Единственный

      Он плохо помнил свое раннее детство. Он связывал это с тем, что воспоминания те были не из радужных, а травмирующих событий ему и так хватало, чтобы запоминать еще и это. Не удивительно, что одно из первых его воспоминаний было скорее счастливым, чем нет. Саша вел его в школу: первый класс, Первое сентября — Колин первый день в непонятной, но интригующей организации под названием «школа». Все, что он знал о ней, основывалось на рассказах на тот момент такого невозможно взрослого Саши, который ходил туда уже седьмой год и знал там все и обо всем. Он говорил, что там будут другие дети, еще целых тридцать помимо него самого, а еще взрослые, учителя, которые расскажут ему как писать, читать и считать не только до десяти на пальцах.       Коля был в предвкушении и жутко волновался, то и дело подпрыгивая на месте. В честь его первого дня в школе мама «достала» ему новую одежду. Конечно, поношенную и кое-где потертую и с вылезшими нитками, но зато впору и даже большего размера, чем нужно, а значит, нигде не давила, а выглядела совсем как у взрослых — пиджак и брюки — по-школьному. Главной же его гордостью был красивый добротный кожаный рюкзак, еще советский, и пусть застежки на нем были сломаны, из-за чего он постоянно открывался, в него помещалось все самое необходимое: тетради, ручка, карандаш и линейка. Наконец ему можно было пойти в настоящую школу, а не только играть в нее с Сашей.       Омрачали этот прекрасный день только старые кроссовки, которые жутко ему натирали и мешали держать шаг, который требовал от него Саша. Он готов был уже заплакать от боли, то и дело останавливаясь, чем заставлял Сашу злиться. Тот раз сто уже повторил, что они опаздывают, чтобы он не капризничал и резвее переставлял ногами, но это не особо помогало. Коле было жаль подводить Сашу, и больше всего на свете он боялся, что тот его бросит, так и не показав дорогу до школы. Коля был уже взрослым, ему было почти семь, и в следующий раз он мог бы дойти сам, но сегодня ему очень нужен был Саша. У того уже сдавали нервы, и он бросил уговоры, которые не давали никакого эффекта, и теперь просто тянул его за собой за руку, едва не вырывая ее из сустава, до боли.       — Ты специально это делаешь? Хочешь опоздать на Первое сентября? — Наконец не выдержал Саша, остановившись, как вкопанный, посреди пути. Сердце Коли упало в пятки: он как чувствовал, что Сашино терпение скоро лопнет и дальше его тащить за собой никто не будет.       — Я устал, у меня болят ноги! — начал оправдываться Коля, мотая головой с таким рвением, что едва не свернул себе шею.       — Я же не могу нести тебя на руках, ты уже взрослый, ты первоклассник, а значит, можешь дойти до школы без каприз. Потерпи, почти дошли. Давай чуть прибавим шаг, — в который раз растолковал ему Саша, но сейчас это было по-особенному: не злобно через плечо, то и дело дергая несчастную руку, а спокойно и с расстановкой.       Коля молча кивнул из благодарности уже за это и еще за то, что Саша его все-таки не бросил и потратил время на заботу о нем. И он прибавил шаг, хотя для него это было очень тяжело, ведь что для взрослого Саши было «чуть-чуть», то для все еще низкого Коли с маленькими шагами почти в три раза быстрее. Но он старался идти как можно быстрее, временами даже переходя на бег, ради Саши, для которого очень важно было прийти вовремя и подарить учительнице свой красивый букет пышных астр. У самого Коли букета не было, но мама сказала ему, что это не обязательно.       В тот день он стер себе пятки до крови и на торжественной линейке ревел от боли, за что на все последующие девять лет получил прозвища «плакса» и «нюня», но в глубине души был счастлив, что не подвел Сашу. Саша был для него все равно что Богом, и его расстраивать никак было нельзя, но школа, в которую ходил и которую так любил его ангел, оказалась не таким прекрасным местом: в первый же день Колю осмеяли и за слезы, и за потертый старый рюкзак, и даже за бедную, видавшую виды, одежду. Науки ему не давались, и если читать и писать он худо-бедно научился, потому что уже знал некоторые буквы, то считать в уме не получалось совсем, и строгая учительница нещадно била его по рукам линейкой, как только видела, что Коля загибает пальцы при решении задач.       Вскоре Коля совсем потерял интерес к урокам и все чаще смотрел в окно, на качающиеся под ветром кроны деревьев или падающие снежинки, а также выводил на полях тетрадей одному ему понятные узоры. За это ему часто ставили двойки за поведение и требовали маму в школу, но, впрочем, она туда не ходила. По первости маленький Коля думал, что мама просто не знает дорогу в школу, ведь она никогда не водила его туда (сначала это делал по ее просьбе Саша, а затем Коля справлялся сам), что ей непременно надо эту дорогу показать, и тогда, поговорив с ней, учительница перестанет так наседать на Колю; но затем, быстро повзрослев, Коля понял, что маме просто-напросто стыдно.       Мама Коли сильно болела и либо пропадала где-то днями и иногда даже неделями, либо спала дома, и пахло от нее неприятно. Мамины, также пахнущие гадко, друзья иногда приходили к ним домой и тогда шумели, распивая что-то в той части крошечной коммунальной комнаты, которую мама называла кухней. Как-то Коля глотнул это нечто из полупустого граненого стакана, думая, что это вода, и горло его обдало огнем, и язык онемел от горечи — жидкость эта была очень невкусной, и Коля не понимал, зачем его мама это пьет постоянно, тем более что после ей было очень плохо, ее тошнило и очень болела голова.       Но иногда мама пыталась бросить это гадкое пойло и уверенно заявляла Коле, что «больше ни капли». Тогда она смывала с себя гадкий запах, расчесывала вечно спутанные волосы и становилась вполне обычной женщиной, даже варила Коле кашу и покупала игрушки. Эти недолгие периоды Коля очень любил, а когда они заканчивались, горько плакал. Когда же Коля пошел в школу и стал приносить в дневнике одни двойки и, за редким исключением, тройки, протрезвевшая мама пыталась Колю воспитывать, хватаясь за ремень или непонятно откуда взявшуюся у них выбивалку для ковра, которого у них никогда не было, и тогда Коля с ужасом обнаружил, что хочет, чтобы мама вечно была пьяная — по крайней мере, тогда ей было все равно на его оценки, и Колю она не трогала.       Мама, находясь в перманентном запое, не готовила и дома еды патологически не было, но Коля мог забегать в гости к соседу и другу Саше, где кушать божественные оладьи, приготовленные его — здоровой — мамой. Но затем Саша вырос и уехал в военное училище в Москве, появляясь дома только на каникулах, и то не каждых, и заходить к нему домой причины больше не было, хоть тетя Надя иногда приглашала на чай — Коле было неловко, и он всегда отказывался. Из-за всего этого ему пришлось быстро повзрослеть и заботиться о себе самому: убираться дома, собирая с пола мамину рвоту, стирать одежду и себе, и ей, ну и конечно же добывать себе еду самыми разными способами.       Он сдавал те же бутылки как стеклотару, но денег все равно не хватало, и ему приходилось воровать, чтобы хоть как-то выжить. Он сам не знал, почему не брал в магазине конфеты или газировку, только крупы и хлеб, иногда молоко. Продавщицы уже его знали и понимающе отворачивались каждый раз, когда он выходил из магазина с батоном за пазухой. Казалось, весь район знал, что происходит у него дома, но удивительно, почему их ни разу не навещали органы опеки и даже участковый не предпринимал меры. Наверное, потому что Коля справлялся со свалившейся на него непомерной ответственностью и несмотря на все невзгоды не хотел отправляться в детдом, потому что любил маму, а мама нуждалась в нем.       Чем больше мама пила, тем сильнее становилась зависимой от Коли. Шумные друзья приходили к ней все реже, да и она почти перестала выходить из дома, только в ларек за углом за водкой. А затем уже и этого не могла. Ночами кричала, стряхивая с себя невидимых пауков и тараканов, просила спасти ее от дьявола, а Коля ничего не мог сделать с ее безумием, только несмотря ни на что оставаться рядом и ухаживать за ней. Она все чаще стала забывать самые простые вещи, например, принимать душ да и саму дорогу до ванной комнаты, путалась в датах и даже времени года, но неизменно вспоминала его имя — Коля — которым кликала его по малейшей нужде.       Четырнадцатилетний Коля не знал, что делать с дементором, поселившемся у него за шкафом, в той части комнаты, которую они с мамой определили как спальную. Когда она еще была нормальной… Внутри у него все клокотало и рвалось наружу со слезами, но дать себе слабину и как следует проораться он не мог, ведь «мальчики не плачут». Если мать услышит, то станет орать еще громче или даже бить кулаком в стену, и тогда к ним опять будут стучаться соседи, та же тетя Надя, с требованием быть потише. Раньше с разъяренными соседями имела дело исключительно мама или ее дружки, теперь же, когда она уже не помнила даже дорогу до любимого ларька, где ей в любое время дня и ночи готовы были продать водку, эта обязанность легла на Колю. Все взрослые проблемы этого мира разом свалились на него, и под их тяжестью он не выдерживал и ломался.       «Коля, Ко-оля, Коленька, сучонок мелкий, ну-ка подошел сюда живо!» — звала его мать на все лады, но он не подходил, потому что знал наизусть, что ей нужно. Она требовала водку. В момент, когда все летело к чертям, она медленно сходила с ума, а ее жалкого пособия по безработице им двоим не хватало даже на еду, она требовала свой яд и не реагировала ни на какие доводы здравого смысла. Слушать ее было невыносимо, она долбила его мозг методично, со вкусом, иногда переходя на трехэтажный мат, но в основном ласково и так противно тянула его имя. Он давно бросил спорить с ней и вообще хоть как-то отвечать. Он не мог, а главное, не хотел давать ей то, что она любила больше собственной жизни и рассудка, больше, чем собственного сына.       Не выдержав этой адской пытки, Коля со всей силы ударил кулаком по крошащемуся подоконнику. В пальцах заломило от боли, но на секунду стало легче. Все сильнее хотелось снова прибегнуть к легкому способу успокоиться и взять себя в руки. Уподобиться матери. Коля ненавидел себя за то, что ненавидел ее, искренне и сильно, и ничего не мог с этим поделать, как бы ни стыдился своей бессердечности. Она была его мамой, единственным родным и действительно любимым человеком, но болезнь сильно переменила ее, сделала слишком раздражительной и агрессивной, абсолютно зацикленной на себе и просто невыносимой. Она требовала кормить ее с ложечки, мыть в тазу, обтирая мокрой губкой, и конечно же водки — и более от Коли ей ничего было не нужно. Он уж и не помнил, когда в последний раз говорил с ней не на повышенных тонах, да и вообще разговаривал. Чаще все было проще: мать его звала, говорила, что нужно, Коля молча выполнял все ее прихоти, после чего мог какое-то время отдохнуть от ее общества.       Мама его пугала абсолютно безумным стеклянным взглядом, бледными, вечно трясущимися руками и отвратительным запахом непонятного происхождения, который не исчезал, как бы Коля ни старался ее мыть. Иногда он даже с жутью ловил себя на том, что хотел бы ее смерти, чтобы его больше не мучила ее беспомощность, командный тон и истерики с галлюцинациями по ночам. Он не хотел больше ухаживать за ней, не мог терпеть стыдное отвращение к ней и переживать о том, чтобы о ее недуге не узнали врачи, которые могли их разлучить, заключив, что сумасшедшая мать не способна заботиться о своем сыне, а значит, его надо сдать в детдом.       Он уже начал непроизвольно ковырять заусенцы у ногтей на правой и левой руке, и это было больно, но недостаточно. Мамина косметичка манила его, как муху кусок гниющего мяса. Он недавно подстригал ей ногти слегка туповатыми, но такими нужными ему сейчас маникюрными ножницами. Ему так сильно хотелось причинить себе настоящую боль, а не мягкое, почти нежное пощипывание от царапин на бедрах. Он честно держался минут пять или семь, но очередное требовательное «Коля» добило его. Он сорвался и прямо-таки подбежал к коричневой пыльной косметичке, в которой хранились маленькие ножнички, пилочка и всякое прочее, чем мама не пользовалась, но что бережно хранила непонятно зачем. Наверное, для морально покалеченного подростка Коли, которому эта боль нужна была, как воздух.       Ножницы были грязными от прилипших частичек кожи, и он прокалил их над дрожащим пламенем зажигалки, которую он недавно нашел в высокой траве за школой… пока валялся избитый парнями из старшего класса. Вполне возможно, что у одного из них она как раз выпала из кармана. Коля закусил губу, борясь с подступающими слезами. Руки дрожали. Голос матери, которая неустанно звала его из-за шкафа, постепенно проваливаясь в бред, резонировал с неприятными, делающими еще больнее и горче, воспоминаниями. Вот почему ему по жизни так патологически не везло? Почему именно ему досталась несомненно любящая его, но медленно теряющая рассудок от алкоголя мать? Почему именно к нему в школе цеплялись все кому не лень: хулиганы, учителя и даже девчонки мерзко хихикали, только лишь завидев его рядом? Почему, в конце концов, он такое ничтожество? Все, что он умеет в этой жизни, — мастерски жалеть себя.       Пальцы уже жгло от нагретого металла, но он все смотрел на танцующее пламя зажигалки, желая, чтобы тупые лезвия окрасились в такой же огненно-красный — это была его идея фикс. Он уже делал это раньше, много и много раз, хоть и старался себя сдерживать и успокаиваться иными, не такими травмоопасными способами. Боль приходила и отливала мягкими волнами в такт тому, как оглушительно шумело в ушах — так приятно, ведь немного заглушало мамин голос. Он не хотел ее больше слушать, не мог потакать ее капризам и быть хорошим сыном. Он бы хотел просто закрыть глаза и очутиться где-то в другом, лучшем, месте, в котором ему хоть кто-то поможет.       «Мне нужно… нужно…» — в исступлении шептал он и никак не мог закончить фразу. Руки стали трястись уже совсем как у матери, неконтролируемо и очень сильно, страшно. Ярко-оранжевый язычок пламени мазнул мимо раскаленных до красна лезвий прямо по бледным от напряжения пальцам. Коля задохнулся от боли и выронил алую, в цвет оставшегося ожога, зажигалку из дешевого пластика. Ему было мало, ему нужно больше жгучей и так приятно тянущей боли. Он прижал раскаленные ножницы к коже на плече, слушая, как зашипели, испаряясь, мелкие капельки пота. Боль же пришла не сразу, она докатилась высокой кипучей волной только через секунду или две, и сразу же ударила по голове тяжелым обухом.       Он не глядя щелкал тупыми ножницами, чувствуя, как разрывается кожа и вниз по руке стекает ручеек крови. Останется ужасный рваный, запеченный по краям, шрам, но это совершенно не важно, главное, что не на видном месте. Он не хотел лишнего внимания к себе, ему было достаточно, что противная учительница русского вечно хватала его за изгрызенные пальцы, высмеивая при всем классе: «У тебя очень вкусные ногти, Коля?» Он не хотел, чтобы все снова видели, что он с собой делает, и смеялись над ним, поэтому стал более скрытным. Он раздирал кожу только на бедрах и плечах, ни в коем случае не трогая запястья. Он страдал тихо, не на показ, позволяя себе по-девчачьи реветь, только без звука, на всякий случай отвернувшись даже от окна, чтобы этого точно никто не видел.       Он задыхался в истерике, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, рывками, царапая и кромсая кожу кривыми лезвиями. Он не видел ничего перед собой, комнату словно заволокло туманом, и лишь слышал, помимо оглушительного стука собственного сердца, истеричное «Коля». Мать его звала, а он не подходил, ведь был слишком занят жалостью к себе. Он был плохим сыном, ни на что в этой жизни не годным. Такие приступы накрывали его с пугающей периодичностью, иногда даже в школе; как правило, по какой-то причине, как и сейчас, но иногда и просто так. Когда в груди начинало болезненно ныть и жалость к себе стискивала горло до слез, ему жизненно было необходимо причинить себе боль физически, словно открывая слив в переполненной ванной, и после этого он чувствовал себя опустошенным. Он вдруг переставал чувствовать себя как обычно, но это уже само по себе означало для него счастье.       Сейчас он делал себе все больнее, уже остывшими лезвиями раздирая мышцу плеча, и пока его не отпустило, он погружался в этот омут все глубже, слушая все свои самые страшные мысли, позволяя целиком, без прикрас и замалчивания, осознать весь ужас своего положения, вдоволь пожалеть себя и поругать, послушать, как мать зовет его… Все это, по капельке, заполняло его сознание, не оставляя ничего хорошего или хотя бы нейтрального, и вот наконец, когда он погрузился на самое дно, там, куда не пробивался солнечный свет, он может оттолкнуться от этого дна и выплыть на поверхность. Резко, до шума в ушах и судорог по всему телу.       Его нездорово колотило от этого резкого перепада, но на контрасте с прежним ужасом все было просто прекрасно. Плечо все еще горело, его подташнивало от этой боли, но он уже мог взять себя в руки и выронить не нужные больше ножницы на пыльный пол. В голове мыслей не было, они разбежались, испугавшись черного монстра в глубине его души, и эта пустота была спасительной. Она позволила, не обращая больше на истерично орущую мать никакого внимания, доползти до шкафчика, где в зловещей пустоте стояла только бутылочка перекиси и бинты — самые нужные вещи при его болезни. Они с мамой вместе были патологически больны: мама — алкоголизмом, а он — патологическим желанием причинять себе боль.       Он медитировал, вытирая потеки крови на плече и делая себе перевязку. Рану жгло от перекисной пены, и он специально давил на нее, чтобы как можно дольше не приходить в себя, оставаться в этом ватном коконе притупленных чувств и не ощущать реальность во всех ее неприглядных красках. Он поднял с пола окровавленные ножницы и их тоже протер, хотя мог этого и не делать, ведь все равно положил их обратно в пыльную косметичку, а ее уже, с глаз долой, в тот же шкафчик с антисептиком и бинтами — чтобы все его маленькие секреты хранились в одном месте до поры до времени. Затем ему не понравились грязные полы и по-хозяйски обжившийся в углу под обеденным столом черный паук, и он решил устроить небольшую уборку. Мир уже казался не таким уж беспросветным; все было поправимо, только нужно начинать с малого.       Необычным для подростка было в целом заниматься домашним хозяйством. Пока ровесники Коли шлялись по подъездам, распивая дешевое пиво из банок, он почти не выходил из дома, и единственными его грехами были регулярно прогуливаемая школа и курение, не считая тяги к порезам. Разница была лишь в том, что дома этих ребят в любом случае ждал горячий обед и свежевыстиранная одежда, Колю же ждала лишь обезумевшая мать, которая только добавляла проблем. Сейчас, к слову, она вела себя на редкость тихо, молча наблюдая, как Коля ползал по полу с серой засаленной тряпкой. Она, наверное, хотела что-то сказать, например, спасибо за заботу, но не могла. Казалось, она умела разговаривать с Колей только лишь в приказном тоне, благодарность в ее обедневший репертуар больше не входила.       И стоило только маме замолчать, как послышался стук в дверь, сначала тихий, но затем все более уверенный. Это было странно, но объяснимо: наверняка соседи привыкли к ее постоянному скулежу и воплям даже ночью, а если она вдруг замолчала, значит, что-то случилось и стоит проверить. Тетя Надя иногда заходила к нему с блинчиками и спрашивала, как мама, хотя чаще ругалась на шум и просила ее успокоить — очень непостоянная, но все же приятная женщина. Взъерошив мокрые от пота и порядком уже отросшие волосы, Коля потянул на себя вечно заедающую просевшую деревянную дверь и, только приподняв ее на вечно ржавых и скрипучих петлях, смог открыть, натягивая на лицо совсем не искреннюю обязательную улыбку… и тут же попытался ее захлопнуть, но Саша ловко просунул ногу в образовавшуюся щель.       — Привет! Испугался? — как ни в чем не бывало поздоровался Саша, улыбаясь во все зубы. Коля еще раз, на пробу, без всякой надежды, дернул дверь на себя, но она крепко села на бетонный пол и даже на миллиметр не двигалась — у него не получилось даже Сашину ногу прижать, а очень хотелось.       — До свидания, — холодно процедил Коля, колкими глазами прожигая в Саше дыру. Он не хотел его видеть, он только-только успокоился после его исчезновения…       — Может, все-таки впустишь? Чаи погоняем, поговорим? Давно не виделись же, — все тем же веселым, но теперь несколько удивленным тоном просил он, словно и правда не понимая, за что Коля так на него зол. Как уехал в свое долбанное училище, куда и тетя Надя, и Коля просили его не поступать, так заходил всего пару раз просто так, не только по приглашению Коли, а затем все реже и реже, пока совсем не забыл его, уехав в армию. И после всего он спокойно заявляется со своим «привет»?!       — Уйди, — рыкнул Коля, еще раз со всей силы потянув дверь на себя. Она нехотя поддалась, и это придало ему уверенности. Он не будет говорить с ним после всего.       — Я же могу зайти в гости? Мы же соседи, — несколько обиженно приподняв бровь, попросил Саша, и это было уже определенно лучше, чем беззаботно вламываться, словно бы ничего не случилось, но Коля так и не услышал от него извинений, а значит, не собирался сдаваться. И вообще, он не собирался прощать, даже если Саша приползет к нему на коленях.       — У меня мама болеет, — нехотя бросил Коля как единственный адекватный аргумент. Ну не ныть же ему, как девчонке, о том, что Саша его обидел и они больше не лучшие подружки.       — Тогда ты заходи ко мне, как сможешь. Мама печет вкусные кексы по случаю моего приезда, — пожав плечами, с легкостью парировал Саша, совсем не смутившись. Ну да, у них же дома всегда чисто, тепло и полно еды, можно без стыда звать гостей хоть каждый день. Сердце Коли до краев наполнила черная зависть.       — Твоя мама будет мне не рада. Пока, — горько ухмыльнулся он, безжалостно пиная Сашу по голой лодыжке, заставляя его непроизвольно дернуться, отступая, и тут же с силой дернул дверь на себя, захлопнув ее и тут же закрывшись на щеколду.       Дверной косяк давно был расшатан и держался на соплях, из-за чего замок выполнял скорее декоративные функции и наверняка вылетел бы из-за одного легкого толчка, если бы Саша задумал ломиться в дверь. Но он точно не станет этого делать, идеальный мальчик с идеальной репутацией, которого без лишних вопросов взяли в военное училище… От ровного и спокойного настроения Коли не осталось ни следа, все уничтожил, растоптал ворвавшийся в его жизнь Саша. Саша, на шее которого он вис, уговаривая остаться, которого потерял четыре года назад и лишь по спокойному виду его матери понимал, что тот не погиб на очередной развязанной политиками войне.       Колю снова колотило от невыносимой душевной боли. Он знал, что Саша никогда не считал его другом, ведь был гораздо старше и ему было уже не интересно возиться с малолеткой — поэтому воспользовался первым же предлогом, чтобы навсегда прервать общение с ним. Но зачем он сейчас-то явился? Коля уже выплакал все по нему, убедил себя в том, что ему вовсе не стоило общаться со взрослым Сашей, что это странно. В конце концов, он его почти уже забыл, не вспоминая даже в моменты внезапных приступов жгучей боли. И вот опять. Саша правда не понимает, что расковыривает ему почти зажившие раны, или же делает это специально?       — Кто приходил? — спросила мама, когда обессиленный Коля упал на диван рядом с ней — их общее спальное место. Хоть было только восемь вечера, он уже чувствовал себя абсолютно вымотанным и хотел уснуть, чтобы быстрее настал новый день. Но видимо, не тут-то было.       — Никто, тебе показалось, — максимально спокойно постарался ответить Коля. Мама ненавидела, когда он с ней спорил, но рассказывать о Саше и тем более объяснять, кто такой Саша, Коля ей не хотел. Она даже свое имя временами вспоминала с трудом, не то что какого-то парня, исчезнувшего четыре года назад.       — Нет, я слышала. Ты из меня дуру-то не делай, паразит… Всю кровь мне выпил… я… ты меня в дурку сдать решил, да? Я тебе такое устрою… — начала бубнить она, с каждым словом становясь все более громкой и визгливой. Ее серые, подернутые пленкой безумия, глаза загорелись нездоровым огнем.       — Не надо, мамуль, все хорошо, — испуганно прошептал Коля, пытаясь взять ее за холодную дрожащую руку. Она дернулась, и теперь выглядела испуганной — собственный сын вновь казался ей врагом. Это нужно было срочно исправлять. — Тише… Хочешь, я тебе водочки принесу?.. — в отчаянии предложил он, потому что был не в силах сейчас еще и слушать оскорбления от нее.       — Хочу! — молниеносно отозвалась она, среагировав на знакомое слово. Наконец она смотрела на Колю с интересом, но лишь потому, что он был источником такой желанной для нее жижи. Этим она резала Колю без ножа.       — Если ты будешь вести себя тихо, я принесу. Ты мне обещаешь? — еще спокойнее продолжил он. Конечно же он слукавил, он ни за что бы не потратил последние деньги на бутылку, не пока над ними дамокловым мечом висел долг по коммуналке. Он лишь хотел, чтобы мать успокоилась и не терроризировала своими криками соседей. Особенно теперь, когда Саша вернулся.       — Ну вот сразу бы так, а то нельзя-нельзя… Я тут взрослая, почему ты вообще разговариваешь со мной в таком тоне?.. — она все продолжала бубнить какой-то бред, с каждой фразой становившийся все путанее, но однозначно успокоилась и ворчала только для виду.       — Прости, пожалуйста. Я сейчас, — дежурно отозвался Коля, наблюдая за тем, как мама осуждающе покачала головой. Пусть она больна и не справлялась с заботой ни о сыне, ни о себе самой, она все-таки чувствовала себя матерью и хотела, чтобы Коля уважал ее и слушался.       У Коли задрожали губы, и он задержал дыхание, чтобы не заплакать — мама бы за это его по головке не погладила. Вместо этого он обнял ее, поцеловав в щеку, несмотря на исходивший от нее неприятный запах. Она тоже задрожала вся, робко погладив его по спине, но затем, словно опомнившись, оттолкнула его, со строгим прищуром посмотрев в глаза. «Иди уже», — раздраженно вспомнила она, кивая Коле на дверь. Тому словно кол в сердце воткнули, и он поспешно отвернулся, чтобы не показывать матери слезы. Эти перепады ранили Колю больнее всего: то нежная — то жестокая, то заботливая — то командует им, как личным лакеем. Как бы он хотел, чтобы у него была хорошая, обычная мама, которая наоборот заботилась бы о нем, чтобы они не голодали и… да пусть бы даже все было как сейчас, но она любила бы его действительно искренне, а не только когда он обещал принести ей водки.       Коля почти выбежал из комнаты, затем продержался еще пару минут, чтобы не привлекать внимание соседей, и пулей вылетел на улицу, где мог, не стесняясь, разрыдаться. Бабки на лавочке у входа в подъезд проводили его осуждающими взглядами. Естественно, они знали все и обо всех, поэтому уже по факту рождения от законченной алкоголички Колю записали в разряд таких же безнадежных, каждый его поступок интерпретируя как доказательство этой теории. Их абсолютно не заботило то, что Колю воротило от водки и вообще-то он старался, из кожи вон лез, чтобы у него и мамы все было хорошо. Это абстрактное «хорошо» грело его душу как самая заветная мечта, но умом он понимал, что ей не сбыться никогда.       Его мама болела, и болезнь эта что-то делала с ее мозгом, заставляя медленно сходить с ума. Коля знал, но не хотел верить, что она больше никогда не выздоровеет, особенно если продолжит пить. Он с раздражением пнул ножку выкрашенной в отвратительный зеленый цвет лавки на детской площадке. Под ней в песке и плевках валялись окурки, и Коля без малейшей брезгливости стал перебирать их, доставая те, что еще можно докурить. Он планировал остаться на улице до ночи, пока мать не забудет об обещанной водке, а то и вовсе уснет, и тогда можно будет вернуться домой. Каким бы он ни был уставшим, гнева матери, особенно теперь, он боялся, потому что сгоряча она могла и избить его, не думая рассчитывать силу.       Коля давно привык к синякам по всему телу и боли, привык заботиться обо всем на свете, ставя себя на вечное второе место, и даже сигареты докуривать за местными алкашами, регулярно собиравшимися на этой самой лавке. Коля тщетно щелкал зажигалкой, в которой почти закончился бензин, давясь едким дымом от потушенного и вновь разожженного бычка. Он не хотел думать ни о матери, которая прибьет его за то, что вернулся без бутылки, ни о Саше, который так изменился за последние четыре года. Стал совсем взрослый: отрастил брутальную синеву на лице и широкие плечи, но черты лица остались прежними. Все та же ямочка на подбородке, пухлые губы, карие глаза… и конечно же наглая, но все равно добрая, улыбка. Коля и сам не понимал, почему так сох по Саше, хвостиком таскаясь за ним почти с самого рождения, хотел быть рядом, волновался и… любил?       Он дрогнул, одним резким движением гася догоревший до фильтра за пару затяжек окурок о дрожащее бледное запястье с выпирающими синими венами. Он иногда пристально рассматривал эти вены, ногтем выцарапывая по ним белые, а затем краснеющие полосы. Иногда его тянуло резаться. Не потому, что хотел покончить с собой, ведь мама все еще нуждалась в его опеке, а просто чтобы посмотреть, как из этих синих вен парадоксально будет вытекать красное с приятной острой болью. Но проклятая русичка наверняка станет смеяться и над этим еще злее. Над алеющим сигаретным ожогом тоже.       Коля перебирал собранные в небольшую кучку окурки, выбирая из них наименее помятые, когда Саша быстрым шагом подошел к нему и, не давая опомниться и сбежать, сунул в руки совсем новую полную пачку не самых дешевых сигарет. Коля рассеянно ощупал ее, снимая прозрачную пленку, затем оглянулся на Сашу и, дождавшись его кивка, открыл, доставая настоящую, совсем целую, сигарету. Он никогда таких даже в руках не держал и не знал, каково на вкус не докуривать за кем-то. Затем, вдруг очнувшись, он попытался вернуть незаслуженную им пачку обратно Саше, но тот наотрез покачал головой.       — Кури нормальные, нечего бычки подбирать, — хмыкнул он, толкая протянутую пачку обратно в руки Коле.       — Мне ничего от тебя не нужно, — капризно буркнул Коля, но сигареты все-таки спрятал в карман безразмерных спортивных штанов, одну оставив крутить в руках, так и не решаясь поджечь.       — Ну-ну, — издевательски протянул Саша, закуривая сам, при этом намеренно смотря куда угодно, только не на Колю, из-за чего тому казалось, что лучше пересесть на другую лавку и не мозолить ему глаза. — И даже «спасибо» не скажешь? Я уж не говорю про «Здравствуй, Сашенька, давно не виделись», — обиженно добавил он через минуту, выдыхая в сторону облачко дыма. Его крупный кадык резко дернулся вверх, а затем медленно опустился. Коля, вторя ему, тоже проглотил вязкую слюну, пытаясь хоть как-то удержать подкатывающий к горлу нервный срыв.       — Не я пропал на четыре года, — зло процедил он сквозь зубы, борясь с острым желанием прижечь руку только что закуренной, непривычно вкусной сигаретой, а затем зажечь ее снова, чтобы ощутить знакомый привкус гари и не чувствовать вину за свои слова. Как будто он что-то должен Саше за то, что тот поделился с ним сигаретами.       — Полчаса назад вопил, чтобы я ушел, а теперь обижаешься за то, что не приходил. Определись уже, — фыркнул он, отчитывая Колю как капризного ребенка. Он совсем не признавал своей вины и не собирался извиняться, хотя Коле бы очень хотелось услышать от него хотя бы жалкое «прости» — тогда ему было бы легче.       — Я не кричал, — возразил Коля не к месту, теперь и правда повысив голос. Он пытался выдохнуть как можно глубже, чтобы успокоить предательски дрожащие губы, но из него уже рвалось зловещее нечто, что сносило все внутренние барьеры и хотело вырваться наружу слезами и криком, — а вообще-то мог бы, потому что… Да кто так вообще делает?! Сначала исчез — ни ответа, ни привета — потом вернулся. Улыбался как сука. Завтра снова уедешь в свою Москву, а мне что делать? Для тебя я просто сосед, ты из вежливости вот это все: чай, кексы… Да пошел ты к черту, — выговорился он, совсем не заботясь ни о подборе слов, ни об интонации. Ему нужно было выкинуть эту боль прямо в лицо Саше, надеясь, что и его заденет.       — Хочешь, чтобы я остался? — пропустив все пустые жалобы мимо ушей, ухватился за самое главное Саша. Колю даже передернуло от его проницательности.       — Мое мнение все равно ни на что не повлияет, — максимально холодно отозвался Коля. Ему мгновенно стало стыдно за свой срыв, и больше он не хотел перед ним унижаться. Ну что ему от того, что Коля повиснет на его шее с криком «да»? Только самолюбие почесать.       — Как знать, — загадочно пожал плечами Саша, не глядя стряхивая пепел на землю. Он словно уворачивался от прямого разговора, заменяя его пустым обменом фраз, как игра в мяч. Колю бесило, что Саша не воспринимал его всерьез, и даже дернулся было, чтобы капризно встать и уйти, но Саша краем глаза заметил это и удержал его за локоть. — Я не знаю, что мне делать дальше, Коль. Мама была права, армия не для меня — первый же контракт это показал, — полным отчаяния голосом добавил Саша и наконец был с Колей откровенен.       — Ты попал в Чечню?! — с ужасом догадался Коля и несомненно бы закричал на весь двор, если бы голосовые связки не свело от всплеска чувств самого разного толка. Ему одновременно хотелось и обнять Сашу, и ударить его за то, что четыре года назад не послушал никого, а теперь страдал из-за своего упрямства.       — Да. Но давай не об этом сейчас. На вопрос мой ответь: остаться или уехать? — отмахнулся он, и взгляд его был уверенным. Он не лгал, как Коля постоянно, о том, что с ним все в порядке; что бы с ним ни случилось, для него это уже давно было в прошлом и никакого значения не имело, а вот будущее его было туманно и изрядно пугало его.       — А какие варианты? — чуть успокоившись, отмахнулся Коля, упрямо отказываясь говорить, что Саша ему не безразличен. Дружить со взрослым парнем в его сопливые четырнадцать было странно, но еще страннее не общаться больше ни с кем, кроме него и больной матери, и нездорово зациклиться на нем — настолько, чтобы всерьез думать покончить с собой, когда он перестал появляться в их маленьком городке в глубоком Подмосковье. Пусть лучше Саши совсем не будет в его жизни, чем вот так. Но язык не поворачивался сказать это прямо.       — Ну… — лениво протянул Саша, возведя глаза к небу, как бы подбирая слова, — могу попрощаться со своими глупыми амбициями и остаться тут, работать потихоньку, за тобой приглядывать… — начал он, наконец обернувшись к Коле, а тот обиженно надул губы. Не нужна ему нянька, он и сам за собой прекрасно следил. — Или же взяться за учебники, вспомнить всю школьную программу и пытаться поступить в Универ, на юрфак, наверное. Хочу чего-то более спокойного, — закончил он и снова отвернулся.       — Уезжай, — фыркнул Коля, скидывая дотлевший до фильтра окурок в песок под ногами, а затем размазал его носком старого, выцветшего на солнце, кроссовка, оставив черную полосу пепла. В носу свербило от невыплаканных слез, но перед Сашей рыдать было еще опаснее, чем перед матерью — еще чего доброго станет жалеть его и загубит из-за этого всю свою жизнь. — Я же сказал, мне от тебя ничего не нужно, — вдруг сорвался он, взвизгнув совсем по-девичьи, чем выдал свое состояние.       — Себе хотя бы не ври, — опять с этой наглой, но доброй улыбкой отрезал Саша, тоже бросая окурок под ноги. Он прекрасно все понимал без лишних слов, и Колю пугала его проницательность. Как пугала и их особая связь. Сердце билось как бешеное, и Коля закусил губу, чтобы не разреветься прямо сейчас от собственного бессилия.       Хотел бы он быть таким же спокойным и невозмутимым, как Саша, который молча притянул его в объятия, чтобы успокоить. Его не смущали ни наверняка наблюдающие за ними бабки у подъезда, ни то, что его собственная мама могла увидеть их из выходящего прямо во двор окна. Или она так же, как и Саша, давно прекрасно все понимала? Один только Коля совсем запутался и в отношениях между ними, и в самом себе. Все, что он мог сейчас — это мочить слезами Сашину фланелевую рубашку, цепляясь за его спину, как за спасательный круг. А что если Саша ничего такого не чувствует и успокаивает его только из глупой вежливости?       — Уезжай, так нельзя. У меня все нормально, — запищал Коля, опомнившись, и попытался вырваться, но Саша держал крепко, и костлявому, совершенно не спортивному, Коле было с ним ни за что не справиться.       — Нельзя с мамашей-алкоголичкой под одной крышей жить и школу из-за нее прогуливать, — раздраженно фыркнул Саша, даже не подозревая, какую сильную негативную реакцию это спровоцирует в Коле. Тот рванулся изо всех сил, и не ожидавший этого Саша разомкнул руки.       — Не смей так говорить о ней! Она не пьет уже полгода, потому что болеет… И вообще, в школу я не хожу, потому что ненавижу ее, меня там только гнобят и избивают — я туда больше ходить не буду! — вопил Коля, вскочив на ноги. Его снова накрывало ненавистью ко всему миру, в том числе и к Саше, который всегда был для него авторитетом и Богом, но посмел посягнуть на самое святое в его жизни — любимую маму.       — Скажи, кто тебя обижает, и я все прекращу, как и раньше. Не глупи, в школу надо ходить, — намеренно медленно проговорил Саша, таким противовесом пытаясь успокоить взорвавшегося Колю, — и закончить ее, — добавил он спустя добрую минуту, когда убедился, что загипнотизированный его взглядом Коля не собирается никуда сбежать.       — Или что? — фыркнул тот, пиная попавший под подошву маленький камушек, чтобы хоть куда-то выпустить скопившуюся агрессию. Саша же, равнодушно пожав плечами, полез в карман своих модных джинс, после чего протянул Коле помятую фиолетовую купюру.       — Будешь ходить в школу, дам еще. Можешь считать это взяткой, — ровным тоном сказал он, буквально запихивая Коле в руки хрустящую бумажку, которую явно приготовил заранее и только ждал удобного случая, чтобы предложить. И как бы ни было велико подростковое упрямство Коли, от денег он отказываться не собирался, особенно от безумно крупной пятисоттысячной купюры, которую он до этого дня даже в руках не держал.       — Спасибо, — прошептал он пересохшими губами, внимательно ощупывая выпуклые буквы и нули на банкноте, как будто и правда опасался, что Саша даст ему подделку. Тот же лишь лукаво улыбнулся, не произнося никаких глупостей вроде «не за что». Было за что.       — Ты мне обещаешь? Я за тебя волнуюсь и хочу, чтобы у тебя все было хорошо, чтобы ты закончил школу, получил специальность и уехал в Москву вместе со мной. А для этого надо учиться, — растолковывал Саша ему, и Коля кивал на каждое его слово, даже не удивившись приглашению уехать куда-то вместе, когда Коля станет уже взрослым. Одно дело оказать соседскую любезность или даже помогать знакомому с детства подростку, который один тянул на себе больную мать, и совсем другое планировать что-то совместное в будущем. Для совсем потерявшего голову Коли это было словно само собой разумеющееся.       Как только Саша попрощался с ним, Коля первым делом побежал к ларьку за углом, чтобы разменять пугающе крупную купюру и все-таки купить маме водки. Теперь денег у них было в избытке и можно было потратиться на то, что принесет ей крупицу счастья, тем более что Коля и себя не собирался обижать, взяв еще и пачку жвачек и чипсы — всегда мечтал их попробовать.       — Стащил у кого? — скептически цыкнула полная тетя Маша, обескураженно крутя и так, и эдак протянутую Колей купюру. Конечно же она знала его, иначе бы не продавала ему водку так спокойно еще лет с пяти, прекрасно понимая, что это для мамы.       — Нашел, — буркнул Коля обиженно, но тут же забил на все неприятные эмоции, когда бежал домой с полным продуктов пакетом.