Похороны

      — Тебя никто ждать не будет.       И равнодушно пожимает плечами, тревожно оглядывается через плечо — не проснулся ли младенец, не заворочался ли в колыбели? Золотые волосы, неприбранные, спутанные рассыпались по покатым, слишком узким для мужчины плечам. Красиво. Всё в Бальдре красиво — и волосы, и холёные руки, если не смотреть на обкусанные ногти, и лицо, и стройное юношеское тело. Совершенная кукла. Жаль, что у этой куклы есть язык, чтобы говорить, и красивые губы произносят совсем не красивые слова.       Нанна молчит, упрямо глядя на мужа. На отца своего сына. На того, кто забрал у неё сына.       А Бальдр всё глядит на неё и глядит. Голову на бок склоняет и щурит глаза — до безумия красивые, в которых свежая зелень молодой травы мешается с голубизной высоких весенних небес.       — Что тебе ещё нужно? Не этого ли ты хотела? — Бальдр оторвал руку от дверного косяка, заправил выбившуюся прядь за ухо. — Говори быстрее. У меня есть дела.       Врал, и врал безбожно — теперь у Бальдра только одно дело. Не куча других, сути которых Нанна не знала — Бальдр никогда не рассказывал. Каждый разговор у них заходил в тупик, каждый разговор кончался одним и тем же. Никто не хотел этого брака. Нанна, как всякая юная дура, радовалась, ведь вышла за самое прекрасное создание в Девяти мирах. Бальдр… сначала Нанна ему была безразлична, но после посыпались упрёки. Не так одеваешься, не туда идёшь, слишком задержалась. Не так поёшь за работой, не так вышиваешь — и всё говорил своим невозможно красивым голосом: «Дай покажу, как надо, раз уж твоя мать не справилась… и не трогай теперь эту вышивку — видишь, как ладно получилось. Ты опять всё испортишь, лучше я сам доделаю!» Но теперь кончится и это. Она не нужна Бальдру, и это — как камень с души.       Только когда снимают камень с одного, его вешают на шею другому.       — Как ты назвал его? — спросила Нанна, но в груди холодело, и вдруг она поняла, что на деле ей не интересно. Ни капли. — Моего сына?       И Бальдр улыбнулся одними губами, смех сдерживая. Но глаза у него холоднее снегов Йотунхейма и льдов Нифльхейма, и гадать по ним о чувствах — как в Гиннунгагап вглядываться, глупо надеясь что-то увидеть.       — Твоего сына!.. — Бальдр глубоко выдохнул, чуть голову назад откинул — показалось, что на жену сверху вниз смотрит, хоть Нанна и выше него. — Нет, Нанна. Он к тебе не имеет отношения. Забудь о нём.       И Нанна слишком слаба, чтобы противиться Светлому. И чувствует тупое облегчение, когда переступает порог мужнина дома. В конце концов, Бальдр прав. Самая ужасная, омерзительная, до тошноты раздражающая его черта — Бальдр всегда в чём-то прав. И какая разница, как зовут этого младенца, чьи разметавшиеся огненно-рыжие кудри так похожи на венец мученика? И какая разница, как Бальдр назовёт новую куколку, если и от него он оставит только дымящиеся руины, как когда-нибудь оставит от всех Девяти миров?       И Нанна слишком слаба, чтобы не смеяться, когда от неуязвимого Светлого остаётся только хладное тело, которое под вой и плач уносят с обагрённой… нет — позолоченной его кровью травы. И все Девять миров плачут, погружаются в траур, рвут волосы и одежды. И Нанна уверена, что никто из скорбящих не знал Бальдра дальше его лика. Никто не говорил с ним. Никто не прожил с ним и недели. А она, Нанна — прожила несколько лет, и всё, что ей хотелось, только смеяться в мёртвое лицо, совершенство которого даже дыханию Хели оказалось неподвластно. И она бы рассмеялась прямо там, на прощании, где ей позволили стоять в кругу многогласной семьи покойного.       Но она не смеялась. Ведь покойник и впрямь был отцом её сына.       Младенец в венце мученика давно перерос свою колыбель. Ночью он стоял на коленях у ложа отца, зарывался лицом в золотые локоны. И Нанна, со спины подошедшая, видела только его сгорбленную спину. Только белые, как мел, руки, такие же, как у покойного — но сыну Бальдра не было нужды обкусывать ногти. Только чёрным платком закрытую голову, чтобы слишком яркие кудри не отвлекали от скорби.       — Проснись, — причитал сын и всё сжимал обескровленную руку отца, всё целовал пересохшую кожу, всё всхлипывал горестно. — Ты же… все говорят, что ты умер, но они все безумны! Ты же сам так говоришь… Как же тебя можно убить? Ведь не Хель сама пришла за тобой и задушила тебя, ведь солнце не грохнулось наземь и луна не погасла, ведь не изобрели ещё ничего такого, от чего у тебя нет защиты…       И вновь всхлип. Нанне даже интересно стало, сколько слёз этот юноша пролил — достаточно, чтобы весь Асгард затопить, или нет пока? Скорбь его горше, чем у всей царской семьи. Скорбь его тысячекратно горше, чем Бальдр когда-либо заслуживал. Как же сын может плакать по такому отцу? Разве не он пострадал от его слепящего света больше всех?       — Я… обидел тебя? — вдруг осенило юношу. — Ты поэтому не отвечаешь? Отец, я клянусь… я никогда больше так не сделаю! Пожалуйста, прости, я больше ничего и никогда не скажу… я вырву себе язык, прикажу двергам зашить себе рот, как они сделали с Локи… только проснись, умоляю…       «Он уже не проснётся, дитя, » — хотелось бы сказать Нанне. Хотелось бы подойти, положить ему руки на покатые, слишком узкие для мужчины плечи, обнять и утешить, как матери поступают с детьми. И взять его за руку, чтобы он не смел больше говорить такие ужасные вещи. Чтобы он забыл про жестокого, про ужасного отца — кто, кроме Бальдра, научил бы сына такому?       И Нанна даже сделала шаг навстречу, но стук каблука выдал её.       И сын обернулся, и глаза его — до безумия красивые, в которых свежая зелень молодой травы мешалась с голубизной высоких весенних небес — глядели со жгучей, как пламя Муспельхейма, ненавистью.       На неё смотрел тот же покойник, чей гордый и идеальный лик так ненавидела Нанна.       В день погребения смеяться не принято, но Нанне плевать на приличия. Ведь это смешно — как же так вышло, что Бальдр, Светлый, золотой ребёнок, которого нежная мать оградила самой великой защитой из всех, всё-таки умер! Ведь это смешно, но никто не смеялся, пока тело из дворца несли к погребальной ладье. Фригг плакала, Браги и Идун тоже, Один — по нему не увидеть, но вороны на его плечах скорбно главы опустили. Тор, Хермод, Тюр мрачно смотрели то на собравшихся, то на бальдрово ложе. Вроде бы Бальдра пытались вернуть, воскресить, но Нанна не знала, на каких условиях.       Хорошо, что не вышло. Она не хотела делить с ним сына.       Только сын об этом, похоже, не знал. Он всё вился у носильщиков, и его всё оттаскивали, чтобы не путался под ногами. Он кричал на них: «Это вы хотите убить его, пока он спит!» И Тор морщился бессильно, брал юношу за плечо, отводил прочь. А он вырывался из хватки, всё говорил и говорил, спутанно, безумно — не живого человека речь, а вычурной пьесы, безусловно прекрасно написанной, но ничего общего с живым разговором не имеющей. Наконец Тор устал. Тряхнул его за плечи. Юноша всхлипнул последний раз и затих, огненными волосами лицо занавесил.       — Сделай что-нибудь с ним, — тихо попросил Тюр. — Видишь, с мальчишкой что-то совсем нехорошее.       — Я не могу, — Нанна пожала плечами, и в груди похолодело, как много лет назад, когда она оставляла клеть мужнина дома и взамен себя на откуп оставила сына. — Я даже имени его не знаю.        — Это же твой сын.       — Это сын Бальдра. Он ко мне отношения не имеет.       Тюр хмыкнул странно, но расспросы оставил.       Тело принесли к короблю, положили на укрытое мехами и тканями ложе. Вышивки положили много, и Нанна помнила её хорошо. Она её начинала, муж заканчивал, раз уж жена ничего не умела. Было похоже, что Бальдр пытается унести в Хельхейм всё, что ему дорого — ничего не оставить этому миру, всё сжечь, всё забрать, чтобы другим не досталось! Как мелочно, как патетично — забирать всё своё. Бальдр иначе поступить и не мог, и даже смерть его гордыню не укротила.       И сын его всё-таки вырвался из хватки Тора, убежал, рухнул наземь у резного борта ладьи и вцепился в него. Руки у него стали белее, чем даже руки у Бальдра. Затянули погребальные песни. Все головы к земле пригнули, но Нанна смотрела на сына. Взгляд у того испуганный и растерянный. Как будто он боялся всех вокруг. Как будто вне этой ладьи ему не найти места во всех Девяти мирах.       — Что за похороны, где никто в костёр не прыгнет, — неуместно усмехнулся Тор, но за усмешкой этой — горечь, скорбь и желание поскорее закончить.       Кончились песни. Поднесли факела.       Тор вновь оттащил сына Бальдра от ладьи, тряхнул его, чтобы в чувство привести, но не вышло — тот только отшатнулся и встал столбом, смотря на тело отцово. Костёр заниматься не хотел. Дерево отсырело, пока Хермод в Хельхейм скакал и обратно, и поджечь его оказалось трудной задачей. Но вдруг корма загорелась. Ладью оттолкнули от берега. Надувались паруса неспешно, медленно она удалялась. «Ещё можно допрыгнуть, » — вдруг подумалось Нанне. И эта мысль её испугала. Кто вздумает бросаться за Бальдром? Кто свою жизнь отдаст за Светлого, который из всех созданий этого меньше достоин?       Только та последняя вещь, которую Бальдр оставил в мире живых.       Сын Бальдра вдруг сдвинулся с места — как будто труп ожил. Подошёл на нетвёрдых ногах к самому берегу и обернулся через плечо, улыбаясь. В улыбке той — торжество, в улыбке той — ядовитая гордыня, а в глазах — самое яростное и чистое безумие из всех, что бывало в Девяти мирах. Всё-таки Бальдр сжёг разум своей куклы.       — Да, вы правы, дядюшка, — голос у сына покойного осип, и Нанну дрожь пробрала — как будто сам Бальдр говорил. — Что за похороны, где никто в костёр не прыгнет?        И прыгнул. И даже не позволил миру услышать свой крик.        …Ладья давно стала огненной точкой, что плыла на закат, горящий таким же огнём. Расходились асы по домам своим, и даже безутешная Фригг и супруг её уже стали назад смотреть. Одна только Нанна глядела на ладью неотрывно, но сама не могла сказать, почему. О чём ей тосковать? О Бальдре, от которого она видела только дурное? О его сыне, от рассудка которого Светлый оставил только дымящиеся руины? Никто не сказал Нанне, как зовут сына Бальдра. Было ли у него вообще имя?        Только у того юноши волосы рыжие были, словно закат.