Тьма пала на Денерим

В прославленном доспехе из морозногорской стали, тяжелой латной походкой, утром второго числа месяца джустиниана в зал славы во дворце денеримского эрла вышел тейрн Логэйн Мак-Тир. Больше всего в городе тейрн ненавидел душный тяжелый аромат орлесианских роз, и все теперь предвещало нехороший день, так как аромат этот начал преследовать тейрна с самого рассвета. Ему казалось, что розовый запах источают кусты и деревья в эрловском саду под окнами, что розами пахнут переходы дворца, что к плащам и накидкам собравшихся дворян примешивается проклятая струя. От кухонь этажом ниже, где квартировала стража, заносило в коридоры дворца горьковатый дымок, свидетельствовавший, что кашевары начали готовить обед, и к дымку примешивался все тот же розовый дух. О Создатель, за что наказываешь ты меня? В зале уже был приготовлен эрловский трон, наброшенный тяжелой тканью, и тейрн, ни глядя ни на кого, сел и протянул руку в сторону. Служка почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Не удержавшись от мрачной болезненной гримасы, тейрн искоса, бегло проглядел написанное, вернул пергамент служке и сипло проговорил: – Арестованный – долиец и Страж? Преподобная осведомлена? – Да, тейрн, – ответил служка. – Что же она? – Она отказалась разбираться в деле, сказав, что дикарь и шага под свод церкви не ступит, и направила дело вам, – объяснил служка. Тейрн дернул щекой и сказал тихо: – Приведите обвиняемого. И сейчас же из коридора в зал ввели и поставили перед троном тейрна эльфа лет двадцати. Этот эльф носил одежду из грубой шерсти и кожи, обычную для долийских охотников, рисковавших войти в город. На лбу его был выведен узор путанной татуировки, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у эльфа был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на тейрна. Тот помолчал, потом тихо спросил: – Так это ты подзуживал народ на площади, будто бы я погубил короля Кайлана? Тейрн при этом сидел как каменный, и только губы его шевелились чуть-чуть при произнесении слов. Тейрн был как каменный, потому что боялся качнуть пылающей болью головой. Эльф со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить: – Добрый человек! Поверь мне... Но тейрн, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его: – Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Денериме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, – и так же монотонно прибавил. – Серу Коутрен ко мне. Всем показалось, что в зале потемнело, когда Коутрен, командующая личной гвардией регента, предстала перед тейрном. Она была на полголовы выше большинства солдат и облачена в доспех из красной стали, блиставший столь ослепительно, что блеск этот затмевал невысокое пока солнце. Тейрн обратился к ней: – Преступник называет меня «добрый человек». Выведи его отсюда на минуту, объясни ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить. И все, кроме неподвижного тейрна, проводили взглядом Коутрен, которая махнула рукою арестованному, показывая, что тот должен следовать за ей. Коутрен вообще все провожали взглядами, где бы она ни появлялась, из-за ее громкой славы, а те, кто видел ее впервые, из-за того еще, что взгляд ее был холоден и остер, будто заточенная сталь. Простучали тяжелые сапоги Коутрен по мозаике, связанный пошел за ней бесшумно, полное молчание настало в галерее дворца, и слышно было, как ворковали голуби на широком подоконнике, да еще ветер незамысловато свистел в щелях кладки. Тейрну захотелось подняться, подставить висок под прохладный сквозняк и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет. Выведя арестованного из залы, Коутрен вынула из рук у стражника, стоявшего у подножия статуи Андрасте, дубинку и, несильно размахнувшись, ударила арестованного по плечам. Движение ее было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились. Коутрен одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернула на воздух упавшего, поставила его на ноги и заговорила, чеканя слова торгового, будто боялась, что ее не поймут: – Регента ферелденской короны называть – тейрн или милорд. Других слов не говорить. Стоять смирно. Ты понял меня или ударить тебя? Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло: – Я понял тебя. Не бей меня. Через минуту он вновь стоял перед тейрном. Прозвучал тусклый холодный голос: – Имя? – Мое? – торопливо отозвался арестованный. – Мое мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое. – Айвэ Махариэль, – поспешно ответил арестант. – Откуда ты родом? – Из Бресилиана, – арестант кивнул головой, показывая, что где-то далеко, направо от него, на юге, есть лес Бресилиан. – Почему ты покинул свой клан? – Хранительница отослала меня к Стражам. Она спасла мне жизнь. – Это случилось достаточно давно, что бы ты понимал торговый? – Я понимаю все, что ты говоришь, тейрн. Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым. Логэйн снова заговорил: – Так ты обвинял меня в предательстве и призывал народ к восстанию? Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил: – Я, тейрн, давно не думаю, что ты предатель, и никого не подговаривал на такое бессмысленное действие, как восстание, когда на пороге наших домов Мор. Удивление выразилось на лице писаря, сгорбившегося за низеньким столом и строчившего показания. Он поднял голову, но тотчас опять склонил ее к пергаменту. – Множество бродяг стекается в город. Бывают среди них убийцы, фокусники, циркачи и предсказатели, – говорил монотонно тейрн, – а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал народ денеримский к восстанию против узурпатора. Так свидетельствуют люди. – Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – тейрн, – продолжал: – все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что эта глупая путаница отнимет у тебя неоправданно много времени, тейрн, и все из-за того, что эрл Эамон неверно понял нас с Алистером. Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта. – Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, – произнес Логэйн мягко и монотонно, – за тобой записано немного, но записано достаточно, чтобы тебя повесить. – Нет же, нет, тейрн! – весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный. – Эрл был добр к нам и обещал помощь в час, когда у Стражей настанет в ней нужда. Но в последние недели он странно начал говорить, что Алистеру не пристало прятаться в Ордене и что ты занимаешь свое место не по праву. Я его умолял: не стоит, эрл, не надобно распрей среди живых, когда Скверна за порогом… Писарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на тейрна. – И он, послушав меня, стал смягчаться, – продолжил Айвэ, – наконец согласился, что надо думать о другом, и занялся делами ополчения… Логэйн усмехнулся одной щекою, оскалив зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к писарю: – О, город Денерим! Чего только не услышишь в нем. Благородный эрл, вы слышите, прислушался к совету бродяги-долийца! Не зная, как ответить на это, писарь счел нужным повторить улыбку Логэйна. – А он сказал, что распри в стране, терзаемой Мором, ему отныне ненавистны, – объяснил Айвэ и добавил: – И с тех пор он только помогал нам. Все еще скалясь, тейрн поглядел на арестованного, потом на солнце, неуклонно поднимавшееся над крышами Денерима, лежащего под окнами дворца, и вдруг в какой-то тошнотной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать прочь этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать и гвардейцев, уйти из залы внутрь дворца, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, позвать мабари Адаллу, пожаловаться ей на головные боли. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове тейрна. Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать. – Эрл Эамон? – хриплым голосом спросил тейрн и закрыл глаза. – Да, эрл Эамон, – донесся до него высокий, мучающий его голос. – А что ты говорил все-таки про Остагар и Мор толпе на базаре? Голос отвечавшего, казалось, колол Логэйну в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил: – Я, тейрн, говорил о том, что стоит нам всем забыть распри. Что истина не в том, был кто предателем или нет, а в том, что Стражам нужна помощь, чтобы изгнать Мор, и всем стоит объединиться, без разницы, любят они тебя или нет. Сказал так, чтобы было понятнее. – Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывать про истину, о которой не имеешь представления? Что такое истина? И тут тейрн подумал: «О Создатель! Я спрашиваю его о чем-то на ненужном суде… Мой ум не служит мне больше…» И опять померещилась ему чаша с томной жидкостью: «Яду мне, яду!» И вновь он услышал голос. – Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже слышать, что говорю я. И сейчас я невольно причиняю тебе боль, что меня огорчает. Ты ведь не можешь даже и думать о чем-нибудь еще и мечтаешь только о том, чтобы пришел твой мабари. Но мучения твои скоро закончатся, и голова пройдет. Писарь вытаращил на арестанта глаза и не дописал слова. Логэйн поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над Денеримом, что луч пробрался за колонны залы и подползает к стоптанным сапогам Айвэ, что тот сторонился от солнца. Тут тейрн поднялся с трона, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился на кресло. Арестант же тем временем продолжал свою речь, но писарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова. – Голова твоя болит от того, тейрн, что ты много думаешь про то, что случилось в Остагаре, и про то, что еще случится с Ферелденом. Писарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол. – Но ты можешь не беспокоиться об этом, – продолжал никем не останавливаемый связанный. – Народ Денерима помнит хорошее, что ты сделал для них, а Стражам до политики вовсе нет дела. Мы знаем, что выбор твой был тяжелым, и не осуждаем. А если бы ты поступил так из злых намерений, голова бы твоя так не болела, – и тут говорящий позволил себе улыбнуться. Писарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого тейрна при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого писарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал тейрна. Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос тейрна, сказавшего: – Развяжите ему руки. Один из конвойных гвардейцев стукнул алебардой, передал ее другому, подошел и снял веревки с арестанта. Писарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться. – Сознайся, – тихо спросил Логэйн. – Ты долийский колдун? – Нет, тейрн, я не колдун, – ответил арестант, с наслаждением растирая измятую и опухшую багровую кисть руки. Круто, исподлобья Логэйн буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры. – Как ты узнал, что я хотел позвать мабари? – Это очень просто, – ответил арестант, – ты водил рукой по воздуху, – он повторил жест Логэйна, – будто хотел погладить, и губы… – Да, – сказал Логэйн. Помолчали, потом Логэйн задал следующий вопрос: – Итак, ты маг? – Нет, нет, – живо ответил арестант. – Поверь мне, я не маг. – Ну хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал народ Денерима восстать, или взбунтоваться, или каким-то иным образом поставить под сомнение власть мою и моей дочери над городом? – Я, тейрн, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного? – О да, ты не похож на слабоумного, – тихо ответил тейрн и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, – так поклянись, что этого не было. – Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? – спросил, очень оживившись, развязанный. – Ну, хотя бы жизнью твоею, – ответил тейрн, – ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это! – Моя жизнь висит на волоске с тех пор, как я стал Стражем, – светло улыбаясь и заслонясь рукой от солнца, возразил арестант, – поэтому угроза твоя, тейрн, мало значит для меня. Но если тебе важно, клянусь жизнью своей: я не подговаривал народ Денерима восстать против тебя. – Так, так, – улыбнувшись, сказал Логэйн, – теперь я не сомневаюсь в том, что на базаре праздные зеваки слушали тебя. Хорошо, – продолжал Логэйн, не сводя глаз с арестанта, – не знаешь ли ты таких – эрла Хоу, другого – эрла Кенделса и третьего – Каладриуса? – Этих добрых людей я не знаю, – ответил арестант. – Правда? – Правда. – А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь? – Всех, – ответил арестант, – злых людей не бывает на свете, бывают только несчастные. – Впервые слышу об этом, – сказал Логэйн, усмехнувшись, – но, может быть, я мало знаю жизнь! Можешь дальнейшее не записывать, – обратился он к писарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: – В какой-нибудь из церковных книг ты прочел об этом? – Нет, я своим умом дошел до этого. – И ты правда веришь в это? – Да. – А вот, например, сера Коутрен, ее прозвали Стальной Сукой, она – добрая? – Да, – ответил арестант, – она, правда, несчастный человек. У нее глаза, изуродованные страданием. Хотел бы я знать, кто так много боли принес ей. – Охотно могу сообщить это, – отозвался Логэйн, – ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросились на нее, как мабари на медведя. Орлесианцы вцепились ей в шею, в руки, в ноги, потому что она бросилась мне на выручку одна. Если бы не смог я в тот миг обуздать коня и прийти ей на помощь – тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с нею. Это было после Оккупации, подле Герлена. – Она поступила храбро. Мне грустно знать, что добрый поступок так тяжело отразился на ее судьбе. – Я полагаю, – отозвался Логэйн, – что мало радости ты доставил бы капитану моих гвардейцев, если бы вздумал жалеть ее. Впрочем, этого не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я. В это время в зал, крадучись, вошел посыльный, сделал полукруг за спинами собравшихся гвардейцев и протянул служке свиток, перетянутый бечевой. В течение этого времени в светлой и легкой теперь голове тейрна сложилась мысль. Она была такова: тейрн Мак-Тир разобрал дело бродяги-Стража Айвэ Махариэля и не нашел ни малейшей связи между действиями его и беспорядками, произошедшими в эльфинаже недавно. Бродячий Страж оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор тейрн от имени Ее Величества Аноры не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Махариэля могут быть причиной волнений в Денериме, тейрн удаляет Айвэ из Денерима и подвергает его заключению в Гварене, то есть именно там, где располагалось поместье тейрна. Оставалось продиктовать это писарю. Служка перебежал от одного конца зала к другому и протянул свиток писарю. Тейрн поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того столбом загорелась пыль. – Все о нем? – спросил Логэйн у писаря. – Нет, к сожалению, – неожиданно ответил писарь и подал тейрну принесенный свиток. – Что там еще? – спросил Логэйн и нахмурился. Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились. Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой голове коркой спеклась кровь у виска; на щеке была язва от кислоты, разъедающая кожу и едва залеченная заклинанием; запавший рот с поджатой в агонии губой. Логэйну показалось, что исчезли колонны залы и кровли Денерима за окном, внизу за садом, и все утонуло вокруг в густейшей зелени Бресилианского леса. И со слухом свершилось что-то странное, как будто вдали проиграли негромко и очень явственно трубы и послышался носовой голос, надменно тянущий слова: «Закон от оскорблении величества…» Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!», потом: «Погибли!..» И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно быть – и с кем?! – бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску. Логэйн напрягся, изгнал видение, вернулся взором в залу, и опять перед ним оказались глаза арестанта. – Слушай, Махариэль, – заговорил тейрн, глядя на Айвэ как-то странно: лицо тейрна было грозно, но глаза тревожны, – ты когда-либо говорил что-нибудь о праве твоего друга, Стража Алистера, на престол? Говорил?.. Или… не… говорил? – Логэйн протянул слово «не» несколько больше, чем полагается на суде, и послал Айвэ в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту. – Правду говорить легко и приятно, – заметил арестант. – Мне не нужно знать, – придушенным, злым голосом отозвался Логэйн, – приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти. Никто не знает, что случилось с регентом, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор. – Итак, – говорил он, – говорил ли ты с эрлом Эамоном о Страже Алистере, и если говорил, что именно? – Да, говорил, – охотно начал рассказывать арестант. – Когда мы добрались до Редклифа, чтобы просить помощи, я узнал, что Алистер по крови Тейрин. После эрл не раз обсуждал со мной и это, и вопрос престола. Я согласился с эрлом, что Алистер имеет право зваться Тейрином, раз отцом его был отец Кайлана… – Эрл Эамон – добрый человек? – спросил вдруг Логэйн, и демонический огонь сверкнул в его глазах. – Очень добрый, – подтвердил арестант. – Он был добр к Алистеру, добрее, чем все его родичи за столько лет жизни. Он хотел для Алистера как лучше, но прислушался ко мне, когда я убедил его, что нет никакой необходимости сеять смуту в Денериме сейчас… – А говорил ли эрл что-нибудь о Собрании Земель? – сквозь зубы в тон арестанту проговорил Логэйн, и глаза его при этом мерцали. – Да, – немного удивившись осведомленности тейрна, продолжил Айвэ. – Говорил. – И что же вы обсуждали? – спросил Логэйн. – Или ты ответишь, что забыл, что говорил ему? – но в тоне Логэйна слышна была уже безнадежность. – Я согласился с эрлом, что Стражам помог бы король или королева, который поддержал бы их. Но я просил эрла быть милосердным в это время смуты. Алистер – Тейрин по праву, но ему не нужна власть, как Стражам не нужны ссоры среди людей Денерима. – Далее! – Далее ничего не было, – сказал арестант. – Эрл обещал прислушаться к моим словам. Это было утром. В обед я вышел из поместья, тут мне встретились добрые люди, стали меня вязать и повели к тебе. Писарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на пергаменте слова. – Нет для Ферелдена более великой и прекрасной королевы, чем Ее Величество Анора! – сорванный и больной голос Логэйна разросся. Тейрн с ненавистью почему-то поглядел на писаря и конвой. – И не тебе, безумный преступник, рассуждать о власти в Ферелдене! – тут Логэйн вскричал: – Вывести конвой! – и, повернувшись к писарю, добавил: – Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело. Конвой поднял алебарды и, мерно стуча подкованными сапогами, вышел из залы в коридор, а за конвоем вышли писарь и прочие. Молчание в зале некоторое время нарушало только курлыканье голубей на подоконнике. Логэйн видел, как птицы, распушив перья на груди, выхаживали вдоль окна, как поклевывали высыпанные им крошки. Первым заговорил арестант. – Я вижу, что совершается какая-то беда из-за того, о чем я говорил с эрлом. У меня, тейрн, есть предчувствие, что ты на него зол, и мне жаль, что все это может плохо обернуться. – Я думаю, – странно усмехнувшись, ответил тейрн, – что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем эрла Эамона, и кому придется гораздо хуже, чем ему! Итак, сера Коутрен, которая била тебя, люди, которые плевали в спины Стражей, эрл Кенделс, из-за которого случились беспорядки в эльфинаже, и, наконец, эрл Эамон, объявивший о Собрании Земель, – тейрн потряс пергаментом, который все еще стискивал в кулаке, – которое расколет Ферелден – все они добрые люди? – Да, – ответил арестант. – И настанет время, когда в Денериме будет мир и единство? – Настанет, тейрн, – убежденно ответил Айыэ. – Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Логэйн таким страшным голосом, что Айвэ отшатнулся. Так много лет тому назад кричал Логэйн у реки Дейн своим всадникам слова: «Руби их! Руби их! Ферелден будет един и свободен!» Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в коридоре: – Преступник! Преступник! А затем, понизив голос, он спросил: – Айвэ Махариэль, веришь ли ты в каких-нибудь богов? – Творцы хранят мой народ, а Создатель – всех нас, – ответил Айвэ. – Я в них верю. – Так помолись им! Покрепче помолись! Впрочем, – тут голос Логэйна сел, – это не поможет. Жены нет? – почему-то тоскливо спросил Логэйн, не понимая, что с ним происходит. – Нет, я один. – Ненавистный город, – вдруг почему-то пробормотал тейрн и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, – если бы тебя зарезали в переулке подле поместья Эамона, право, это было бы лучше. – А ты бы меня отпустил, тейрн, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен. – Я вижу, что дело осложнилось, а мне скоро надо покинуть Денерим, чтобы сражаться с Мором. Отпусти, тейрн. Я не желаю зла ни тебе, ни твоему городу. Лицо Логэйна исказилось судорогой, он обратил к Айвэ воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал: – Ты полагаешь, несчастный, что регент короны отпустит глупца, из-за которого Эамон предал мир в Ферелдене? О Создатель! Или ты думаешь, что я прощу эльфа, из-за которого моя дочь, королева Анора, теперь в опасности? Слушай меня: с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись. – Тейрн... – Молчать! – вскричал Логэйн и бешеным взором проводил голубей, впорхнувших с окна. – Ко мне! – крикнул Логэйн. И когда писарь и конвой вернулись на свои места, Логэйн объявил, что утверждает приговор от имени Ее Величества Аноры и что преступника полагается доставить в форт Драккон, и писарь записал сказанное Логэйном. Через минуту перед тейрном стояла сера Коутрен. Ей тейрн поручил сдать преступника начальнику тюрьмы и при этом передать распоряжение тейрна о том, чтобы Айвэ Махариэль был отделен от других осужденных, а также о том, чтобы тайной службе было под страхом тяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Айвэ или отвечать на какие-либо его вопросы. По знаку Коутрен вокруг Айвэ сомкнулся конвой и вывел его из залы.