***
— Думаю, что лучше всего будет, если Йоэль узнает все от Нико, — высказывается Порко, когда все близкие Хокка оказываются у дверей его палаты. — Алекс, ты… — Я все еще считаю это ужасной затеей, — неровно шепчет Каунисвеси, пряча раскрасневшиеся глаза за непослушными прядями, — ложь никогда до добра не доводит. Гитарист понимающе кивает, однако, сделав шаг навстречу, приобнимает его за плечи и просит совсем тихо, чтобы никто больше не услышал: — Пожалуйста, Алекси. Он ведь с ума сойдет, если узнает правду. Сделай это ради него, прошу. — Йоон, я… — нахмурившись, качает головой брюнет, жмуря вновь наполняющиеся влагой глаза. — Никто не сможет дать большей поддержки, чем тот, кто так сильно его любит, — понизив голос до шепота, убеждает Йоонас, — я же вижу, насколько сильно. Когда Каунисвеси поднимает взгляд на гитариста, сердце того замирает в груди. В светлых глазах парня бушует такой океан чувств, что уловить все невозможно вовсе. В нем бушуют страх, боль, вина, тоска и бесконечное обожание к человеку, лежащему в палате за пока еще закрытой дверью. — Я не позволю ему отвернуться от тебя, когда придет время рассказать правду, — добавляет Порко так твердо, что Алекси оказывается вынужден ему поверить. — Обещаешь? — переспрашивает перкуссионист, протянув ладонь к дверной ручке. — Обещаю, Алекс, ты его не потеряешь, — тоскливо улыбнувшись, откликается Йоонас и мягко подталкивает парня в спину, — иди-и, он тебя очень ждет. Слова Порко придают уверенности. Шагнув вглубь палаты, Каунисвеси прикрывает за собой дверь. Помещение освещает лишь тусклое бра над монотонно пищащим монитором пациента. В руках дремлющего вокалиста обнаруживается распахнутая книга. Брюнет осторожно проходит ближе к постели, уже не сдерживая теплой улыбки при виде столь безмятежного парня. Кажется, таким он не видел его целую вечность. Аккуратно опустившись на кровать у бока Йоэля, Алекси протягивает руку к книге и, чуть подвинув ее к себе, вглядывается в буквы: «О силе страсти всегда судят по совершенным во имя нее безрассудствам». Ненароком попавшаяся на глаза строчка заставляет перкуссиониста горько усмехнуться — ради парня, удерживающего ослабшими пальцами распахнутые страницы, он готов на любое безумство. И виной тому отнюдь не страсть, а чувство куда более глубокое и едва ли истребимое. «Забавно…» — думается Каунисвеси, ведь именно он однажды оставил Хокка книгу Цвейга, надеясь, что тот ее прочтет и, быть может, поймет что-то совершенно очевидное, но ему никак не видимое. Вряд ли. Йоэль всегда отличался своей поразительной слепотой. Ладонь Алекси точно по наитию оказывается в руке вокалиста. Тонкие пальцы мягко сжимают ее, давая понять, что его сладкий сон все-таки нарушен. Оторвав взгляд от их до одури правильно сцепленных рук, перкуссионист поднимает его на засветившееся счастьем лицо Хокка. — Никки, ты пришел, — протягивает он, сощурив заспанные глаза. — Сегодня был такой долгий день, казалось, врачи никогда не оставят меня в покое, — тихо смеется он, крепче обхватывая ладонь Алекса своей. — Знаю, — откликается перкуссионист, придвинувшись ближе к Йоэлю, — но ты справился, они провели все необходимые тесты, знаешь. Похоже, всего самого страшного удалось избежать. Расплывшись в усталой улыбке, вокалист кивает, а затем плавно тянет парня на себя, вынуждая упасть рядом на постели. Заключив его в свои неуклюжие объятия, он уточняет: — Значит, скоро я смогу вернуться домой? — Думаю, уже скоро, — пытается приободрить его Каунисвеси, — если будешь слушаться врачей и делать все-все, что они скажут. — Буду, — кивает Йоэль. — И все-таки… я смогу вернуться в наш с тобой дом? — уточняет он. — Я бы очень хотел, чтобы ты снова жил со мной, Нико. Брюнет шумно сглатывает, опуская взгляд. Да он бы все отдал, чтобы просыпаться и засыпать с Хокка рядом каждый день своей гребаной жизни, чтобы готовить ему любимую еду и осточертевший кофе (или, быть может, однажды подсадить его на чай), чтобы не позволять демонам сгущаться роем над его светлой головой и заполонять ее темными, непозволительными мыслями. — Все впереди, Йоэль, — запоздало отвечает Алекси, — ты только выйди отсюда, я очень тебя прошу. И… я должен рассказать тебе о том, что ждет нас дальше. — Эй, о чем это ты? — уловив печальную интонацию, спрашивает Хокка. — Результаты твоих тестов, они… не так хороши, как всем нам хотелось бы, — шепчет брюнет, прижимаясь к груди вокалиста, — кое-что случилось. — Я предполагаю, — подхватывает Йоэль, — один из врачей проводил тест с фотографиями. Ну, знаешь, до банальности тупой тест. Все, что от меня требовалось, так это указывать на людей, имена которых он называл. Я… блять, да я никого не узнал, Ник. Я был уверен лишь в том, где на этих фото ты. А ребята… Алекси, Йоонас, Олли, Томми… От звуков собственного имени Каунисвеси вздрагивает. Он и забыл, каково слышать любимый голос, произносящий с нежностью «Алекси». Под свитшотом парня пробегают мурашки, но он тут же берет себя в руки, уточняя: — Никого из них? — Мне страшно… — выдыхает Хокка, отрицательно качнув головой. — Это ведь отразится на всем, Нико. Я же как придурок буду… — Не будешь, Йоэль, — старается утешить его Алекси, — я рядом, подскажу тебе, если вдруг ты пройдешь мимо какой-то важной шишки из лейбла, хорошо? Едва договорив, Каунисвеси ощущает на своих губах поцелуй. Ладонь Хокка мягко касается его лица, поглаживает щеку, полностью игнорируя чертовы шрамы, которых у Нико никогда не было. Отчаянно взглянув в исхудавшее лицо блондина, перкуссионист совсем глухо шепчет: — Я стану твоими глазами, обещаю.***
Дорогу до дома Порко выбирает самую долгую. Диагноз, поставленный другу, никак не идет у него из головы, а потому он решает проветриться и заодно хорошенько все обдумать. В особенности данное Каунисвеси обещание. Гитарист не выносит ситуации, когда оказывается вынужден выбирать чью-то сторону среди самых близких друзей. И то, что происходит теперь, буквально выедает мозг. Ему слишком больно за всех, за каждого из них. За Нико, принявшего, должно быть, самое сложное решение в своей жизни — покинуть Хокка ради его же, надо заметить, сомнительного блага. За Алекси, поставившего на кон все, что он имел с вокалистом до чертовой аварии, чтобы только облегчить тому вмиг ставшую чересчур сложной жизнь. За Йоэля, брошенного на произвол в угоду призрачным шансам на лучшее будущее, ослепленного неизвестной агнозией и верующего всему под стать слепому котенку. На чаши весов становятся покой и благополучие Йоэля, пускай даже временные, на период реабилитации, и правда. Такая ужасная, болезненная правда, способная ранить сразу всех троих и, вместе с тем, нарушить едва устоявшееся спокойствие Хокка. Гитарист злится. Вспыхивает из-за несправедливости выбора, вставшего перед ним. Он обещал Нико сообщать все, что становится известно о последствиях аварии, но разве теперь он может? Вспотевшие от нервов пальцы нащупывают в кармане куртки телефон. Йоонас чертыхается, заметив на загоревшемся экране многочисленные уведомления о пропущенных звонках от Моиланена. Волнуется, конечно — Порко понимает. Понимает, что то, о чем Нико поведал ему по пути в больницу после происшествия, не может вот так просто взять и пройти, закончиться, точно и не было ничего вовсе. Однако… Если тот сорвется в Оулу прямо сейчас, станет ли кому-то лучше? Отнюдь. Он не даст Йоэлю то, чего тот так сильно от него ждет, в то время как его и Алекси сердца однозначно и уже бесповоротно будут разбиты. Гитарист замирает посреди темной улицы, остановленный очередным звонком от Моиланена. Что-то внутри щелкает, и Йоонас, наконец, принимает решение — он не расскажет Нико правду. Только не сейчас.***
Многочисленные капли дождя окончательно нарушают видимость. Дворники становятся совсем бесполезными в нескончаемом потоке воды. Водители машин, застрявших в пробке, начинают нервничать и сигналить друг другу, надеясь поскорее очутиться дома. Однако эта их усталость не пойдет в сравнение с тем, что испытывает отчаянно вцепившийся в руль перкуссионист. Он весь дрожит, буквально задыхаясь от удушающих его рыданий. Кажется, еще пара минут в этой чертовой пробке, и он сойдет с ума. Полными слез глазами он всматривается в стоящую всего в нескольких метрах впереди от него машину реанимации. Она точно так же, как и он, направляется в ближайший к ним госпиталь. Алекси страшно думать о том, что именно в этой машине может быть Хокка, об аварии которого ему сообщили чуть больше получаса назад. Он отказывается верить в это, но все равно с ужасом вглядывается в светящийся проблесковый маячок. — Господи, пожалуйста, — выдыхает Каунисвеси, прижимая сомкнутые ладони к губам и прикрывая опухшие от слез глаза, — прошу, только не он… Зазвучавшая в шуме дождя сирена скорой помощи заставляет Алекси открыть глаза. Он поднимает взгляд и замечает, как машины, наконец, разъезжаются в стороны, к обочинам, давая дорогу реанимационному автомобилю. Парень вздрагивает и тотчас жмет на газ, спеша оказаться позади него. Водители начинают сигналить вслед, но перкуссионисту совершенно плевать. Ему нужно оказаться в больнице как можно скорее. Несколько сотен метров до госпиталя оказываются самыми длинными в жизни Алекси. Он ни на секунду не перестает молиться, все сильнее сжимая вспотевшими от страха ладонями руль и поглядывая на время. С момента, как Эмиль позвонил ему, прошел уже час. Слишком долго. Не успевает перкуссионист об этом подумать, как вдруг звуки сирены стихают, и огни, все это время мелькающие перед глазами, гаснут. В это мгновение Каунисвеси готов поклясться, что ощутил, как что-то резко оборвалось внутри. Он не знает наверняка, где сейчас Йоэль — в этой чертовой притихшей карете скорой или же в госпитале, однако сжавшееся от спазма сердце подсказывает, что уже слишком поздно. Желание выбраться из собственной машины прямо на ходу охватывает Алекси с ужасающей силой. Он сдерживается лишь потому, что здание госпиталя виднеется из-за широкой аллеи. Реанимация уже совсем неторопливо заруливает во внутренний двор, и Каунисвеси не выдерживает. С силой толкнув дверь автомобиля, он покидает водительское место и моментально срывается на бег. Он обязан убедиться, что Йоэль был вовсе не в ней. Еще не добравшись до кареты скорой, затормозившей у дверей здания, Алекси замечает врачей, вытаскивающих из нее каталку. Он замирает, считая секунды до того, как подтвердятся худшие его догадки. Легкие спирает от страха. Раз — сцепленные в замок руки машинально взметаются губам. Два — зубы до боли впиваются в пальцы в жалкой попытке унять заведомо охватившую боль. Три… Чутье его не подвело. О, как бы он хотел ошибаться, но нет. На носилках оказывается именно Йоэль. Его родной Йоэль. Подбежав прямо к нему, он отталкивает локтями врачей, пытающихся укрыть простыней уже остывающее тело, и вцепляется пальцами в один из поручней каталки, сбивчиво шепча: — Йоэль, пожалуйста… Открой же глаза… Только не оставляй меня… Задыхаясь от рыданий, Алекси склоняется к окровавленному лицу Хокка. Обняв его прохладные щеки ладонями, он продолжает умолять: — Йоэль, нет, ты не можешь уйти вот так… Прошу тебя… Подоспевшие к реанимационной машине санитары подхватывают Алекси под локти, надеясь оторвать от Хокка, но в ответ на свои действия получают лишь его злой, пронизанный отчаянием крик. Крик настолько сильный и громкий, что у самого Каунисвеси закладывает уши. С воплем усевшись на постели, Алекси делает рваный вдох. Он распахивает ошалелые, заплаканные глаза, дергано оглядываясь вокруг. Кровь бешено стучит в висках, оглушая его голову болью. Страшно. До безумия страшно. Так и не верующий, что это лишь сон, перкуссионист хватается за брошенный вечером на зарядку телефон и поспешно набирает номер блондина. И плевать. Плевать, что сейчас глубокая ночь. Единственное, что нужно Алекси — это сонный голос целого и невредимого Хокка. Дожидаясь ответа, брюнет забивается в угол кровати и, обняв свои колени руками, покачивается на месте. Каждый новый гудок, прозвучавший в трубке, точно стилетом режет по сердцу. Он знает, что все это не взаправду, но понимает, что уже не уснет, не услышав его. — Алло, — с хрипотцой отвечает до одури любимый Алексом голос, — прости, что так долго, похоже, стоял беззвучный режим. — Йоэль… — выдыхает Каунисвеси, ощущая, как мгновенно становится легче дышать. — Эй, что с твоим голосом? — обеспокоенно замечает Хокка. — Я… Боже, извини, я не должен был так поздно звонить, — сбивчиво шепчет Алекси, пряча покрасневшее от стыда лицо в своих коленях, — мне… просто приснился плохой сон, и я так сильно хотел услышать тебя… Всхлип срывается с губ перкуссиониста раньше, чем он успевает накрыть их дрожащей ладонью. С другого конца провода доносится сокрушенный вздох, а затем тихий голос: — Что?.. Что тебе приснилось? — Это так ужасно, — заторможенно откликается Каунисвеси, — ты… твое лицо. Оно было все в крови, и мои руки… они тоже были в ней. Я обнимал тебя, зная, что больше никогда т-тебя не увижу, Йоэль. — Тш-ш, это ведь только сон, слышишь? — пытается успокоить парня Хокка. — Все позади, и тебе не нужно больше бояться. Ты не потеряешь меня. — Я бы не пережил этого, — сбивчиво шепчет в трубку Алекси. — Знаю, я сотню раз говорил тебе о том, что жизнь во имя любви, пускай даже погибшей, куда весомее и смелее смерти, что это куда сложнее, чем просто сдаться и уйти, но, Господи, разве смог бы я жить дальше, даже зная, что ты бы этого хотел? Йоэль, нет, я бы ни за что не смог… Сидящий в освещаемой лишь светом монитора палате вокалист хмурится. Он вдруг ощущает, что теряет важную нить. Точно что-то совершенно очевидное ускользает от него, будто змея, не желая быть обнаруженным. Но что же? Хокка прокручивает в голове сказанные Нико слова. «… Я сотню раз говорил тебе о том, что жизнь во имя любви, пускай даже погибшей, куда весомее и смелее смерти…» — повторяет он про себя, вдруг уловив ту самую нить. Моиланен не говорил ему этих слов. Никогда. Напротив, твердил, что его жизнь будет кончена следом за Йоэлем, если нечто страшное однажды случится. Такие слова он слышал лишь от одного человека в своей жизни… — Прости, что говорю тебе все это, — неровно произносит перкуссионист, сбивая вокалиста с едва пойманной мысли, — ты последний, кому стоило бы слышать об этом, но… у меня перед глазами так и стоит та ужасная картинка. — Знаешь, мне тоже снятся кошмары, — задумчиво отвечает Йоэль, — но я, черт возьми, не вижу лиц. Даже во сне. Но и без этого знаю, что все они о тебе, Никки. Я просыпаюсь посреди ночи от них и прихожу в ужас оттого, что тебя нет рядом. А мне бы так сильно хотелось обнимать тебя под одеялом. Я часто вспоминаю время, когда ты оставался у меня на несколько ночей кряду. Это успокаивает… — Скоро мы будем рядом, — неуверенно отвечает Алекси, чувствуя, как сердце заходится болезненными ударами в груди от одного только имени, произнесенного Хокка с почти физически ощутимой нежностью, — и нам не придется мучиться от кошмаров в одиночку. — Обязательно. А пока вспоминай о нас. О том, как я обнимал тебя тогда… После нашей первой ночи, Нико, помнишь? Ты был такой смущенный, краснел от прикосновений нашей голой кожи друг к другу, хотя, казалось бы, после того, что было, смущаться больше нечего, — тихо смеется вокалист. — Я с ума сходил. Такой невинный, красивый и только мой. Я так боялся, что сделал что-то не так… Не мог поверить, что именно я стал для тебя первым во всем. Сладкие воспоминания так захватывают Хокка, что он продолжает делиться подробностями, с улыбкой нашептывая их в трубку, и совсем не замечает того, какая гробовая тишина повисает с другой стороны. Едва попав трясущимися пальцами по значку отключения микрофона, Алекси роняет телефон на простыни. Схватив одну из валяющихся на постели подушек, он вцепляется в нее зубами, глуша пронзительный крик, разрезавший горькие рыдания. Слышать и, более того, представлять близость Йоэля с Нико он совсем не желает, но чертово воображение подкидывает ему эти картинки одну за другой. Он накрывает свои уши ладонями, надеясь заглушить ставший вдруг слишком громким голос вокалиста, но тщетно. — Клянусь, это был лучший день рождения в моей жизни, — продолжает ностальгировать Йоэль, — впрочем, и в последующие года повторять ту ночь после празднования с парнями было до одури приятно, — он на мгновенье замолкает, и Алекси даже успевает подумать, что пытка окончена, как вдруг добавляет убийственное. — Не терпится поскорее почувствовать тебя снова, Никки. Я так истосковался по тебе… Если бы друзья видели в эти секунды, как Каунисвеси содрогается от слез, тщетно пытаясь взять себя в руки и ответить, они бы вряд ли просили его скрывать от Хокка правду и дальше. Но они и подумать не могли о том, как тяжело ему придется. Он не должен был услышать всех этих слов. Это только их с Нико. Личное, интимное и неприкосновенное. Йоэль же слепо верит в то, что говорит с человеком, любовью к которому его сердце горит так много лет, верит, что Моиланен под стать ему с улыбкой на лице придается теплым воспоминаниям. — Нико, эй, ты еще здесь? — вдруг решает уточнить вокалист. Легкие точно обжигает огнем от попытки сделать вдох. Алекси закашливается, сжимая телефон в трясущейся руке. Он обязан ответить. С трудом прочистив горло, парень, наконец, включает свой микрофон и непослушным голосом откликается: — Да, просто… — ладонь, вовремя накрывшая губы и нос, заглушает сорвавшийся всхлип, — я тоже очень этого жду. Кажется, твои слова и правда убаюкивают, — ломано отвечает Каунисвеси, надеясь поскорее завершить звонок. — Тогда засыпай, не то проспишь утренний визит — я сойду с ума без твоих поцелуев. Я люблю тебя, Никки, — добавляет Йоэль уже шепотом. «… Алекси», — пытается заглушить вокалиста внутренний голос брюнета. — Я люблю тебя, Йоэль, — эхом откликается Каунисвеси, прежде чем резко сбросить вызов и откинуться на подушки спиной. Перкуссионисту никогда не доводилось ничего ломать, однако он уверен, что предпочел бы ощутить на себе боль ломаемых разом по всему телу костей, чем то, что вынужден чувствовать сейчас. Задыхаясь от слез одинокими ночами вдали от Хокка, не имея шанса дотронуться до него, он думал, что тяжелее быть просто не может. Не зря говорят, что зарекаться нельзя. Может. Еще как может. Даже в сотни, нет, тысячи крат сильнее. Извернувшись на и без того скомканных простынях, Каунисвеси вскакивает с постели. Точно подстреленный зверь, начинает подкошенно расхаживать по комнате, прислушиваясь к окончательно сошедшему с ума сердцу. Через него словно пропустили огромный разряд, и теперь оно чертыхается в муках смертельной агонии, толкая Алекси к избавлению от них, требуя остановить истязание. Но как он посмеет сделать это? Выбрать смерть и уйти — слишком просто. Слишком трусливо. Может быть, именно так и сделал бы Нико, но точно не перкуссионист. Он знает, что Хокка нуждается в нем. Пускай не зовет его по имени, но совершенно точно нуждается. Когда-то забытая Йоэлем на подоконнике Алекси пачка сигарет попадается на глаза как никогда кстати. Парень никогда прежде не пробовал курить, считая глупостью собственноручно губить здоровье, да и, по правде говоря, желания не возникало. Но сейчас руки сами собой тянутся к краткосрочному спасению. Дрожащим пальцам лишь с третьего раза удается поджечь штранг. Вместе с новым, рваным вдохом в легкие попадают и клубы никотина. Не успев ощутить долгожданного облегчения, Каунисвеси закашливается, отнимая руку, слабо удерживающую сигарету, от искусанных губ. «И как только это помогает Йоэлю расслабляться?» — не понимает он, с опаской делая новую затяжку. Воспаленные глаза закрываются, являя Алекси картинки, которые он ни за что не хотел бы видеть, картинки, о которых так красочно говорил Хокка, жаждая напомнить своему возлюбленному о лучших мгновениях для них двоих. — Блять… — выдыхает вместе с дымом перкуссионист, распахивая глаза и вглядываясь в расплывающуюся за окном улицу, до безумия желая отключить все чувства, убивающие так же быстро, как тлеет его первая, но далеко не последняя сигарета. Кажется, только вчера они с Хокка бежали по тротуару от парковки, спасаясь от проливного дождя под его тонкой кожанкой и спеша поскорее оказаться дома. В такие моменты Каунисвеси казалось, что тьма в душе вокалиста не вечна, что однажды он сможет, наконец, увидеть свет, излучаемый перкуссионистом лишь для него одного, и пойти к нему с доверчиво протянутыми ладонями. Тогда, Алекси уверен, он бы принял этот огонек, забрал его на смену тому померкшему, что не смог сохранить в себе для него Нико, и, быть может, полюбил. А их любовь непременно зажгла бы и вокалиста. Однако он так и не пошел, так и не решился шагнуть навстречу еще одному огоньку, ведь однажды уже слишком сильно обжегся, чтобы рискнуть сделать это вновь. Дрожащая ладонь Алекси опускается на запотевшее от его сбитого дыхания стекло, оставляя на нем след. Небольшой, конечно, под стать аккуратной руке парня. Глядя на отпечаток, он не может не думать о том, как уютно она ложилась в длинную ладонь Хокка и согревалась жаром его вечно горящего тела в редкие мгновения проявления нежности. Такие моменты сводили Каунисвеси с ума, ведь дарили призрачные надежды, которыми он себя тешил, тешил, тешил… Но так и продолжал оставаться один. Прямо как этой холодной ночью.