Единственный

      Пустота. Безраздельное звенящее ничто, что уже который месяц поселилось в сердце Коли. Он должен был плакать и биться в истерике, но вместо обычной и уже привычной ему боли, его мучила, рвала на части звенящая пустота. Он не чувствовал ничего, и от этого ему было плохо, но отнюдь не так «плохо», чтобы бесконечно жалеть себя и резать руки, нынешнее «плохо» выедало душу и не давало сделать ни вдоха, ни проронить слезинки, ни крикнуть так, чтобы заложило уши. Только пялиться на окружающий мир, словно сквозь толстое стекло, на обеспокоенные и расстроенные лица людей, на мерзкие ухмылки ровесников, но чаще на тонущие в снегу кусты и деревья. После смерти мамы снег посыпал крупными хлопьями и не кончался вот уже месяц, перебивая все рекорды по высоте сугробов. А Коле было плохо так, что хотелось выть, вторя вьюге за окном.       После смерти мамы все дни смешались в одно сплошное серое месиво: больница, затем вторая, где ему поставили романтичный диагноз «депрессия» и прописали гору таблеток, которые, впрочем, Коля не пил и не собирался начинать. Пустота давила на руки и ноги, а также на глаза, заставляя лежать и лежать, задыхаться от того, что коварная тварь пробралась даже в легкие и давит, тянет соки, убивает. Так он промаялся до самого марта, пока глубокие росчерки лезвий на запястьях не зажили, затянувшись грубой розовой опухолью, целой сетью уродливых шрамов. Саша смотрел на эти шрамы с нескрываемым ужасом, водил пальцами по розовым полосам и обещал, что скоро все заживет и даже этих следов не останется, но Коле было так глубоко наплевать, что он лишь молча кивал.       Он не чувствовал ничего: ни боль от утраты, ни горе, ни стыд от своей неудавшейся попытки суицида, ни даже любовь к Саше, некогда такую сильную, — он не чувствовал ничего, и от этого ему было физически плохо. Он снова раздирал плечи: ногтями, зубами, найденной по дороге на урок физкультуры связкой ключей, жег кожу выпрошенной у Саши зажигалкой — и не чувствовал больше того удовлетворения, что давали ему самоповреждения. Он умер, отошел в мир иной вместе матерью, душа его вытекла в канализацию вместе с кровью в ту ледяную февральскую ночь, и только тело по какой-то нелепой случайности продолжало существовать, скиталось от больницы к больнице, пока не оказалось заточенным в приют, обнаруживало себя в объятиях Саши — также раз в неделю на выходных, будто ничего не произошло — и просто горело, рвалось и гноилось от того, что на месте души было до одури пусто, сплошной сосущий вакуум.       Коля барахтался в этом «ничто», тонул и попросту погибал. Кожа на руках испещрилась ранами, гораздо более страшными и все никак незаживающими, наверное, потому что Коля никак не мог оставить их в покое, ночами сдирая повязки и впиваясь огрызками ногтей в свежие корки, растравливая их до мяса, чтобы почувствовать хоть что-то, каплю от прежнего «больно» и «не могу». Он думал, что не сможет вытащить маму на своих хрупких детских плечах, но все разом оказалось сложнее, как только ее не стало. Колю словно накрыло огромным стеклянным куполом, через который не слышалось ни крика, ни дуновения ветерка, через него невозможно было пробиться. Саша пытался, старался, навещал его чуть ли не каждый день и просил, умолял больше не трогать руки. Коля кивал, обещал ему больше не ранить себя, но затем срывался и оставлял на своей коже новые укусы и порезы.       Раз он возил Колю на могилу матери. Все время держал за руку, аккуратно, будто бы Коля был хрустальным и вот-вот готов был разлететься на куски, подвел к страшному серому камню, обнял за плечи и разрешил, а судя по интонации голоса скорее попросил его поплакать и не сдерживать себя. «Не хочу», — ответил тогда Коля, упрямо поджав губы, присел на корточки, собрав в ладони комковатый мокрый снег, смотрел на улыбающееся черно-белое лицо еще совсем молодой здоровой мамы, чувствуя лишь то, как медленно отмораживаются пальцы, а талая вода с них холодным ручьем стекает в рукава. Он кусал губы, растравливая старые трещины, чтобы почувствовать металл во рту, и не мог выдавить ни слезинки даже для Саши, который, кажется, чувствовал личную вину за то, что все закончилось именно так.       — Я ее убил, не углядел, — прошептал Коля, лишь бы разорвать звенящую тишину вокруг. Эта тишина была страшной и нереальной, он не верил, что на кладбище может быть так тихо, до звона в ушах — толстое стекло между Колей и миром от этой тишины каменело и уплотнялось настолько, что в глазах мутнело, мир терял краски: ему остались только ослепительно белый снег и серый могильный камень.       — Нет, что ты! — вскрикнул Саша, разрывая эту тишину, но голос его для заложенных ушей Коли звучал как из глубокого колодца. — Тромб попал в сердце и остановил его — чистая случайность, ты бы ничего не смог сделать, — добавил он гораздо мягче, опускаясь на колени рядом с Колей. Обнял за плечи, прижался лбом к виску и поцеловал в щеку.       — Когда я ее нашел, она была холодная. Холодная. Она была холодная, — зашептал Коля одними губами, с ужасом чувствуя, как внутри что-то с оглушительным треском взрывается, обдавая внутренности обжигающей болью, стискивая горло.       Он снова чувствовал эту пьянящую жалость к себе, принимая ее как родную и улыбаясь как ненормальный только тому, что снова может чувствовать. Саша крепче прижал его к себе, в который раз обещая, что он не виноват, прося поплакать и отпустить, и его слова, очень правильные и заботливые, как и бесполезные сейчас, доносились словно сквозь плотные слои ваты, совсем никак Колю не трогая. Что ему от его «любимый», «маленький» и «пожалуйста»? Все пустое. Чувство, что все это происходит не с Колей, а все вокруг, включая так переживающего за него Сашу, — лишь поставленный кем-то спектакль с нереалистичными декорациями и бездарными актерами, лишь крепло.       Ненастоящий снег, который вместо того, чтобы приятно холодить, жег обмороженные пальцы и растекался талой влагой; ненастоящий Саша, прикосновения которого больше не дарили спокойствие и уверенность в том, что все обязательно будет хорошо; и больше всего Колю бесило ненастоящее серое небо, которое, казалось, протяни руку, и получится смять, как дешевый картон. Все вокруг Коли было сделано из картона, выкрашено противной серой акварелью и напрочь лишено всяких чувств. В этой картонной коробке было пусто и глупо. Что могло быть нелепее смерти мамы? Какой-то там тромб заткнул артерию в ее сердце и остановил его — ну что за нелепица? Она была больной алкоголизмом и умственно отсталой, она должна была, как обычно это бывает, поджечь их комнату, уйти и потеряться или в конце концов скончаться от цирроза, но уж точно не от банального инфаркта, уносящего жизни праведных старикашек лет в семьдесят, но уж точно не сорокалетних женщин с тяжелой зависимостью.       Для Коли стало навязчивой идеей сбежать из этой коробки, он раз за разом протягивал руки к пластмассовому снегу, растекающемуся серыми лужами по алым от обморожения пальцам, прикладывал их к глазам, чтобы почувствовать влагу на лице и очнуться от этого мутного сна, но все тщетно. Коробка захлопнулась, и вместо солнца в ней повесили тусклую лампочку, которая едва блестела из-за тумана облаков. Такого же серого, как все вокруг. Коле казалось, что даже в его душу проникла эта мерзкая серость, что его собственное тело — тоже не более чем картонка. Коробка-в-коробке-в-коробке. Снаружи было пусто, да и внутри тоже, и потому слова Саши о том, что надо поплакать и слезы помогают, не стоили ничего. Неоткуда было взяться этим слезам, если все внутри Коли было сделано из картона. Даже талая вода от картонного снега была картонной. Даже вдыхаемый им горький воздух.       И потому его вовсе не волновало, что скажет Саша на то, что он снова изрезал запястья или прижег сигарету о тыльную сторону ладони. Таких гноящихся рытвин на его коже была целая россыпь, и по-настоящему волновало Колю лишь то, что от прикосновения тлеющей сигареты его кожа не вспыхивала, как картон. Он хотел бы сгореть дотла и чтобы пепел развеяло по ветру. Даже картон, из которого было сделано все вокруг, был не настоящим. Да и ветру в пустой коробке взяться было неоткуда. Он пытался порвать этот картон и выбраться, и для этих целей подходило все: зубы, ногти, связка ключей один черт знает от каких дверей и даже сигареты. Все, лишь бы продраться через кожу, добраться до самой сути, до крови и мяса, тоже картонных. Со жгучей болью в качестве никчемных декораций. Тоже не настоящей, поскольку лишь физической, но не моральной. Боль больше не приносила ему облегчения, не «заземляла» мысли и не успокаивала, лишь добавляла проблем.       Саша ругал его за каждую царапину, и Коля его за это ненавидел. Он продолжал любить его всем сердцем, но новый картонный Саша ничуть не был для него желанным, каждый его приезд — это снова выматывающая их обоих жалость, ссоры из-за колиных порезов и еще более раздражающие Колю просьбы поплакать и принять, что мамы больше нет и ее убил глупый тромб. Коля не верил в этот новый картонный мир, не верил в грубый серый камень на маминой могиле, да и в то, что там лежала именно мама. Раз он сказал Саше об этом, на что получил длинную тираду о том, что Саша лично занимался похоронами и видел маму в открытом гробу, а Колю, на тот момент все еще лежащего в психиатрическом отделении с раскроенными запястьями, просто не хотел впутывать в это и лишний раз травмировать. Колю эта речь ни капли не убедила, но он молча покивал, чтобы не слушать все то же самое еще раз.       Картонный Саша вел себя странно. Он все еще боялся огласки их связи, но вопреки этому приезжал к Коле все чаще, даже прогуливал занятия в университете, в который так стремился поступить, и заговаривал про академ, чтобы быть рядом и помочь Коле пережить трагедию. Коля его не понимал. Он не чувствовал, что потерял нечто важное, его все вокруг называли сиротой и сыпали соболезнованиями, а он не причислял себя к первым и тем более не принимал второе. Не плакал, хотя раньше, до того, как мир стал картонным, заливал слезами подушку едва не каждый вечер. Он не носил траур. Он лишь драл кожу, пытаясь полностью стесать верхний слой и найти за ним то, что поможет ему жить дальше в этом новом насквозь не настоящем мире. И не находил.       Он не находил в этом мире ничего, что могло бы его удержать. Естественно морально, а не физически. Физически его держал Саша, вытащив из душа в ту страшную ночь и продолжая навещать в детдоме каждый день, чтобы вытянуть его из серой коробки со злыми серыми лицами и обнимать, целовать щеки, сжимать до боли его израненные руки. Но и в дни, когда Саша пытался посещать занятия и сдавать зачеты, чтобы не вылететь из университета, Коля ни на секунду не мог остаться один, за ним следили сотни недоверчивых глаз ровесников, с которыми ему предстояло провести следующие три года. Пока они Колю не трогали, не заговаривали без нужды и даже лишний раз не подходили, но пялились. Щупали его липкими зрачками, изучали, и особенно их внимание привлекали те моменты, когда Коля срывался и царапал кожу с тихим скулежом, не обращая никакого внимания на уместность окружения.       Его жизнь в целом круто изменилась. Вместо тесной, но родной комнаты в коммуналке, где Колю ждало лишь беспросветное одиночество и больная мама, серая коробка на десяток поставленных в стройные ряды кроватей и тумбочек, где в любое время дня и ночи кто-то обязательно ходил, разговаривал, светил фонариком и смеялся. Смех вообще больше всего раздражал Колю, он не понимал, что смешного в пересказываемых по кругу анекдотах. Вместо непомерной для детских плеч ответственности и работы по дому, лишь глухое безделье и школьные уроки; за ними везде ходили воспиталки с озлобленным, кажется, на одно их существование взглядом. И еда из полноценного завтрака, обеда и ужина, ради которой не нужно было воровать в магазинах и стоять часами над то и дело перегорающей и едва греющей электрической плиткой.       Коле тут не нужно было заботиться о себе: ни ползать по полу с тряпкой, создавая иллюзию уюта, ни ежечасно думать, как растянуть жалкое мамино пособие на целый месяц, ни даже мерзнуть в отсутствие нормального отопления. У него было все, и мелочные проблемы больше не забивали пустую голову, заставляя гонять по кругу невеселые мысли и от них только больше раздирать руки, чаще курить и с нехорошим предчувствием глядеть на ровесников, бесстыдно распивающих пиво прямо в жилой комнате. Представляя себя на их месте. Он как огня боялся алкоголя и не хотел даже пробовать, но в отсутствие дамоклового меча над головой не видел смысла быть трезвым и правильным. А сказать по правде, вообще не видел смысла быть.       Он не знал, кто он и зачем. Раньше у него была цель: ухаживать за мамой, заботиться о ней и обслуживать все ее желания — и именно за этим он терпел разрывающую изнутри боль, насмешки учителей и издевательства одноклассников. Саша готов был тащить его на себе из этого болота, делал все, чтобы Коля не отождествлял себя с этими вот, курящими и распивающими направо и налево. Но у Саши была цель, он в его возрасте хорошо учился, чтобы поступить в военное, а затем уйти в армию, там обжегся и вернулся на гражданку, но видел цель — помогать людям — и не видел препятствий. Закончит свой юрфак и пойдет работать в ментовку, а Коля что? Коля жил в картонной коробке и не знал как, а главное зачем ему продолжать это терпеть.       Он не видел себя в будущем, а по сути даже не старался увидеть. Он ходил в школу, как на каторгу, лишь бы снова не ссориться с Сашей, ему не нравился буквально ни один из предметов, и он не хотел задерживаться там ни на одну лишнюю секунду, а значит, нужно было бросать после девятого класса. А дальше куда? Единственное, что ему действительно нравилось, — это рисовать. О, этой ерундой он мог заниматься часами, черкать мажущей синей ручкой на полях и даже просто листах тетрадей, так что из них давно пропали все сколько-нибудь осмысленные записи. Учителя лишь недовольно цокали, видя очередную воплощенную на бумаге большеглазую нечисть из одних штрихов и линий вместо домашней работы, и не утруждали себя даже новыми двойками в журнал. Не требовали маму в школу, хотя учитывая все обстоятельства, было бы странно, если бы да. Могли бы обратиться к Саше, который, кажется, возомнил себя его несостоявшимся отцом, но не стали.       Коля черкал в тетради и только в этом видел хоть какую-то отдушину. Он пытался выводить такие же стройные линии на руках, делая какое-то подобие узоров из своих царапин, но картину редко когда получалось довести до конца из-за жгучей боли. Это по бумаге можно было водить бесчисленное количество раз, затирая листы до дыр, а в случае чего взять новый и начать все заново — бумага все стерпит. Бестолковая оболочка же у него была всего одна, и та вся изрезанная, в клочья разодранная. Но и на клочках живой кожи можно было рисовать кровавыми полосами и сигаретными ожогами, не оставляя чистого места, превращая кожу в один грубо заштрихованный холст. Он иногда делал то же с бумагой, закрашивая листы дочерна, и это помогало сбросить пар, но гораздо хуже, чем проделывание того же самого с кожей. Перочинный нож, найденный брошенным в грязи за школой, стал его святым граалем. Он готов был практически молиться на коробочку в четверть ладони, содержащую в себе и простой нож, и щипчики, и даже штопор — все для причинения себе самой разнообразной боли.       Он мог бы попробовать снова вскрыть себе вены, но боялся, что опять струсит и не доведет дело до конца. Нужен был новый способ, более быстрый и безболезненный, что не позволит ни передумать Коле, ни спасти его. Он не знал, зачем ему продолжать жить в мире, где не было мамы и вместо солнца лишь тусклая лампочка в картонной коробке. Но в то же время он не знал, как уйти раз и навсегда, без ненужных ему спасителей и новых заключений в психушку. Он не сумасшедший, ему просто надоело держаться за соломинки, даже сотня их его не удержит, ведь на душе был таких размеров камень, что тянул на дно без единого шанса выбраться. Нужно было лишь придумать, как помочь себе утонуть без изматывающих всех вокруг барахтаний.       Решение нашлось быстро, буквально на следующий же день после того, как Коля окончательно оформил в голове эту мысль. Кусок веревки, такой же серой, как все вокруг, затасканной и засаленной тысячами прикосновений, брошенной в изгибе коридора будто специально для Коли. Он подобрал ее жадно и кое-как запихал в карман, в первое мгновение даже не поняв, зачем и почему, и только много после, когда сидел вместе со всеми в столовой и ковырял ложкой в приторной манке, его вдруг осенило. Удавиться — секунда. Повязать петлю и сделать один шаг, чтобы задохнуться и больше не мучать ни себя, ни окружающих звучит как очень хороший план. Без боли, без сомнений и времени на то, чтобы струсить и все исправить. Нечего в данной ситуации было исправлять, тут только рубить с плеча и надеяться, что хотя бы после смерти станет проще, появится хоть какой-то смысл.       Он лелеял эту идею целый день, как свое последнее и самое главное творение, думал, как и когда, какой скандал ждет жестоких воспиталок и что почувствует Саша, когда узнает. Умеет ли вообще новый картонный Саша чувствовать. Головой он понимал, что все это звучит как бред, но сердце было не на месте. Оно билось через силу в коробке картонного тела и болезненно ныло, прося все это закончить. По большому счету ему все равно, что будет потом, лечь рядом с мамой — вот единственная его цель. Правильно Саша поступил, не пустив его на похороны, он бы прыгал в могилу, чтобы в последний раз обнять ее, он бы костьми лег, но не дал бы закопать… А затем он вспомнил, что вообще не верит в смерть мамы, и его мысли снова приобрели оттенок параноидного бреда. Выход из них был только один — с опрокинутого стула в петле.       С фантазией у Коли было неважно. Ума, чтобы придумывать страшных тварей для очередного рисунка в тетради, хватало, а как следует спланировать самоубийство и на этот раз не допустить осечки — решительно нет. Почему-то думалось о том, что Саша бы смог придумать, как сделать все чисто, не вызвав ни малейших подозрений. Саша станет отличным следаком, а Коля… Коля не мог даже нормально завязать петлю, сидя на крышке унитаза в общем для всего этажа туалете. Воспиталки давно прокричали свое грозное «отбой», пройдя по каждой комнате, после чего на этаже стало чуть ли не в два раза более шумно. Все будто праздновали наступление ночи, а Коля заперся в самом дальнем углу, где пахло сыростью и мочой, а из освещения — лишь мигающая лампочка под потолком. Веревка пушилась и расползалась под пальцами, она наверняка тоже лежала в подобном мокром месте и мирно себе гнила до того, как попала в руки Коле.       В туалете пахло мочой и плесенью, и даже единственная лампочка светила не привычным желтым, а чуть зеленоватым, будто тоже гнилым, светом. Зелень била в глаза и, вопреки расхожему мифу, никак не успокаивала, лишь нагоняла тоски и чувства неправильности, бутафорности всего происходящего. В этот раз все было гораздо проще, несмотря на непривычный способ, Коля уже проходил через все муки совести и волевое решение, в общих чертах представлял себе, что его ждало за этой чертой, и даже видел пресловутый свет в конце тоннеля — и ничто из этого его не пугало. Страшно было не уходить, а оставаться здесь: день за днем просыпаться в этой душной коробке, резать тело и не находить выхода из непроглядного отчаяния. В жизни не было смысла, а смерть могла бы стать тем ключом, который помог бы ему вырваться.       Коля вязал петлю и тихо надеялся, что перекладина, на которой держались двери кабинок, его выдержит. Он был худой (а если совсем прямо сказать, щуплый) и невысокого роста, а значит, все должно было сработать, у него не могло не получиться. Но сегодня, кажется, весь мир был против Коли: веревка решительно отказывалась складываться во что-то хотя бы отдаленно напоминающее петлю, ладони скользили от липкого пота, а в довершении всего еще и хлопнула дверь, оповещая о чьем-то приходе. Коля икнул от неожиданности, пытался спрятать свое незавершенное макраме, но легкие шаги, хлюпающие по растекшимся там и тут лужам, настигли его быстрее. Он не успел сделать ничего, он просто растерялся, так и оставшись дрожать с зажатой в руках гнилой веревкой. Все внутри у него оборвалось.       — Чем занят? — протянул удивленно незнакомец, подозрительно щурясь и подходя все ближе с абсолютно неуместной сейчас гаденькой ухмылкой.       Мальчишка был такой же низкий и худой как Коля, только обладал не в пример ему большими глазами и мягкой пластичной мимикой, за какую-то секунду сменив добрый десяток выражений: от удивления до предвкушения — чем Колю только сильнее пугал. Мальчика был щуплый, а если прямо сказать, костлявый, и коричневый свитер висел на нем мешком, а грубо сшитые потертые там и тут брюки то и дело сползали в отсутствие ремня, из-за чего ему приходилось постоянно подтягивать их с неловким кряхтением. Мальчишка был смуглый, несмотря на только-только потеплевший апрель за окном, и это Колю тоже настораживало и ни капли не располагало к себе. И тот упорно молчал под чужим насмешливым взглядом, надеясь, что мальчишке надоест и он уберется по своим делам, оставив его в покое.       — Ты глухой? Чем занят, спрашиваю! — поднял голос незнакомец, вконец обнаглев и даже отобрав у Коли веревку — та выскользнула из мокрых от холодного пота ладоней, словно так и должно было быть.       — Вяжу петлю, хочу повеситься, — ровным тоном отозвался Коля. Ему было все равно, он не боялся ни этого мальчишки, ни возможного гнева воспиталок, если те узнают. В конце концов, именно этого все вокруг от него и ждали, и если не ругали даже за изрезанные руки, то им было все равно. Не все равно в этом мире было только Саше, но и тот был сегодня безнадежно далеко, в сытой Москве.       — Оу, прям так… — хмыкнул мальчишка без капли сожаления, лишь с большим интересом покрутил веревку и недовольно цокнул языком. — Смотри, как надо, — с гадкой улыбкой продолжил он, в одно движение закончив начатое Колей занятие. Веревка вилась в его руках без прежнего сопротивления и вскоре действительно сложилась в идеальную петлю.       — Спасибо, — с комом в горле поблагодарил Коля, принимая обратно веревку. Дело оставалось за малым: повязать второй конец на перекладину и набросить так любезно сооруженную другим петлю на шею.       — А чего вешаться-то собрался? — деловито, без капли сочувствия поинтересовался незнакомец, достав из своих безразмерных штанов пачку и зажигалку, протянул одну из сигарет Коле. Тот отстраненно покрутил палочку в руках и все-таки решил сделать это в последний раз, торопиться ему было некуда.       — Мне плохо, — только и смог выдавить из себя Коля, привстав, чтобы прикурить от любезно протянутой ему зажигалки. Сигарета, хотя была совсем новой, пахнула гарью и горечью, будто один из бычков, без числа подбираемых Колей ещё до того, как Саша вернулся и стал покупать ему целые пачки. Это пробудило в Коле совсем несвойственные пятнадцатилетнему мальчику нотки ностальгии, и он сделал вторую затяжку с огромным удовольствием, которого не чувствовал в своей жизни уже давно.       — А если я предложу лекарство? — хмыкнул мальчишка, выдыхая в сторону белое облачко дыма. Он искренне веселился, и эти издевательства тоже были Коле знакомы.       — Не физически, морально, — добавил Коля, чтобы закрыть эту тему. Он не хотел распространяться о своем душевном раздрае, но и выслушивать советы выпить аспиринчик и успокоиться — тоже. Единственным его желанием сейчас было лишь докурить гадкую, а оттого такую знакомую и по-своему вкусную сигарету, а затем вздернуться, со свидетелями или же без них.       — А от «морально» оно тоже неплохо помогает, — с хитрым подмигиванием хмыкнул мальчишка, скинул в лужу под ногами едва догоревшую до середины сигарету и снова опустил руку в карман своих сползающих штанов, чтобы вынуть нечто продолговатое, в тусклом свете лампы тоже гнилостно-зеленое. Сердце Коли пропустило удар, все страшные картинки со школьных стенгазет про вред наркотиков цветными вихрем пробежали перед глазами.       — Что это? — просипел Коля разом севшим голосом. Он не мог поверить своим глазам, а в тонкий шприц с уже набранной мутной жижей особенно.       — Хмурый, — не теряясь, сообщил парень, но видя искреннее удивление Коли, поспешил добавить: — гера. Будешь? Первый за счет заведения, — договорил он со все той же гадкой ухмылкой и пихнул шприц в руки Коле.       — Наркотики убивают, — только и смог прохрипеть тот. Кроме заголовков с тех самых школьных стенгазет с перечеркнутыми шприцами ничего в голову не лезло. Голова была пустая, а злополучный шприц с тонкой иглой, пока что мирно упакованной в отливающий зеленью пластиковый колпачок, жег пальцы не хуже дотлевшей до фильтра сигареты.       — А веревка охереть как полезна для здоровья? Ты смешной такой, — рассмеялся парень. — Помочь? — добавил он уже совсем серьезно. — Закатывай рукав, все сделаем в лучшем виде, — пообещал он успокаивающе, и Коля, сам не зная зачем, подчинился.       В голове мыслей просто не было, последние аргументы против были разбиты этой насмешкой, и теперь Коля решительно не знал, что делать дальше. Зачем ему думать о вреде наркотиков, если всего парой минут ранее собирался повеситься? Он ни на секунду не верил в то, что это «лекарство» поможет, он лишь хотел попробовать, каково это, и не задумывался о последствиях. Он засучил рукав черной кофты, демонстрируя изрезанную руку своему новому… другу, врагу? Значения не имело. Тот лишь недовольно цокнул языком, но тут же пробормотал нечто, что должно было Колю успокоить: «Ничего, венку найдем, и не в таком месиве находили». Затем перевязал плечо все той же веревкой, на которой самостоятельно затянул петлю, сказал посжимать кулак, ощупал цепкими пальцами израненную руку, надавив в одном месте особенно болезненно.       Все эти манипуляции прошли для Коли как в тумане. Боль в онемевшей перетянутой руке докатывалась до него не сразу, мягкими волнами, и даже укол он почувствовал, лишь когда мутная жижа из шприца с легким жжением стала вливаться в руку. Он хотел бы отстраниться и попросить не делать этого, очнуться от неведомого наваждения и сделать то, что собирался, но петля, как затянулась, так же мягко соскользнула с плеча, пуская гадость дальше в кровь, сердце и мозг. «Меня если что Ромой зовут, обращайся», — кинул пацан напоследок, перед тем, как невидимая рука резко толкнула Колю в грудь, начисто выбив весь воздух, а затем мир вокруг взорвался, разлетевшись радужными осколками и чистым, кристаллизованным счастьем на грани с эйфорией. А со следующим судорожным вдохом он уже переступил эту грань, глухо застонав от переполняющего его удовольствия, прикрыл глаза и растекся дрожащей лужицей подле унитаза, с которого свалился, не почувствовав никакой боли.       Привычная уже боль от изрезанных рук растворилась в красках, которых до того Коля в своей жизни и не видел, не чувствовал, не ощущал. Серость уползла в дальний угол, уступив место новому миру, цветному до рези в распахнутых глазах, выжигающему одуревший от удовольствия мозг дотла. Картонная коробка порвалась с оглушительным треском, а за ней оказалось то, что Коля даже в самых смелых мечтах и представить себе не мог. Оно было таким, что Коля при всем желании не мог бы описать словами: слишком реальным, слишком ярким и, если не растекаться бесполезными словами, которые все равно не способны были передать весь спектр ощущений, слишком охренительным. Все для Коли в этом безумии было слишком, он, не привыкший к подобному радужному вихрю, в нем просто терялся, и даже мокрый кафель под щекой, который никак не вязался с цветастым фейерверком под веками, не мог его заякорить и не дать с концами унестись в глубины подсознания вместе с приятной галлюцинацией.       Мыслям о притягательности смерти, собственной никчемности и нереальности мира вокруг, да и вообще хоть каким бы то ни было мыслям не осталось места, все вытеснила радужная метель, звон в ушах и оглушающая тишина одновременно. Все его тело будто накачали гелием, оно стало легким, но при этом свинцово тяжелым, так что подняться с мокрого пола и встать на ноги было решительно невозможно, да и не очень-то хотелось. Рядом слышались шаги и звонкий смех, бесчисленное количество голосов, а Коля валялся на полу и барахтался в мутном озере, в которое вылили сотню банок с красками и сноп обжигающих искр. Барахтался, а затем и тонул, зная, что никогда прежде он не чувствовал и никогда после не почувствует такой величины удовольствие. Волны кристально чистой эйфории, несравнимые ни с чем, что он только мог себе представить. Ему было хорошо и плохо одновременно, слишком хорошо и оттого плохо.       Очнулся он только под утро, с дрожащим от остаточных судорог удовольствия телом и гудящей от пустоты головой. Сразу же, как увидел свое бледное лицо в заляпанном зеркале над умывальником, красные от полопавшихся капилляров глаза и потрескавшиеся от жажды губы, которыми он тут же, не задумавшись, приложился к крану, то пообещал себе, что это было в первый и последний раз, что зря он вообще поддался на уговоры и вообще сегодня же вечером повторит попытку суицида и закончит все, а пока… Мир не вернулся в прежнюю серость, и близко он был не похож на тот отсыревший картон, который еще вчера перманентно наблюдал рядом с собой Коля. Он словно оказался в прошлом, еще до того, как заболела мама и уехал Саша, а школа стала невыносимой каторгой. Ему было спокойно, не тянуло даже резать руки. Он смотрел и не мог наглядеться на едва проклюнувшуюся травку под ногами, зеленую-зеленую, прям как в мультиках, слушал пение первых робких птичек и не мог перестать улыбаться, как идиот. Казалось, что все наладилось, разом и навсегда.       И потому, когда после школы его встретил улыбающийся во все зубы Саша, то не стал корчить из себя черную тучу и улыбнулся ему в ответ. Повис у него на шее и чмокнул в щеку, едва не повизгивая от радости, потому что чувствовал себя невозможно счастливым. Саша смутился, как смущался раньше Коля, и потащил за рукав в ближайшую подворотню, где они могли обжиматься, не беспокоясь о чужих взглядах и ушах. Прижал к ледяной кирпичной стене и поцеловал в ответ, дежурно в щеку и в нос, вызвав новую волну смущения и абсолютно дурацкой детской радости. А затем с той же улыбкой закатал рукава кофты, чтобы оглядеть запястья и найти на них новые ожоги и царапины. Мгновенно посмурнел и откинул руки Коли, как какую-то мерзость, от чего гелиевый шарик, надувшийся в груди у Коли, с оглушительным грохотом лопнул, оставив вместо себя лишь черную обиду.       — Ты обещал! — рыкнул Саша очень строго и больше не смотрел на Колю, как на самую дорогую в мире редкость. Таким же презрительным взглядом Коля вчера вечером окатил неприятного парнишку, который угостил его героином. Так не смотрят на любимых. — Сколько можно-то уже?! Неделя, месяц — я все понимаю, но уже апрель, а ты даже не пытаешься подумать о себе, обо мне в конце концов…       — Саш, не надо, — заныл Коля, наизусть зная, что Саша скажет дальше. Что Коля рано или поздно доиграется и ляжет с матерью, а Саша не может каждый раз оказываться рядом и его вытаскивать. Он это слышал уже сотни раз и не хотел слушать в сто первый, только не сегодня, когда мир впервые за много-много лет стал ярким и все в нем чувствовалось особенно ярко, даже стыд и горе.       — Это я тебе говорю: «Коля, не надо, Коля, пожалуйста, побереги себя, Коля». А ты мне снова обещаешь больше ни-ни и снова делаешь вот это, — продолжал кричать на него Саша, и Коля в ответ на это мог только плакать и просить прощения, но не хотел. Саша все равно не станет его слушать, да и какой смысл оправдываться за то, ему было плохо настолько, что физически было необходимо причинить себе боль? Коля снова терял с таким трудом обретенный им смысл.       — Да пошел ты! — сорвался он, не подбирая ни слова, ни выражения. — Если я такой плохой, то зачем я тебе? Не приезжай больше, не подходи ко мне, понял! — в сердцах крикнул он, больше всего желая услышать лишь то, что Саша вовсе не это имел в виду и никогда его не бросит. И он оправдал его ожидания.       — Ну что ты… Прости меня, милый, прости, — залепетал он, снова приблизившись к Коле и обняв его, сжал запястья в кровоточащих царапинах, снова прижал спиной к твердой кладке и согнулся едва не вдвое, чтобы коснуться губами колиного виска. — Я просто очень-очень устал и я боюсь за тебя, любимый, ты даже не представляешь, как мне было страшно найти тебя в душе в крови. Только представить, что тебя не будет… Не делай так больше никогда. Пообещай, родной, на этот раз по-настоящему, что больше не будешь, — продолжил он сбивчивым шепотом, уже совсем на ухо.       — Поцелуй меня, — закапризничал Коля, ловя губами сашины губы, пока тот упорно отворачивался. Он получил его полное раскаяние и быстро отошел от обиды.       — Не могу, — обреченно выдохнул тот, в конце концов не выдержав и зажав рот Коли своей ладонью. — Мне нужен год: все улажу, ты подрастешь, и мы будем вместе. Заобнимаю, зацелую и заберу в Москву, обещаю, — добавил он с мечтательной улыбкой, опустив руку и вновь коснувшись губами колиной щеки, но тому было мало. Его по-настоящему обижали эти слова про «маленького» и «подрастешь», он хотел большего и был готов.       — У тебя есть кто-то? Взрослый, с которым можно, — пискнул Коля, вновь попытавшись оттолкнуть Сашу, но тот держал крепко, застыв недвижимой скалой.       — Нет, — фыркнул он с тихим смешком. — В армии был, когда я еще думал, что смогу забыть, но сейчас понял, что только ты, до конца. Я говорил, что знаю, чего хочу и чего всегда хотел. Но мне совестно от того, что ты маленький, и я готов ждать, лишь бы все было по закону. Я хочу, чтобы мы были на равных и у тебя был выбор, а не как сейчас, чтобы я не давил авторитетом, детка, — попытался объясниться он, несколько раз сбиваясь по ходу своей эмоциональной, но стройной речи. Будто бы он не раз репетировал эти слова у себя в голове и только сейчас решил высказаться.       — Я не верю, — упрямо насупился Коля, вновь попытавшись оттолкнуть сашины руки, но тот держал крепко, всем своим видом показывая, что не отпустит. — Не приходи больше, не хочу тебя видеть, — вновь заныл он, отворачиваясь, лишь бы не смотреть в непонимающие глаза Саши. — Слышишь? Не трогай меня, уходи! — Коля психовал.       Он собрал всю волю, чтобы в последний раз особенно сильно толкнуть Сашу, а тот больше не сопротивлялся, послушно отступил и позволил Коле сбежать, не сказав даже «пока». Коля психовал, а потому не задумывался о последствиях, сбегая от сашиных рук и его родного голоса, теплых глаз и осторожного «прости», кинутого вслед, что только подтвердило все его догадки. У Саши был другой парень, не мог не быть, если Саша так спокойно обхаживал Колю, не требуя взамен даже робкого поцелуя. У него был кто-то взрослый, с кем было спокойно и безопасно, с кем Саше можно было заниматься любовью, при этом не чувствуя себя педофилом… Слово-то какое гадкое!       У Саши кто-то был, и Коля не хотел вставать между ними, бороться за его внимание и ждать, когда тот его бросит. А он непременно его бросит, как только убедится, что с Колей все нормально и не придется мучиться совестью после того, как тот покончит с собой. Коля не хотел чувствовать себя брошенным и потому действовал на опережение, решив бросить Сашу первым. Пусть развлекается со своим взрослым парнем, а Колю оставит в покое. Злые слезы застилали глаза, тело ломило от непрекращающегося бега, но Коля не мог остановиться. Его морально просто размазало, и чтобы не сдохнуть от раздирающей изнутри боли, он предпочел раздирать руки, царапать их и попросту драть, ненавидеть себя до скрежета зубов и повторять заплетающимся языком, что он все сделал правильно и по-другому и быть не могло.       Он честно держался ближайшие двое суток, утопая в слезах и соплях, вновь взявшись за нож и оставив на запястьях несколько кровавых полос, пытаясь скрыть след от зловещего укола. Только-только он обещал Саше больше не трогать руки, но резался; он обещал себе, что тот укол был первым и последним, но вспоминая то, как оглушительно хорошо было от первой дозы, и сравнивая с тем, как горько и гадко теперь, он не мог не задумываться о том, чтобы повторить. Вновь почувствовать то волшебное и взрывное, принять «лекарство» и забыть обо всем на свете. Саша оставил его наедине с черным омутом мыслей, в который так хотелось добавить немного красок, сноп искр и каплю желания жить. А может, и не каплю, а целое ведро, все равно Саша теперь был не с ним, и незачем было стыдиться и бояться стать наркоманом. Не перед кем больше быть хорошим и честным. Коля даже представить себе не мог, что бы сказал Саша, если бы только знал, что попробовал и хотел повторить его любимый.       Коле было стыдно, и он боялся спрашивать у соседей по комнате, кто такой Ромка и как его найти. Предпочел сам, бродя по коридорам интерната, вглядываясь в калейдоскоп лиц на улице и в столовой и не находя того самого смуглого мальчишку с большими глазами и гаденькой ухмылкой. Мальчишку, торгующего смертью в шприцах. Он хотел еще раз, чтобы было так же хорошо, и у него были деньги на это. Саша был щедрым на эти цветные бумажки, словно бы они могли сделать Колю счастливым. А теперь, получается, да, только большеглазый мальчишка никак не находился, и сладкое химическое удовольствие вместе с ним тоже. Коля готов был уже рыдать от досады, он готов был забить на все и поверить в то, что это судьба отвела его, уберегла от тяжелой зависимости, когда догадался заглянуть в тот самый туалет, не надеясь уже ни на что.       Он открыл скрипучую деревянную дверь, выкрашенную в тот же противный зеленый, как и все в интернате, исключительно чтобы вспомнить, как это было, а затем окончательно отчаяться и больше не искать Ромку. Но тот оказался там, все такой же нелепый в своем коричневом свитере и сползающих штанах. Стоял, привалившись костлявой задницей к грязной раковине, и курил с совершенно пустым, нечитаемым выражением лица. Но после того, как увидел Колю, то тут же просиял во все тридцать, или сколько у него там было, зубов, и протянул пачку сигарет, предлагая и Коле закурить. Тот принял предложение. Никотин — меньшее из тех ядов, что он уже пробовал. Никотин имел вкус гари и не дарил Коле колкий цветастый вихрь и волны эйфории, от которых мир снова приобретал краски и казался не таким уж гадким. Сигарет ему было уже мало.       — Есть еще? — шепнул он разом севшим голосом. Язык его не слушался, языку тоже было страшно спрашивать о таком, но Коля уже принял решение и отступать было некуда.       — Если деньги есть, то и у меня есть. — Улыбнулся парень, делая очередную затяжку, а затем скинул догоревший до фильтра бычок в лужу под ногами. Он веселился, запуская руку в карман и вынимая пакетик с порошком, в свете тусклой лампы тоже казавшийся зеленым.       — Вот, возьми, мне нужно, — залепетал Коля, синхронно вынимая из своих спортивных штанов целый ворох мятых бумажек. Рома счастливо сощурился, глаза его загорелись абсолютно ненормальным блеском. Было видно, что будь его воля, он бы сгреб все эти бумажки, так еще бы залез в карманы Коли, чтобы вытрясти остатки, но он лишь деловито кашлянул и забрал только парочку. Посмотрел их на свет, любовно расправил и утопил в кармане, после чего пакет с порошком перекочевал в руки Коле.       — Умеешь, или показать как? — поинтересовался он уже совсем мягко. За деньги Коля купил не только кристаллизованное удовольствие, но и его безраздельное сочувствие, что для одинокого Коли было практически так же ценно, как белый порошок.       — Научи, — выдохнул он, уже закатывая рукав кофты, чтобы продемонстрировать своему новому… другу, врагу? Коле все еще было непонятно… демонстрируя ему запястье с новой росписью глубоких порезов. Тот, увидев это, лишь понятливо хмыкнул и не стал читать нотаций, за что Коля уже был ему безмерно благодарен.       — Смотри и запоминай, в следующий раз сам. Чего я с тобой как с маленьким, правильно? — хмыкнул Рома, вынимая из своих безразмерных штанов еще и ложку и зажигалку, отобрал у Коли пакетик.       — Правильно, — просипел он в ответ, жадно впитывая распахнутыми до рези на пересохшей роговице глазами каждое движение Ромки. Запоминая, чтобы больше не быть маленьким ребенком рядом с ним. Коля уже давно стал взрослым.