разворачивается и смотрит на то, как Шисуи вынимает из пакета еду. — Сигареты? Шисуи кинул ему пачку красного Мальборо, и поставил на стол пачку макарон. — Синих не было. — Красный тоже неплох. — Но они крепче. — Крепче бывает только коньяк, — Итачи с наслаждением распаковывает пачку, вынимает белоснежную «подругу» и прикладывает к губам, будто в невесомом поцелуе, поджигает. Шисуи недовольно на него посмотрел и поставил пепельницу на стол, которую он вытряхал от окурков и прожжённых бумажек. — Я давно понял, что в твоём мировоззрение существует только сигареты и коньяк. — И газеты, — поправил его Итачи, делая глубокую затяжку. — Да ты их не читаешь! — Я анализирую. — Ты анализируешь мягкость бумаги и размер шрифта? — Шисуи усмехается и усаживается напротив, доставая собственную пачку сигарет — лёгкие Кент с лаймом — Итачи даже его жалко. — Замечать детали помогло спасти Россию от Наполеона. — Просто Кутузов и Александр II хорошие командиры. — А Наполеон, по твоему, нет? — Итачи криво усмехнулся. — Ах, да, точно. Он же француз. — Вообще-то он корсиканец, — уточнил Шисуи и сделал затяжку, которая показалась Итачи не более, чем пародия на него самого. — Но сути это не меняет. — Твоя ненависть к французам иногда поражает. — Они до жути флегматичны. — А ты? — Я просто сдержанный. На этом и сошлись. Через пару секунд Шисуи радостно залепетал. — Итачи, у меня для тебя хорошая новость! — Если Франция пала от очередной Взятии Бастилии, то это и правда хорошая новость. Шисуи фыркнул, но не стал заострять внимание на шутках друга. — Лучше! Я нашёл тебе работу! Эта новость не вызвала у Итачи ровным счётом ничего, кажется, он забывал даже моргать, смотря в одну точку своего расфокусированного взгляда. Шисуи это не понравилось. — И где же радость в твоих глазах, бро? Знаешь, как сложно было это сделать! — Сколько? Именно с этого Шисуи и должен был начинать, как же он мог забыть. — Почти шестьдесят штук за урок! Итачи сдержанно кивнул, выпуская облако смога. — И где же ты нашёл такую богатенькую семейку, которая готова выложить шестьдесят косарей за сраный урок английского языка? — Просто твой друг сказочно убедителен! Ведь у меня есть знакомый, который долгое время жил в Кардиффе, отучился в Токийском университете на филологическом, работал на кафедре и почти стал профессором наук, сейчас набирает детишек на индивидуальное репетиторство. Они же, у которых сынишка просто по нулям в английском, просто расцвели, узнав, какой у меня есть прекрасный друг! И как же после этого не дать им твой номер и сказать, чтобы лучше звонили после обеда, когда ты более менее вменяем. — И почти не соврал, — с ухмылкой сказал Итачи, крадясь уже к новой сигарете. — Почти не соврал, — подмигнул ему в ответ Шисуи. Дальше они курили в тишине, каждый со своей сигаретой, но макали пепел в одну пепельницу на двоих. Итачи смотрел в окно; Шисуя смотрел на Итачи. И никто не мог сказать точно, о чём думает тот, кто сидит напротив. Шисуи знает, что за этой бледной кожей, насильно натянутой на кости, нет ничего живого. Там пусто, как в раковине, и слышно лишь отдалённое эхо прошлого. У Итачи не осталось ничего, что можно было бы ощутить. Ощутить тепло, почувствовать биение сердца, услышать его дыхание. Изваяние. Их камня? Из серебра? Из фарфора? А может их азотной кислоты? Шисуи не знает. Перед ним живой скелет, который иногда лишь двигается и прикладывается серыми губами к фильтру сигареты. Дым пляшет молью вокруг него, сыпется ему на волосы и путается в его длинных ресницах. Итачи всегда был красивым, аристократично белым и изящным мужчиной. Но сейчас он бледен, как смерть, его длинные волосы запутались в несколькодневном хвосте, он похудел и скулы осунулись, лезвием выпирая на когда-то мягких щеках. Он неживой. Мёртвый живой труп. Кадавр. Шисуи уже не помнит, когда в последний раз видел на его лице что-то кроме похуистического безразличия. Когда перед ним открывается бутылка французского коньяка, лицо и то становится чуточку светлее. Сейчас на нём можно рисовать пеплом, ведь нового оттенка там не появится. Шисуи это не нравится, и не нравится то, что Итачи вновь разрывает от кашля. У Итачи рвутся лёгкие, и он чувствует хотя бы физическую боль, отвлекаясь от туманных призраков, которые мерещатся ему на пороге кухни. — Так продолжаться не может, — Шисуи ставит в конце точку. Он встаёт со своего места и подходит к Итачи, вырывая с его ослабевшего запястья наполовину выкуренную сигарету. Она летит первая в пустую до этого пепельницу. — Ты должен завязать. Итачи ещё смотрит на свои пальцы, сожалея о том, что не успел сделать ещё одну затяжку. Как же паршиво. — Итачи, ты меня слушаешь? — Шисуи нависает над ним стеной, но Итачи видит лишь свои бледные пальцы, грязные от пепла и пожелтевшие от бесконечных фильтров от его множества «подруг». — Итачи, сукин ты сын! Итачи видит перед собой водопад из дыма. Много-много дыма. Он катится по нему вниз, летит вниз головой навстречу острым скалам и быстрому потоку, что режет берега. Он закрывает глаза, вздыхает и видит всё, что топчет в своём мысленном болоте. Воспоминания. Париж-Гонконг-Токио. Три точки невозврата. Три города. Три тысячи воспоминаний. Итачи слышит в ушах звон. — Итачи! — Кричат на собак, когда они срут в неположенном месте. Что сделал я? — Ты, блядь, когда-нибудь можешь отвечать мне с первого раза?! — Я просто думаю, когда же ты поймёшь, что я не хочу отвечать на твои вопросы. — А ты когда уже поймёшь, что я волнуюсь за тебя, придурок?! Итачи испытывающе на него посмотрел несколько секунд, после чего отвернулся в поисках своей пачки красного Мальборо. Шисуи словил его взгляд и сжал кулаки, в которых трещала пачка купленных им сигарет. — Итачи, пожалуйста... — Всё, что ты хочешь сказать дальше я отрицаю. — Но Итачи, послушай меня!.. — Нет. Итачи собирался встать, но неудачно пошатнулся и вновь упал на стул. Шисуи во время схватил его за руку, удерживая на месте и глядя прямо в его пустые глаза. Там живут демоны. Там откладывают яйца аспиды. Там приносят жертвоприношения древние инки. — Итачи, ты чёртов живой человек, а не кусок используемой резины. Человеку принято жить, а не существовать в оболочке, которая лишь внешне схожа с человеческой, — в глазах Шисуи — надежды, в глазах Итачи — неизменная пустота. — И что ещё важнее, ты — мой друг. Ты очень дорог мне, и видеть тебя в таком состоянии — ровно смерти. Я хочу помочь тебе. Пожалуйста, Итачи, услышь мои слова. Итачи слышит лишь гул в своей голове. У него в глазах не темнота, просто свет изнутри закрыт экраном, который на бесконечной прокрутке крутит историю его жизни. В дыме гаснет темнота. В темноте тает свет. Итачи теряется в этом пространстве, как запропастившийся мячик, который закатился под кровать. Он не чувствует ног, не слышит голосов, не видит ничего, что было бы похоже на что-то ещё, кроме темноты. Это какой-то бред. Но он единственный, кто создал этот бред и прыгнул в него с головой. Он сошёл с ума ещё пару лет назад, когда потерял всё, что держал в своих руках. — Итачи? — Если ты всё сказал, то уходи. Шисуи сидел перед ним на корточках, сжимая его предплечья в своих руках, как бы пригвождая к месту. Он был недоволен ответом, и Итачи знает, что тот всё равно не отступит. — Брось курить. — Чтобы потерять единственный кислород, который поступает мне в лёгкие? — Брось пить. — Чтобы я умер от жажды? — Брось наконец принимать наркотики! — Чтобы я обо всём забыл? Никогда. Итачи вырвал свои руки из цепкого захвата друга, и отряхнул одежду от пепла, который осел на него за этот ещё один прошедший день. Он встал и поднял с пола красный Мальборо, который от внезапного толчка обронил Шисуи. Шисуи стукнул кулаком об стол, но Итачи уже в комнате не было. Как и бутылки коньяка, который он принёс собой, потому что Итачи без него просто не пускает к себе. Шисуи Учиха — двоюродный брат Учиха Итачи. Они вроде друзья, или просто Шисуи считает их таковыми. Но сейчас он сомневается даже в этом. Итачи — неприступная гора из костей, по которой не то что идти невозможно, тебе просто делать это омерзительно. От него отвернулись все, кто ещё остался в этом мире. Кроме него. Лишь он приезжает сюда каждый вечер, покупает еду, сигареты и дорогие конфеты. Только цветов для свидания не хватает, хах. Шисуи остался тем единственным, который, как преданная собачка, никогда не покинет своего хозяина. Но тут не так: просто у Итачи такой характер, и только Шисуи об этом знает достаточно хорошо. Сегодня в очередной раз они поссорились, и Шисуи, разложив всё по своим местам, ушёл, ревя мотором Ягуара под окнами местных бабулек. Завтра он приедет опять. И послезавтра. И после-после завтра. Пока дресс-код Итачи не поменяется. Или сам Итачи не поменяется. ° ° ° Итачи глядел в потолок. И прямо сейчас ему это занятие казалось невероятно увлекательным. Его глаза блуждали от одной стены к другой, останавливались на верхушке шкафа и опускались к столу, прижавшемуся к окну. В комнате была кромешная темнота. Но Итачи мог визуально воспроизвести в памяти каждый предмет в этой комнате, потому что за столько времени смог выучить абсолютно всё, что у него было перед глазами. Там шатающийся стул, тут стопка футболок и книга Альфреда Бестера, здесь бутылки, в которых высыхают кактусы. Всё на своих местах. Итачи это нравится. Он делает затяжку, разглядывая клубы дыма, которые скапливаются на потолке в облачка. Итачи кажется, что они как сахарная вата, только из сероводорода, и тянет за ними свою бледную руку, впутывая в них пальцы. Дым целует его кожу, воздушными лианами обкручивая его предплечье, зажимая в своих тисках. Итачи не чувствует боли, только лишь неприятное покалывание, которое раздаётся у него в голове. Боль хоть как-то отвлекает, она его спасает от вечного тумана воображения. Дым приятен, когда ты с ним ласково, а Итачи с ним давно на «ты». Из горла́ бутылки Итачи делает крупный глоток. Хеннесси. Он приятно разрезает язык и вместе с никотином гладит его шершавую глотку. Вместе с алкоголем уходит и боль, и прошлое, и возможное будущее. Алкоголь стал его лечением, прописанным самим дьяволом, который прячется у него под кроватью. Он наблюдает за тем, как восстанавливается его пациент и записывает в историю болезни как «идёт на поправку». Здоров у дьявола — значит попасть в морг. Итачи к этому стремится слишком долго, потому что в этой «больнице» сидеть уже нет никаких сил. Дьявол говорит ему, что самолечение не выход, поэтому он всегда слушает своего «лечащего врача». Итачи по расписанию пьёт ещё. По стенам иногда скользят фары от приезжающих такси, которые уже заебались выезжать по ночам. Наверное, кому-то в аэропорт на ночной рейс в Нью-Йорк. Итачи плевать. Его просто раздражает мелькающий по стенам свет. Просто он похож на призраков, на сонный паралич, и поджилки всё равно предательски дрожат, когда в проёме двери мерещится чей-то силуэт. Он такой высокий, что его голова вынуждена клониться в бок, чтобы поместиться в двери. Его худое, длинное тело было из костей, а безликое лицо белое, как снегопад. Это нечто Итачи про себя зовёт ласково «Дружок». Оно приходит к нему каждую ночь, замирает в дверях и тянет свою длинную, костлявую руку с грязными ногтями к нему навстречу, будто зовёт. И Итачи ему по-дружески машет и зовёт разделить коньяк. Но Дружок, как он уже понял, не алкоголичка, и кажется и вовсе за зож. Учиха лишь откидывается на подушку и тихо мычит, потирая напряжённые виски. — Подожди. Ещё пару глотков. Дьявол под кроватью одобрительно воет, и Учиха отсылает ему свою улыбку. Дружок напротив смиренно ждёт, пока его творец осушает ровно до половины и ставит оставшееся на прикроватную тумбу. У Итачи на губах мерзкая горечь, он её слизывает и расслабляется, наконец уделяя внимание своему мысленному гостю. Тот стоит, не двигается, не издаёт ни звука. Он тихий-тихий, и никогда Итачи не мешает, даже тогда, когда он появляется в других местах и смотрит на него издалека. Он добрый и чуточку стеснительный, но несёт в себе столько ужасов, что каждый раз Учиха хочет его прогнать. Но ему его жалко. Ему жалко себя. — Ты снова хочешь, чтобы я вспомнил всё? Дружок стоит неподвижно, а за его спиной мелькают тусклые фонарики, будто свет от свечей. Итачи закрывает глаза, его дыхание учащается и уносит его куда-то за пределы реального. Он смотрит снова на этот ужасный фантом. — Ты хочешь, чтобы я вновь всё потерял? Ещё раз. Уже в тысячный раз. — Ты хочешь, чтобы я влюбился ещё один раз? Дружок не двигается. Итачи затыкает уши руками. Так он пытается избавиться от голосов, которые врываются в его голову смерчами и втыкают в него шприцы с сывороткой «вспомни всё». — Ты хочешь, чтобы Саске снова был жив? Дружок тянет свою руку, и Итачи кажется, что он видит, как она удлиняется, как накрывает его тело своими небывалыми размерами и погружает его в вечную тьму. Вот и допился по советам своего личного врача. Вдали мелькает огонёк, и Итачи закрывает глаза, ворочаясь на постели. Ему бы поспать, но сна ни в одном глазу. Прикрывая веки, он вновь видит всё, словно всё это было только вчера. И не демонов. И не боли. И не кромешной темноты. Там радостные улыбки и смех. Солнечные лучи и лавандовые поля. Чужие руки в его. Губы к губам. Мягкие волосы, торчащие во все стороны. Большие чёрные глаза, которые всегда смотрели на него снизу вверх. Необратимость. Любовь и невыносимые желания. Париж-Гонконг-Токио. И обратно. Саске... Там он держит за руку своего маленького отото. Вспоминать про это — как проживать новую жизнь. И Итачи, если так посчитать, уже проживает свою миллионную жизнь в этой порочной иллюзии. И всё равно. И плевать. Итачи просто знает, что без этих маленьких возрождений, он не сможет доползти даже до бутылки своего коньяка. Дружок связывает его и тот свет, который оборвался давным давно. Теперь Итачи вновь видит. Чувствует. Любит. Теперь он снова живёт. Как тогда, когда впервые увидел того, кто стал всем в его жизни. Его кислородом. Его механизмом качания крови. Его глазными нервами. Его жизнью и смертью. Его всем, что только не существует. Саске... Его маленькое чудо, которое он увидел в пелёнках впервые. Такого крошечного, кареглазого, чернявенького. Итачи с одного взгляда понял, что это маленькое существо беззащитно перед этим миром. Его кулачки маленькие, как фасолинки, глаза большие, любопытные и чистые, как прозрачное озеро, где не ступала нога человека, а улыбка широкая, искренняя, не знающая ни боли, ни страданий. Ребёнок. Стадию человека, когда он маленький и глупый, называют ребёнок. Они ничего не умеют, не понимают и всё быстро забывают. Итачи понял сразу же, что он должен его защищать. Это существо. Нет, то есть. Его зовут Саске. Саске Учиха — младший брат Итачи Учихи. Итачи больно в поджелудочной, куда скатываются все воспоминания о том, что носила его кожа всю жизнь. Там гниёт нечто старое, невесомое, которое Итачи всегда быстро забывает и выкидывает на дальнюю полку. Но в этой затхлой луже, обросшей плесенью и камышами, цветут петунии, распускаются розы, зацветает сакура. Пробиваются листья сквозь страницы старых газет и тянутся к солнцу, которое сейчас испускает Итачи. Его комната — ночь в материальном смысле. А он рассвет, который наконец показался сквозь облака. Домой... Как же хочется домой. Туда, где родилась его любовь, где цвели любимые цветы и по радио крутили французский рэп. На столе всегда стоял вазон с апельсинами, а рядом мисочка карамелек. Стол был высоко, и Итачи смог дотягиваться до туда только к годам семи. Саске всегда подставлял табурет после своих четырёх, когда они в тихомолку крали конфеты перед ужином. Итачи до сих пор помнит вкус тех конфет. Саске нравились апельсиновые. А он всегда забирал все клубничные. Комната словно сжимается, когда Итачи открывает глаза. На языке до сих пор послевкусие карамелек, а в горле першит ком, который не позволяет проглотить эту сладость. Итачи вздыхает и тянет руку к потолку. Прямо сейчас ему кажется, что он видит лицо своего младшего брата. Но пальцы ловят лишь длинную тень Дружка, притаившегося у двери. Итачи больно по всему телу: от волос до пят, от пальцев до пальцев. Об его кости, будто ломают кирпичи. Тук-тук. Они осыпаются и ударяются об пол, где ползает дьявол и тащит очередную душу, которую ему продали взамен на его лечение. Пилюли дьявола — изысканный деликатес, Итачи они дорого обходятся. Если ты больной и есть в этом мире лекарство, ты его всё равно не купишь. Не хватит чёртовых денег. И ты умрёшь от того же туберкулёза, потому что твой папа обычный шофёр. Итачи умирает от того, что он слишком долго жил. У него рвутся вены, разлагаются сухожилия, образуются тромбы по всему телу. Постепенно он перестаёт дышать. Его кислород остался в воспоминаниях. Апельсины. Розы. Морской одеколон. Итачи до сих пор помнит его духи. Помнит, как собирал губами капельки дождя с шеи, который смывал апельсины. Дождь был несильным, но Саске не любил мочить волосы, свою модную причёску, которую он называл как-то по-английски. Ах, да. «Гранж по-учиховски за шоколадку». Итачи любил его волосы до потери рассудка. Он любил Саске до остановки сердца. Он любит Саске до остановки сердца. Даже если бы Земля однажды остановилась, замерла в этой огромной галактике, сердце Итачи билось бы всё равно только для него. Для своего маленького отото. Для его улыбок. Для его смеха. Для его сердечных прикосновений. Итачи закрывает глаза и видит перед собой очередной отрывок фильма своей жизни, будто триллер к новому сериалу от Нетфликс. И дуреет, и пьёт воздухом коньяк, и погружается в болото своих чувств. Запретных. Порочных. Грязных. Но таких желанных чёрт побери. Он видит перед собой всё такого же крошечного малыша, который в его руках любопытно дёргает ручками и хлопает густыми ресницами. Его пухленькое личико очаровательно, и пятилетний Итачи не сдерживает улыбки, которая расползается на его лице. Он ещё никогда не был так рад. — Итачи, это Саске. Теперь он твой младший брат. Мама после родов восстанавливалась недолго и казалась такой счастливой, что Итачи думал, что сегодня и правда какой-то праздник. В его руках — подарок. Его подарок, как он сам решил. Крошка в пелёнках — его младший братик. — Ты стал старшим братом. Это огромная ответственность, ведь младшие всегда смотрят на своих старших. Отец как всегда сдержан, но даже сейчас он не может сдержать улыбку, предательски ползущую к его губам. Итачи внимает его слова, как предписание, клянётся в себе и приносит в жертву всё, что может доказать его намерения. Он брат. Старший брат. Он вершина для брата, он и основа. Его точка равновесия находится рядом с братом. Пока он рядом, Саске может взбираться по его спине, ступать ему на череп, прыгать с его колен. Уже тогда Итачи понял, что пожертвует всем для Саске. Игрушками. Комнатой. Дружбой. Собой. Уже в свои пять лет Итачи знал, как сильно полюбил малыша, который дремал в его руках. Саске — весь мир для Итачи. А без Саске мир не существует. Только его начало и недостроенный конец. Начинка сгнила, когда Саске перестал существовать в этом мире. И наступил конец. Итачи помнит те маленькие ручки, щёчки, глазки. Каждый миллиметр, словно игрушечного малыша, каждый его всхлип и смех. Итачи не помнит ничего, что было с ним до пяти лет. А потом он будто родился по-новому, перестав воспринимать любую информацию, которая не касалась его брата. Она хранится в болоте. Саске — прячется в цветах. Да, Итачи всё-таки романтик. Шисуи как всегда чертовски прав. Итачи приходит в себя только тогда, когда за окном вовсю бушует оранжевый рассвет. Как апельсины. Дружка уже нет. Дьявол пошёл спать. И только теперь Учиха замечает, что на столе стоит две алых розы в банке из-под вишнёвого джема. Когда Шисуи шутил про свидание, он был вполне прав. Только Итачи не смешно, ведь он прекрасно знает, что сегодня за день. А денег на цветы у него как всегда нет. Ровно два года как Саске не стало.

To be continued...