Шерше ля фам

      Когда-то Нателла попросила у Гриши шубу. Они тогда в браке вместе прожили всего ничего — так, и полугода не прошло, как она вся утонула в ювелирке и мехах, будто всё мало ей было. Гриша её и наряжал соответственно, как королеву — сапоги импортные, из добротной кожи, платья югославские, юбки, шали, даже шарфики шёлковые, всё заграничное и модное, настолько, что у Малины, заядлого любителя тратиться на всякое бесполезное, но красивое шмотьё, начал нервно дёргаться глаз. Гриша подозревал, что это от зависти; сам Малина краснел, синел, белел и бесился в сторонке: он ещё со свадьбы с Нателлой как с цепи сорвался, будто драка с Захаром и соответствующий пинок под зад разбудили в нём внутреннего ханжу и отыскали потерянный компас меркантильности.       Меркантильность Малина определял на глаз: рыбак рыбака и всякое такое. Гриша, если честно, ждал, когда он сцепится с Наткой за какую-нибудь заграничную муть. Будь Роман бабой, то точно бы на рынке дрался за последние колготки, но он, слава богу, был мужиком, поэтому обычно дрался за ларьки и обязательно в Канарейке, потому что иначе как-то несолидно дела решать.       У Гриши дёргался глаз.       И от Нателлы, и от Малины, и от сына.       От сына особенно сильно.       Артём, родившийся четыре месяца спустя от свадьбы, ночами рыдал, капризничал и выл, будто зверёнок какой-то. Натка к нему и не подходила даже, так, то на кухне сидела, задумчиво курила в окно, то с колечками игралась. Рассматривала их, примеряла, комбинировала, придумывала там что-то… Золото ей шло, конечно, но Гриша пропускал это всё мимо глаз.       — Да что ты в этом понимаешь, идиот! — он как сейчас помнил, что жена сидела на постели, восседала среди разбросанных платьев, будто на троне. Подурневшая после родов, но тщательно прячущая появившиеся изъяны под тонной косметики и витаминов, которые жрала пачками, чтобы вернуть прежнюю красоту. — У тебя на все случаи жизни один наряд — брюки, водолазка эта твоя дурацкая и её сорок одинаковых сестёр в шкафу, перчатки и очки. Ничего не меняется! Скучный, серый, ничего из себя представляющий…       Гриша молча укачивал плачущего Артёма на руках. Ни перчаток, ни очков на нём не было, но Натке на это было плевать: она уже разогналась как следует и теперь от критики его одежды перешла к вполне себе полноценной критике личности. Желчь ей не на кого изливать было, вот и бесилась с жиру, разъярённая, будто её осы в задницу ужалили.       — Ты меня что, не слушаешь?!       Уже привычные ежедневные вопли в голове Гриши тускнели и выцветали серостью. Он их фильтровал на автопилоте, буквально спал с открытыми глазами, пропуская мимо ушей всё, что не связано с сыном. Его мозг не воспринимал ор с того самого момента, как Канарейку наводнили шлюхи — вот уж кто орал так орал, похлеще всех голосистых торгашей с рынка вместе взятых. Покой ему только снился. В самых сладких снах.       Но Нателла о покое и слышать ничего не желала.       — Ты что, глухой? Чего ты молчишь, сволота?!       Натка аж на ор перешла — как и всегда, в общем-то. От стадии: «Подонок, в глаза мне смотри!» до стадии: «Я тебе, мразь, сейчас глаза твои уродские выцарапаю!» оставалось минут семь, не больше. Артём всё ещё ревел, аж заливался просто, весь потный, красный, захлёбывающийся воем. Ещё и закутанный в пелёнку, вертлявый и маленький, как червячок. Гриша нервничал всё сильнее и сильнее: сын никак не успокаивался, как бы он ни старался его угомонить, а Нателла уже сорвалась на фальцет, и…       — Если ты сейчас не умолкнешь, мать, я тебе язык отрежу.       Нателла захлопнулась мгновенно. Не испугалась, нет, конечно, его она совсем не боялась, знала, что не тронет, скорее уж удивилась, что Гриша ей ответил. Обычно он предпочитал мрачно отмалчиваться где-то в тени, пока жена бушует ураганом, плюётся и шипит, как кипящий чайник. Натка прекрасно знала, что после того, как она ему сына родила, то у Гриши не то что рука на неё не поднимется — язык оскорбить не повернётся. Поэтому и не боялась совершенно, наглела и зарывалась каждый раз. Иногда Гриша срывался и рявкал ей умолкнуть, вот тогда-то она наконец затыкалась. Потом, конечно, ему приходилось извиняться. В этот раз тоже. Не словами, а шубой этой дурацкой. Дорогущая, прямиком из Европы, какого-то непонятного багрово-малинового оттенка. Роман как шубу эту увидел, так чуть в обморок не навернулся. Тоже такую хотел.       — Ты откуда хреновину эту вообще взял?! Стрельников! Ополоумел?       Кого Малина называл хреновиной — Натку или шубу — вот это был правильный вопрос. Ответа на него не было.       Гриша смешок спрятал за кашлем, пока Малина метался туда-сюда по гостиной, мерил её шагами вдоль и поперёк. Минуты через три выдохся и грузно плюхнулся в кресло, нахохлился весь, жутко растрёпанный и почти обиженный. Из-под тёмной чёлки на Гришу смотрели очень осуждающие тёмные глаза.       Малина тяжело вздохнул, будто вся тяжесть мира давила ему на плечи.       — Добром это не кончится, — проворчал он недовольно и махнул рукой, усеянной золотыми перстнями. — Чего ржёшь? Наливай давай.       Гриша тонко улыбнулся. Послал бог алкоголика. Сам он пить не любил: язык развязывался на раз, слова текли и текли, всё выходило наружу, сколько ты не прячь. Нет, алкоголь не для него, да и Малине бы его пить было нежелательно: он ещё и кидался, как нажрётся.       — Коньяк?       — Какой ещё коньяк? Коньяка мало, водку давай. И это…       Что там «это», Гриша не дослушал: неожиданно в соседней комнате истошно заорал Артём. Нателла, конечно, была очень занята. Ногти красила. В этот раз плачущего сына пришлось оперативно всучить в руки опешившего таким поворотом событий Малины, его крестник всё-таки, пускай разбирается — он с ребёнком на руках смотрелся почти комично, основательно так охреневший и ненадолго оглохший.       Артём успокоился быстро. Оглушил всех, обплевал Романа с ног до головы, обслюнявил ему пиджак с цепочкой и, кажется, любопытно оторвал пуговицу, прежде чем успокоиться и мирно засопеть здоровым детским сном. Спал он как сурок. Только те зимой, вроде, а Артём шестнадцать часов в сутки. Ещё полчаса он тратил на еду, а остальное время занимался тем, что орал. Это у него было в мать.       Малина уставился на спящего ребёнка мутным настороженным взглядом, словно тот был бомбой замедленного действия и он резко вернулся на войну.       Часики тикали. Малина едва дышал. Гриша шустро проверял оставшиеся документы в приятном молчании.       Романа хватило на двадцать минут.       — Нихуя себе, — прохрипел он на выдохе, тараща глаза-блюдца, — вот это он конечно… Ну нахуй. Никогда не заведу детей, — он осторожно передал мирно спящего Артёма Грише и заморгал, как ослеплённый. Помолчал недолго, потом выдал: — А теперь мне реально надо выпить, — Малина обвёл гостиную подозрительным взглядом, будто ожидал, что сейчас откуда-то повылезают ещё дети, желающие помешать ему нажраться. И непременно плачущие. Детей, конечно, не нашлось, поэтому Малина облегченно выдохнул и встряхнулся, как пёс.       И на третьей космической скорости свалил в закат нетвёрдой походкой, явно контуженный. Только след его простыл.       Гриша усмехнулся.       Нателла ушла два года спустя. В той самой европейской шубе. Накрашенная, посвежевшая, довольная и очень красивая, вернувшая себе прежний цветущий и благоухающий вид. Глаза только злющие были, жуть просто. Гришу эта вернувшаяся красота почему-то больше не привлекала. Даже раздражение какое-то было — ну красивая и красивая, что же, ему всю жизнь об этом думать? Так он Натку из головы и выбросил, плюнул, растёр и забыл. Стоило ей шагнуть за порог, как в тот же момент в голове образовалась пустота на месте её имени.       И ничего даже не ёкнуло.       С глаз долой — из сердца вон.       С Алисой так не вышло.       Она иначе играла. Когтями — прямо в сердце целилась, петлёй на шее затягивалась, цементом ноги стопорила, жадная не до денег, а до любви, аж страшно было — откуда такая одновременно жестокая и нежная взялась?       Познакомились они совершенно случайно. В детском магазине. Гриша выбирал Артёму обещанного медвежонка (взял самого пушистого), пока Дима и Слава мрачно реяли позади (разглядывали машинки и спорили, какая лучше), а в соседнем отделе по полупустым полкам шарилась тощая блондинистая девица с мрачным хмурым лицом. Хорошенькая, конечно, но внешний вид оставлял желать лучшего — опрятная такая бедность, Гриша сразу понял, всё своё детство в этом провёл. Правда, ей это никак не помешало набрать полную тележку игрушек, каких-то смесей и прочей ерунды — на кассе расплатилась наличкой, взвалила пакеты…       Гриша вздохнул. Бабы. Вечно они…       — Не спеши так, мать. Давай помогу.       Она обернулась через плечо, стрельнула большими голубыми глазами. При плохом магазинном освещении они показались пустыми, тусклыми, по-кукольному жуткими, будто круглые пуговицы. Подумала чутка — он буквально видел, как крутились шестерёнки в её белобрысой растрёпанной башке. Крутились, крутились, крутились… В итоге докрутились до правильного ответа. Кивнула резко, рвано.       — Ну помоги, коль не шутишь, — кинула отрывисто, а потом, особо не стесняясь, передала пакеты Славе и Диме. Когда пакеты оперативно погрузили в багажник, то впорхнула на заднее сиденье, бесстрашно, молча, затерялась блеклым пятном на фоне кожаной обивки.       — Куда едем?       — Детдом на Девятке.       Детдомом на Девятке называлась старая замызганная хрущёвка в пять этажей на старом пустыре за заброшенным мясокомбинатом. Сейчас (да и до этого) там жили только сердобольные старики. Они собирали беспризорников и старательно учили их уму-разуму, одевали, обували, работу давали. Заботились как могли, короче говоря. Самого Гришу мимо Девятки в своё время пронесло, а о её существовании он вообще узнал от Жилы — тот вечно тусовался с детьми, да и половину своего заработка честно сносил в эту самую хрущёвку без писка и жалоб. И не распространялся об этом особо, Гриша случайно узнал, куда Жила старательно вбухивает свои немалые финансы. Не то чтобы его это трогало, но всё-таки… Было в этом что-то хорошее. Правильное. Это были грязные деньги, но шли они на благое дело.       Молчаливая попутчица выскочила из машины за секунду, едва та остановилась — поблагодарила скупо, шустро похватала пакеты и пулей устремилась ко входу — там её уже поджидал мелкий блондинистый пацан и трое детей постарше, которые стремглав бросились навстречу, будто мамашу свою встречали, радостно заулюлюкали, закричали. Один, самый голосистый, тут же отхватил лёгкий подзатыльник от старичка в мятой рубахе — тот тоже посеменил вперёд, тяжело опираясь на трость.       Гриша решался целых три секунды, а потом, плюнув на всё, махнул Диме, жестом велев опустить окно. Ну и плевать, что не по статусу, не в его духе и вообще глупо. Захотелось.       — Эй! Мать! Звать-то тебя как?       Она не обернулась. Он уже подумал, что не ответит, но вдруг крикнула, громко, чтобы услышал.       — Алиса!       «Алиса, значит. Красивое имя».       И тут же пропала в чёрной распахнутой пасти подъезда вместе со своими неподъемными пакетами, стариком и детьми. Как её и не было. Гриша дал отмашку Диме, тот поднял стекло и послушно завёл мотор. Надо было ехать домой, пока Малина совсем не чокнулся. С детьми он сидел из рук вон плохо. Слава богу, что успели только ковёр красками испачкать.       Медведь Артёму понравился безумно.       Алиса с красивым именем забралась к нему постель во вторую встречу. Встретились они в библиотеке — Гриша за каким-то хреном взял сказку про тараканище, хотя мог купить таких штук сорок в новеньких блестящих обложках, а Алиса, как оказалось, там работала. Сидела часами среди пыльных полок в строгой учительской блузке с воротом под подбородок, застегнутой на все пуговицы, накрахмаленной чётко, по-пионерски. Алого галстука только не хватало. Измученная вся, измождённая даже — впалые щёки, глаза — бездонные летние озёра на бледном лице, провалы Марианской впадины.       Красивая, конечно.       Вот только Гриша никогда на обглоданные кости не кидался: в его распоряжении было столько женщин, что польститься на тощую мелкую Алиску с губами, поджатыми в строгую надменную ниточку, было полнейшей дуростью, но… Слово за слово, и наутро он проснулся, а на его груди как так и надо лежала выбеленная гидроперитом макушка. Хозяйка макушки сладко сопела. Прогонять он её не стал. Не мешалась же никак.       Одним из многих Алисиных плюсов было молчание.       После совместной ночи она молча натянула блузку, молча поправила юбку и молча свалила в библиотеку. Оттуда же он её и забрал вечером, она тоже ничего не сказала — приняла их отношения с таким похуистичным смирением, будто ей плевать было, с кем трахаться. Гришу это не особенно и волновало: Алиса была красивая, скандалов не закатывала, о прошлом не расспрашивала, в душу не лезла, на ночь оставалась стабильно. Иногда её пробивало на нежность — то пальцами по плечу проведёт, то к локтю прилипнет, то — самое неожиданное, хотя и приятное — поцелует при встрече или прощании. Легко, в щёку, но всё равно. Да и вообще всё у них развивалось странно, неправильно как-то, Гриша и сам понимал, что не дело это, но вместо того, чтобы что-то исправлять, закрывал глаза.       Тем более, что Артёму Алиса понравилось. Они тоже случайно столкнулись: сын должен был поехать к малиновской матери на дачу, она заместо бабушки у них была. Сам Роман детей заводить не хотел, мурки его — тем более, так что вместо отмазок сунул ей дитёнка и был таков, пока Гриша по Ялте мотался в поисках Захара, который опять в дерьмо какое-то влез. С тех пор и повелось. Елена Витальевна мудро рассудила, что крёстный сын — тоже сын, а значит внук, вот и всё. Только в очередную рабочую среду Гриши Артём должен был уехать за город, но Елена Витальевна приболела, так что Слава с Димой припёрлись домой с Артёмом на руках в тот момент, когда в квартиру уже пришла Алиса. Неловкости не получилось — Гриши дома не было, а когда вернулся, то застал любовницу вместе с сыном. Они, сидя на полу, мастерили бумажных ласточек.       — Привет, — Алиса подняла на него взгляд. Он был светлым, даже весёлым, — ты рано. У меня смену отменили, библиотеку под школьную олимпиаду взяли.       Она отряхнула длинную цветочную юбку, поднялась с пола, потянулась, чтобы поцеловать — Гриша ответил, одним глазом следя за тем, как Артём, смешно ковыляя, собирал ласточек в бумажную корзину. Корзинку, конечно же, принёс отцу хвастаться.       — Красота, — хрипло оценил Гриша; сын счастливо засиял. Алиса уже гремела посудой на кухне. Она и до этого готовила что-то простое, вроде яичницы или макарон с сыром, но сейчас запекла курицу с рисом. На вопросительный взгляд только передёрнула плечами.       — Перепало.       Он, конечно, мог достать и получше, и подороже, и посвежее. Но Алиса, как хорошая хозяйка, тащила всё в дом. Удивительно, когда только успела перетащить свой нехитрый скарб, вещички везде раскидать… Готовила она вкусно и казалась идеальной со всех сторон. Гриша рассеянно считал дни до того момента, когда влюбится в неё по-настоящему. По его расчётам оставалось всего ничего.       А Малина, конечно же, бесился. У него все бабы вокруг были меркантильными, вороватыми и шлюховатыми заодно, прямо как он сам (возможно, в этом как-то были замешаны обе его мурки или его же любвеобильность). Гриша раздражённо отмахивался: впервые на его памяти у него дома была женщина, которая умела готовить и таскала Артёма кормить уток в парке. У Алисы словно был дар располагать к себе людей — сам Гриша думал о ней каждый божий день, Артём не отлипал, Слава с Димой вежливо придерживали двери, хотя ранее за таким джентльменством замечены никогда не были, а Малина шипел и брызгал ядом, будто заразился от Алика повышенной змеиностью.       — Вот помяни моё слово, Стрельников, оберёт тебя как липку, потом сам ныть мне будешь, вот…       Гриша закатывал глаза.       — Как говорят американцы, на вкус и цвет товарищей нет. Было бы хуже, если бы она тебе нравилась.       — Стрельников, ты долбоёб?!       — Роман Михалыч, отъебись.       Роман Михалыч предсказуемо багровел, предсказуемо орал, предсказуемо материл всех родственников Алисы до седьмого колена (как оказалось, все они были замешаны в разных кровосмесительных извращениях), предсказуемо бил кулаком по столу, а после предсказуемо хлопал дверью. Гелик у крыльца ревел и срывался с места тоже весьма предсказуемо, но за годы их дружбы Гриша привык ко всем малиновским закидонам и реагировал на них с равнодушием: ну подумаешь, орёт. Хуже только, когда не орёт. Когда не орёт — это уже прямо серьёзно, надо начинать волноваться.       Но… В одном только Малина всё-таки прав оказался, что весьма удивительно (сообщать ему об этом Гриша не собирался, а то тот ещё возгордится своей проницательностью) — Алиса действительно попросила денег. Много. То есть для него не особенно много, в то время как для неё сумма была колоссальная, а для всего СССР разом и вовсе едва ли не запредельная.       Она заявилась к нему в кабинет обнажённой. Даже без белья. Видимо, чтобы наверняка. Гриша считал её красивой во всех состояниях, но без одежды — особенно, так что на пару минут даже потерялся, впрочем, успешно замаскировав удивление под коротким подёргиванием рта.       Он видел отражение Алисы в напольном зеркале, стоящем у стены. Давным-давно надо было велеть Диме утащить его в Канарейку, дома оно бесило, Натка всегда рядом крутилась, как попугай, но Гриша отчего-то всё никак про него не вспоминал вовремя. А сейчас… Небо уже расцвело тёплыми земляничными сумерками, по кабинету ползли длинные светлые тени от настольной лампы, и Алиса купалась в этом свете, золотилась, переливалась и розовела. Даже на обычно бледных щеках пунцовел яркий румянец.       Ему почему-то вспомнилась Нателла, и всего пробрало до костей. Какое-то время это было её излюбленным способом что-то просить, так что он удивился скорее, что Алиса вообще это использовала, чем избрала именно его.       Плоть слаба. Сердце тоже. Оно как раз предательски застучало где-то в горле.       — В чём дело? — он вспомнил ту злосчастную малиновую шубу и мгновенно успокоился, даже выдал незаинтересованно: — Хочешь шубу? — поднял взгляд от бумаг и криво улыбнулся; Алиска раздраженно вскинула бровь, мол, совсем дурак, что ли. Гриша и сам не знал, начерта он это ляпнул, просто… вспомнилось. Как током ударило. Хотелось убедиться, что он не прав.       И оказался не прав.       Алиса презрительно скривилась, но это не помешало ей приблизиться — плавно, медленно.       — Ага, конечно, — выдала она беззастенчиво и жёстко, — ночами не сплю, о шубе мечтаю.       Значит, не шуба. А что? Гриша даже откинулся назад в кресло, пальцами коснулся рта, подвигал челюстью. Задумался.       — Чего тогда надо?       — Ремонт на Девятке оплати. Столовка у детей протекает, повариха плавает вместе с уборщицей.       Гриша оплатил. Сразу после того, как опрокинул её на стол. Стол оказался добротным, хорошим, запросто выдержал вес двух тел.       В тот же вечер звякнул кому надо, и Девятку облагородили со всех сторон: и официальное пособие выделили, и в документы какие-то внесли, и ремонт сделали… всё чин по чину, как она и попросила. Жила, если бы в тюрьме не сидел, сто пудов обрадовался бы. Но вместо этого радовалась Алиса — она в детдоме бывала частенько, это уже потом Гриша узнал, что она там выросла, а сейчас и вовсе младшего брата содержала. Зарплата библиотекарши, отсутствие официального жилья — всё это делало невозможным усыновление, а сама Алиса просто таскалась в детдом по три раза в неделю, пахала и фактически относила туда всю зарплату. Поэтому и выглядела… не всегда так, как он хотел. Грише опять вспоминалась Натка и её бесконечные заграничные шмотки, которые менялись чаще, чем его носки. И если тогда ему было всё равно, что она носит — ситец или шёлк, то Алисино шмотьё волновало его куда сильнее. Почему — и сам не знал.       — Ну-ка, — он как-то небрежно бросил баул с тряпьем на кровать, вернувшись из командировки, — примерь.       Алиса послушно позволила стянуть с себя халат, а после Гриша бережно помог ей застегнуть молнию на длинном чёрном платье, поправил короткие русые вихры (она наконец перестала травить волосню гидроперитом), набросил сверху кружевную тонкую шаль. Отошёл на шаг назад, медленно кивнул. Через очки не было видно, как он на неё смотрел, но Гриша знал, как это выглядело бы со стороны — жадно и тяжело.       — Хороша, — сказал он задумчиво, а потом крепко поцеловал; Алиса обвила его руками за шею и прижалась плотнее.       Только что надетое платье мигом оказалось на полу, куда полетел и баул, и шаль, и всё, что мешало.       Малина смирился почти через год. Он сурово ворчал, но теперь, когда Гриша опаздывал на собрание, приветствовал его коротким: «Явился. Как твои?» — а не ворохом матов и предостережений. Хмуро передавал приветы — не только Артёму, но и Алисе тоже, сварливо гавкал, когда стоял на пороге: «Пустишь, хозяйка?». Нателла после такого начинала флиртовать, Алиса же коротко хмыкала и вежливо желала не споткнуться о разбросанные Артёмовы кубики.       А Гриша смотрел на неё и не мог наглядеться. Алиса в голове засела похлеще пули. В кости врезалась. Ни о чём другом, кроме как о ней, думать не мог.       Алиса, Алиса, Алиса… Сплошная Алиса на всех радарах. Он о ней не думать не мог, не вспоминать не мог, не мечтать не мог. Он её ревновал — жутко и тяжело, но молчаливо, ко всему, что двигалось, а что не двигалось, то чёрная ревность двигала сама и ревновала дальше, пока сам Гриша скрипел зубами и опалял задержавшегося в библиотеке студентика хмурым взглядом. Он хотел сломать ему ноги; она только качала головой.       — Дурак.       Его самого ревновать Алиса не умела. То ли доверяла, то ли плевать ей было, про Нателлу никогда не говорила и не вспоминала (разок фотку увидела, да и то её не особо и впечатлило, просто убрала подальше в сервант), но вот с Сонькой у неё точно не заладилось с самого начала. Соня после Натки ворочала бордельными делами: бывшая жена ушла, но свято место пусто не бывает, так что Гриша просто отдал её полномочия самой адекватной из всех своих девочек. Соня оказалось именно такой: дела в Канарейке в его отсутствие держала в ежовых рукавицах (Гриша же предпочитал железные), не наглела, да и вообще была весьма понятливой. Он её частенько четвёртой брал, когда всей бандой надо было куда-то ехать: высокая, красивая, она здорово отвлекала внимание что партнёров, что конкурентов. Запрещённые приёмы шли куда удачнее разрешённых.       А вот Алиска посмотрела на Соню таким… откровенно нехорошим взглядом, в котором лёд крошился. Соня вообще была умная баба, с тёмными волосами, в пене чёрных кружев, американских джинсах, шёлковой блузе и дублёнке сверху. Ещё и мультики показывала. Мечта, а не женщина. Для Малины, конечно, это он такие экстравагантные приключения любил, чтобы с целым букетом ещё то ли цветов, то ли болячек, хрен поймёшь его странные вкусы. То патетичное: «Все бабы — стервы!», то любовное: «Обожаю баб!». Что-то Грише подсказывало, что всё это было об одних и тех же бабах.       Но при виде Сони, заскочившей передать какие-то документы, молчала Алиса долго — Гриша всё ждал, скажет она что-то или проглотит молча (Нателла бы сразу схватилась за нож), но Алиса просто посмотрела на него холодными глазами, и всё стало ясно.       — Сегодня поспишь на диване, отец.       Ещё и передразнила издевательски, едко, почти обплевала ядом с ног до головы. И, не ожидая ответа, ушла, вспыльчиво хлопнув дверью. Весело заболтал Артёмка в соседней комнате, потом раз — и радостно засмеялся, включилась кассета с колыбельной. Гриша откинулся спиной на стул и улыбнулся, закуривая. Иногда Сонька была полезной не только в показе мультиков.       А жизнь Гриши тем временем налаживалась. Бизнес шёл в гору, денежки текли рекой, да и на личном фронте всё было более-менее стабильно.       Отношения с Алисой были его тихой гаванью. Будто после многолетнего тяжёлого путешествия Гриша отыскал путь домой — трудный, тернистый и болезненный, но всё-таки отыскал. Шёл до неё босиком по горячим углям и битому стеклу, плыл сквозь бурю, и…       … и дошёл. Потому что ему шли навстречу. Ждали у моря, даже когда вокруг ревел шторм — стояли на песке, пока ветер развевал выцветшую старую юбку, трепал короткие волосы, целовал солёными брызгами в хмурое лицо, холодил прибоем босые ноги.       Будто его здесь ждали. Без шуб, югославских юбок, сапогов-чулок, меховых шапок, декоративной косметики… Без всего. Просто ждали на берегу, как у моря погоды — долго, молчаливо, но неотступно.       В своё оправдание Гриша мог сказать, что спешил как мог.       И успел заскочить в последний вагон, пока состав не тронулся.       Радостно улыбающийся Артём — уже достаточно взрослый, чтобы ходить самостоятельно, но достаточно хитрый, чтобы заставлять взрослых таскать его на руках — обнимал Алиску за шею. Цепко так, будто боялся, что она уйдёт. Прижался своей щекой к её и тонко сопел, улыбаясь наполовину беззубым ртом и глядя на Гришу тёмными лукавыми глазами. Глазами Нателлы.       «Это моя Алиса», — вот что говорили его хитрые глазёнки.       «Как бы не так», — отвечал Гриша точно так же, одним взглядом.       Немое противостояние перешло в точно такое же немое мирное соглашение о делёжке Алисы на двоих. Устав от немого игнорирования, настоящая, неподелённая Алиса вскинула вверх тонко очерченные светлые брови.       — Вы двое мне уже надоели своими переглядками! О чём это вы таком болтаете?       Гриша дёрнул уголком губ, поднимая их в улыбке, Артём весело засмеялся. Малина на заднем фоне усиленно домогался своей же любовницы — кажется, всё-таки у него их целых две было, если Гриша правильно разобрался в его личной драме. Для самого Гриши все бабы на одно лицо были, а Малиновы мурки — уж тем более, их различать он никогда не умел и учиться в ближайшее никогда не собирался. Даже Натка стёрлась из его памяти выбеленным жёстким ластиком, оставив после себя только аромат дорогущих французских духов на пожелтевших страницах фотоальбома, отправленного пылиться куда-то вглубь кладовки.       Алиса мягко пригладила волосы Артёма, будто недостаточно расчёсывала его дома — её собственные отросли ниже плеч, светлые, поблёскивающие в свете ярких канареечных люстр, приятно пахнущие карамелью и ещё чем-то ненавязчиво-сладким. У висков змеились золотые заколки, которые Гриша подарил ей на их первую годовщину.       Он подавил желание рассмеяться и вместо этого махнул рукой Диме, чтобы тот отогнал тачку, а заодно и Славе — чтобы прекратил, мать его, бренчать, всё-всё, кончай уже… Всё было как всегда, но куда лучше, чем раньше.       И пушистая чёрная шуба Алиске шла так сильно, что у него дух захватывало: ну какая же она была красивая!       Он так и сказал, даже не колеблясь ни секунды:       — Ты очень красивая.       Алиса по-птичьи наклонила голову набок и слегка прищурилась, в больших голубых глазах вспыхнуло что-то игривое, ласковое, будто он вытряхнул её из той ледяной шкурки, которую она предпочитала носить изначально. Словно она растаяла, а он — оттаял.       — Ты тоже очень даже ничего. Идём, а то Роман Михалыч сейчас поужинает без нас. И совсем не едой.       Гриша, конечно же, тут же приобнял её за талию. Алиса нырнула к нему в объятия вместе с тихо сопящим Артёмом, плотно прижалась к боку, несмотря на значительную разницу в росте, и цокнула каблучками. Он наклонился чуть ниже, хотел её поцеловать, но на горизонте тут же возникла вездесущая рожа Малины, за которым по пятам, шаг в шаг, шли мурки. Обе завытягивали шеи — Гриша прекрасно знал, что к ним на руки Артём тоже шёл безо всяких капризов. Только Елены Витальевны тут не хватало, устроили счастливый семейный ужин. Ещё бы и Алика позвали, вот бы он обрадовался! Привычка у сарказму оставалась даже в мыслях.       — Как говорят итальянцы, отставить разврат, пока рядом дети! А ну давай моего крестника сюда, сейчас дядя Рома научит его…       — Плохому? — поддакнула Алиса почти весело. Малина хотел оскорблённо всплеснуть руками, но вовремя вспомнил, что это может стать фатальным для Артёма. Шумно выдохнул через нос, потом шкодливо улыбнулся и тут же словно помолодел на десять лет.       — Очень плохому, — наконец чрезвычайно серьёзно отрезал он и развернулся на пятках, явно собираясь исчезнуть в толпе. — Развлекайтесь, голубки, а я пока займусь воспитанием вашего отпрыска.       Отпрыск выбрал именно этот момент, чтобы почесать зубы об ухо любимого дяди Ромы. Любимый дядя Рома стараний не менее любимого крестника не оценил, а вот Гриша — да.       Алиса тут же засмеялась, будто серебряные колокольчики зазвенели.       Точно такие же колокольчики в душе Гриши играли марш Мендельсона. Ну или это Слава не перестал бренчать на синтезаторе.       — Ну всё, всё, заканчивай… — Гриша хотел обернуться, но не успел: передав Артёма Малине, Алиса будто растеряла остатки своей серьёзности и подалась к нему навстречу. Обняла руками за шею, приподнялась на цыпочки и поцеловала — сильно и крепко.       Чтобы влюбиться в неё, нужно было совсем мало времени. А он пошёл дальше и заодно полюбил.