***
Страница не датируется.
Полагаю, что самое надёжное-вести дневник с точными датами. Записывать все, самые мельчайшие изменения в общей структуре дела, потому что они самые коварные. Давать оценку мельчайшим намёкам и действиям. Рассказывать обо всём потому что это и изменилось. Под описания подойдут все предметы, находящиеся в окружающей меня действительности. Этот прямоугольный стол, поделив по диагонали который, мы получим два идеальных прямоугольных треугольника из древесины дуба, подпираемые четырьмя метрами ножек, этот котелок, стоящем на дубовом столе, имеет неправильную площадь из-за неровных краёв, деформирующихся от податливостии металла, из которого состоит. Да и на постоянном ношении в задней части кителя, вечным битьём об заднюю часть бедра и ягодичную мышцу, он точно ровней не стал. Чепуха. Это и надо было остерегаться. Пытаться найти странность в не странном. Я точно не смогу описать стратификацию со случаем, с которым недавно столкнулся …не могу вспомнить, когда начавшемся…***
Всё затихло у меня. Возможно, это самая приятная часть дня, которая бывает. Редко, где можно услышать визг резиновых покрышек по неровным дорогам. В окнах огней ещё не было, а фонари отсутствовали. От домов Штайндаммской прямой веет натуралистическим стилем суровой немецкой провинции, давно заседавшей в развалинах войны, никак не восстанавливающейся от ран, принесённой этим десятилетием. Холодное солнце, только появляющиеся из-под горизонта, выбеливало стекла двух домов Карла Зирке, на которые тонкой полоской ложились лучи. Когда-то это было самое оживлённое место меня. Ресторанчики, магазины, лавки местных закупщиков и Сенной с Соломенным рынком. Всё это заставляло многих мужчин и женщин встречаться именно здесь, а далее прогуливаться по исторической улице. Вижу, как вчера бывало, почтённые семейства и коренные жители Кёнигсберга вышагивают свою неторопливую походку, которую невозможно обогнать. Нет, иногда возможно просочиться в передний ряд, но и там ты застрянешь в попытке обойти очередную шляпу. Постепенно полоска света становится всё больше, начинает заливать всю улицу. Она касается зданий под номерами 168 и 169. Эти дома впереди, куда я путь держать не желаю, поэтому проходя правей мне открывается широкий проем Штайндаммской прямой улицы. Идя спокойным, строевым шагом, прекрасно можно прочувствовать кирпичную мостовую, аккуратно построенную, где расстояние между первым и вторым кирпичами, равняется расстоянию второго до третьего, а третьего до четвёртого и так весь проем. Повернув голову правей, начались первые номера Штайдамма. Ещё сорок лет назад здесь, в начале улицы, был Институт минералогии и геологии. Он представляет собой массивное, некогда красивое четырёхэтажное здание, с закруглённой крышей с ветиеватыми узорами капель мрамора. Но сейчас это лишь одно из тех домов, попавшее под канонаду из артиллерийских залпов, которые пусть давно отгремели тут, всё равно эхом прослеживается в отсутствии плоской стенки у некого входа и стоящее под острым углом карнизом третьего этажа. Этот «некий вход», как я выразился, является арочным проёмом. Я делаю подступ к нему. Один, три, пять шагов. Перешагивая через очередную лужу грязи, (так как сейчас осень и дожди участились, следовательно, и скопление этих капель воды больше, особенно если учесть ужасное состояние шоссе и дорог) я чуть не наступил на какую-то брошюру. Ну вот бы наступил, и выжал своим ботинком, то количество воды, что успела впитать эта бумажка, а что за бумага-то? Я ставлю свою ногу на участок земли, который мне показался сухим. Ошибка. Чувствую как обувь продавила землю под собой, забрызгав подошву. Ничего страшного, потом где-нибудь вытру. Но пока я пожелал разглядеть надпись на бумаге, которую заметил. Размазанные чёрные чернила, на мокрой и без того некачественной жёлтой бумаге, гласили «Neue Zeit». Понятно, эта немецкая газета, написанная на немецком языке для немецких граждан Калининграда, что не успели помереть во время штурма и не покинули меня во время эвакуации с января 1945 года. Весьма занятно. Я начинаю щурить глаза, чтобы увидеть заголовок. «Требуются на работу» самая популярная рубрика данного издательства. Меня перестаёт интересовать эта газета. К чему читать выброшенный кем-то номер, когда ты и так каждое утро читаешь его в более-менее сносном состоянии? Я поднимаю затылок и смотрю вперёд на арку, которая несколько лет назад вела к другому Институту. Институту физики. Проезд к нему не слишком завален, значит туда мне можно. Раньше впереди было два одинаковых флигеля. Они вместе образовывали комплекс похожий на букву n. Проходя через перемычную арку, можно увидеть поворот мостовой в боковую улицу. Штернвартштрассе совсем близка. Сейчас я, Вильгельм, один. Большинство калиниградцев ещё не вышли из своих домов. наверное, они надевают на себя свои однобортные не прилегающие костюмы, прямого кроя однотонные штаны, рубашки с длинными рукавами в белую или полосатую расцветку и какую-нибудь водооталкивающую обувь. На улице сырость. Для аргументации можно просто посмотреть из окна. Да, сейчас ранее и солнце только один мой спутник. В целом свете лишь оно составит мне компанию на этой безликой прямой к Штайндамму. Этот чарующий и огромный шар мне будто улыбался. Сложно объяснить, ведь у многих людей звезда ассоцируется с чем то добрым и приветливым. Вот и мне оно дало свою улыбку. Мгновение, я остановился. Могло показаться, что из-за воцарение красоты и спокойствие над моей головой. На самом деле это простая и гнетущая усталось. В ушах загрохотало. Это похоже на визг чугуна при касании с другим металлом, скрежет и сумбурность машин. Нет, я не был рядом с проезжем шоссе, где мог и услышать часть этого. И не в деппо, где тормозил паровоз. –Скрежет, а вдруг опять бомбы. Нет в такое время дня. Надо поесть. У Хайндорфа что-то было. Всё от голодухи. Белков не получаю. К Эриху, нужно зайти к Эриху, через 5 часов после окончание его качегарной. Я стал качаться из одной стороны в другую. Казалось, что теперь я не в деппо, а в самом вагоне. Всё шевелится и передвигается. Колёса всё чеканят свои неправильные аккорды. Желая зацепиться за верхние нары, я чуть не сделал кувырок назад. Я нахожусь на мокрой и противной улице. Где не вступи галошем, то всё грязью будет. Я всё это знаю. Мне все эти чувства глубоко знакомы. Я вхожу в этот транс со дня того, как я более не считаюсь рейхом на бумаге. На противном протоколе. Где же он там был подписан. Что то на противную букву p Рассуждать здесь особо больше не о чем. Пора прекратить эту утреннюю прогулку, что пренесет мне больше горестей. Я поварачиваюсь и иду обратно.***
Сердце Лёбенихта, из которого проходит Крёнхенштрассе. Я опустил голову, смотря под ноги. Раньше здесь находились восточные ворота Лёбенихта. –Журавль, —подумал я, —символ бдительности. Мне необходимо всегда оставаться таковым. Впереди развязка. От этого места можно попасть к Новому рынку, Нойе Зорге или Замку. Но я двигаюсь всё прямо. Пересечение с Миттельангер. Ещё десятилетием перед, а это место было единственным, где проходили трамвайные пути. Всё ещё не поднимаю затылка. Лишний раз видеть памятник разбитой практичности и рационализма больно. И как бы я не хотел замечать ничего существующего рядом со мной, но из-под не уложенной чёлки проглядывается поворот налево. Фордерангер. Когда в помине здесь не числелись улицы, то был ров, служивший защитой для стен Лёбенихта. Но было это так давно, что при нынешнем своём состоянии не смогу вспомнить в каких годах это произошло. Но точно до того момента, когда назывался Прусской губернией. Кажется.. Справа ещё один поворот, на Коллегиенштрассе, а я всё продолжаю идти своим путём, не попадаясь на искушения воспоминаний. Наконец останавливаюсь. Останавливаюсь около прямоугольного здания, с такими же прямоугольными окнами. Находясь напротив облицовочной плитки, что разделяет цокольный этаж от остальной части построение, я смотрю в даль. Ещё года четыре назад мог уходить под горку Лёбенихтская Обербергштрассе. Но всё, что осталось от этого–рельеф. После тупого иступления, в котором я прибывал, главным итогом стало, то что мне необходимо перестать так много думать. Должен же был давно свыкнуться с происходящим. Потянувшись за обшарпанную дверцу дома, я дёрнул её на себя. Дверь открылась с мимолетным скрипом. Мне удалось войти в тёмно-зелёный коридор. Всё здесь пропахло табачным дымом и сырыми газетами. Здание насчитывало всего три этажа, поэтому подняться на самых верх было задачей простой. Но, к сожалению, не в этот раз. Идти мне было тяжело, и я останавливался перед каждым проёмом, чтобы опереться на перила обеими руками. У меня была отдышка, при чем сильная и болезненная. Та боль в грудь, когда ты желаешь завладеть как можно большим количеством воздуха, но будто вакуум постоянно создаётся у твоей головы. И ты вновь и вновь пытаешься вдохнуть, но ничего не выходит. А внутри ощущение, что часть тела не получила свою порцию кислорода. Продолжаться это может до момента пока ты либо не свыкнешься, либо твои и попытки не увенчаются успехом. Продолжать действие дальше–не иначе как приказать гробовщику закопать тебя живым в свежей могиле. Необходимо цепляться за мелочи, они-то и помогают перестать быть ирреальным. Каменная холодная плитка, две низких скамеечки, поставленные на ставни. Ставни забиты у рам, как при чуме. Наконец всё потемнело в глазах. Мой способ войти в осязательный мир провалился. Не видно ничего. Ни ставень, ни скамеечек, ни раздолбанной плитки. Свежий воздух не заполонял лёгкие. Взор помутнел. Я вдыхаю. На этот раз мне удалось перебороть вакуум. Кислород во мне. У меня есть топливо. Как машина после долгого стоянии на морозе без работы, я жадно хватаюсь за то, что меня двигает. А ведь почти был уверен, что упаду в обморок, и буду лежать здесь до тех пор, пока соседи не спустяться для выхода на свои работы. –Это всё туман, —сказал сам себе, —но сейчас мне удалось его рассеять. После минутного отдыха. Выровнивая дыхания, я медленно зашагал вверх в свою квартиру. Утренний воздух стал развеивать мираж. Страдание предыдущих минут перестали мучить физически, но духовно.Слишком уж часто эти приступы были моим спутником, работавшим против меня. Как во время теплых вечеров, когда закатное солнце не переставало бить своими лучами по лицам людей и разрушенным сводам и опорным столбам, ты чувствуешь эту сжерающую нехватку воздуха, пока люди около тебя любуются видом или занимаются привычными делами. Я поднялся на третий этаж. Этот ад закончился, можно выдохнуть, но осторожно. Отпер дверь и вошёл в дом. Да, иметь свой угол необходимо для очеловеченного существа. Это подобно острову во время навигации. Немного времени здесь можно провести, но оно всегда в радость. Я протёр ноги об старую рубашку, на которой разорвался шов по линии от плеча. Зашивать это лохмотье даже сейчас стыдно, поэтому я принял решение пустить одежду на тряпки, протерая стол под газовой плиткой, а теперь вот–в осеннюю пору вытераю грязную подошву. Впрочем, это обыкновенно. Не самый весомый показатель моего аскетичного существование. Минуя совсем небольшой коридор, я вошёл в боковую комнату, что не соединялась с другим помещением, тем самым входящий не во время человек более не мог оправдать своё вторжение переходом в следующую комнату. Напротив двери было окно. Небольшое и прямоугольное оно пропускали достаточное количество света, но так как помещение выходило на западную часть, то солнце сюда просачивались только вечером при заходе. Его бы было ещё больше, если часть не была заколочена наспех во время бомбардировок, когда ставни просто вылетают и могут вполне ранить взрослого человека. Такое случалось не раз, я был и свиделем, и жертвой происшествие. Я подошёл к деревянному столику. Отдельные занозы из него раньше часто впивались в мои руки, но теперь, когда кисти почти всегда были забинтованные (вместе с пальцами), а моя домашняя одежда закрывала и ниже локтя, то теперь меня всё устраивает в нём. Да даже если и не устраивает, то что я мог сделать? Правильно—смириться и лишний раз трепать нервы или смирится, начать подмечать что-то хорошее в своём положении. В конце концов мебель–это долговечные друзья такого странного существа, которым прихожусь я. Давно уже я миновал всякую привязанность к согражданам. Они определяют меня, по своей сути это моя кровь, ну если считать так, то обычный, скажем так, служащий низших чинов в администрации или любой другой человек: любит ли он свою кровь? Подойдя на улице, спросив это у него, будешь осмеян! Поэтому привязанность нужно составлять с вещами долговечными, либо концептуально бессмертными. Конечно, понимаю я, что когда-то буду уничтожен, что земля, на которой стою, перестанет быть. Впрочем, я был почти рядом с преодолением вечного бремени. Когда в апреле 1945 на меня обрушились- Нет! Этого надо было остерегаться! Снова думать! А этого нельзя. Долой мыслительную деятельность. Я допустил фатальную ошибку в том, что вновь был окутан воспоминаниями. Как человек замкнутый, несвободный, обречённый на жизнь в логове врага не как доблестный разведчик, а в качестве контрибуции. На которую смотрели с жадностью и интересом, пока я ещё был с семьёй. И вот опять. Всё упирается в то, что кроме воспоминий–мне ничего не оставлено. Мне просто не повезло. Люди всегда были в состоянии войны. Всегда умирали от болезней. И почти всегда мучительно и больно. Наблюдая картину из века в век, не можешь не засмеяться чертам людей. До чего же они напоминают друг друга. Человечество всегда настроенно на разум душ. Масса–их природная форма взаимодействий. Я же пусть и смотрюсь человеком, на деле им не являюсь. Как кукла в темной комнате у девочки. Она подобна хозяйке, но в то же время мертва априори, потому что никогда не была наделена жизнью. Но, если Бог сжалится над этим бедным существом, её задумчивые матовые глаза начнут моргать, легкая улыбка начнёт спадать под действиями лицевых мускул. И тогда люди из плоти и крови, вышедшие из живой женщины, завопят от ужаса. Чем же Вильгельм Твангсте отличается от куклы? Вот он я. С податливой бледной кожей. Падающий в обморок по вполне человеческой причине: анемия. Мои волосы произрастают от луковиц. Они бледно-желтые и чуть отросшие, длиннее чем я носил когда-то. Уже не прилизанные сахарной водой. Чёлка свисает на глаза, закрывая лоб и часть щёк. Лицо моё не уродливо, а даже кое-кому казалось привлекательным. Оно схоже физиономией человека молодого в возрасте от 20 до 25 лет. Сейчас оно прибывает в вечных садинах. Перевязочного материала мало, бинты и куски ткани хранили и долго не снимали. Лишний раз тошно в зеркало посмотреть. Настолько жалко это всё выглядит. И как же я не могу быть индивидом? Та девочка, что может пугаться своей игрушки по ночам, проживёт свою короткую жизнь. И безразнице счастливая эта судьба или нет. А эта кукла? Будет выброшена на чердак, где на неё осадится слой пыли. И в лучшем случае её никто не тронет. Всё наблюдая своими статичными матовыми глазами. Уже в мир, где той спящей девочки не будет. И мои янтарные глаза смотрят за новым поколением. И если есть в чё-то смысл, то только в вечном. Я осмыслен, пусть этого и не желаю. Солнце уже должно залить всю восточную часть квартиры. Но за закрытой дверью этого не видно. Я складываю отрывок от газеты в трубочку, в которой уже забил табак. В мыслях возникла тишина. Отвратительный вкус у этого табака, но выбирать не приходиться. Начинаю глядеть через грязно-серый туман. Комната начинает заполоняться отвратительным запахом. –Проветрю, когда придёт Хайндорф. Уже совсем скоро.***
Я сидел за своим деревянным столиком. Комната не проветрена. Хайндорф задерживается. Но если я сказал, что окно открою только после прихода Хайндорфа, то так оно и быть. Пока жду, решился написать несколько заметок в дневнике. Это обычная школьная тетрадь в клетку, которую я достал на чёрном рынке. Здесь я стараюсь понятным почерком написать кратко о каждом дне. Авторучка лежала параллельно распахнутой тетради. Я взял её. Скверное перо начало царапать бумагу. 11 октября 1947 г. И рядом клякса. И снова медленный тяжкий выдох. Только что я хотел написать событие с самого утра. Как встал, умылся ледяной водой, сделал некоторые физические упражнение на голодный желудок и вышел гулять по Штайндамму. Стало плохо. Вернулся на Крёнхенштрассе. Почти умер на лестнице. Поднялся до квартиры и снова рефлексировал. Пожалуй, этого хватит для утра. В дверях заскрипели. Совсем кстати. Ещё не успел коснуться вновь бумаги. Откладываю авторучку и чуть отодвигаю стул назад, для того чтобы выйти. В прихожую вошли тихо и неловко. Это был Хайндорф. —И куда ты пропал? —Я возразил громко, ещё не вставая. Мой каприз был слышен приходящему. —Да пришёл я, не беспокойся! —Игриво произнес мой товарищ. Я поднялся из-за стола, чтобы открыть дверь. И покачнулся назад, когда увидел человека в проходе. —Тьфу на тебя! Когда успел подойти? —Сейчас, когда ты поднимался. Ты идешь медленней, чем пытаешься вывести каллиграфические буквы в своих дневных заметках, —Хайндорф посмотрел из-за моего плеча назад, —Да ты и сейчас дневник ведешь? Вот ты даёшь! Не лень таким заниматься? Небось только дату сегодня выписал? —Да, всё верно, —скромно и спокойно сказал я, не желая больше продолжать пусть и дружественную, но всё таки перепалку. —Отлично, а число хоть какое? —поинтересовался друг, отходя от прохода, раздевая с себя верхнюю одежду, потому что до этого он только разулся. —Одиннадцатое, —ответил я. —Уже? Середина октября получается? —Быстро время идёт, Отто. —Это уж точно, —Хайндорф повесил своё однобортовое пальто на крючок, который представлял собой неправильно забитый гвоздь. —Ну-ка, как погулял? Наверное к Альбертине снова пошёл? Отто нагнулся, чтобы взять с пола завёрнутый кулёк, что там он принёс? —Нет, на этот раз Штайндамм. Но я быстро ушёл, мне стало плохо. —Чего это тебе плохо стало? —В глазах потемнело, на лестнице чуть не задохнулся. Воздуха не хватало. —Хм,—и так стоя, он ещё больше перестал двигаться, сложив руки с кульком на груди, —Всё это от голодухи. Видел сколько наших дистрофиков переполняют амбулаторные приемные? Даже русские наверное пишут о них своим. (Под словом наши мы определяем немцев.) —Хотя, сейчас ты наешься. —Ты снова был на чёрном рынке?, —предугадывая произнёс я. —И ты снова угадал, друг мой! —Отто восторженно поднял руки к небу. Вновь радостно улыбаясь. Он столько всего прошёл, а кажется, что война никак на нём не отразилась. Актёр из него не выбит Фольксштурмом. Я перевёл вгляд на его опускающиеся руки. А они-то были разной длинны. —Я достал парочку консервов, конского жира и хлеб. Жить будем.***
Мы сидели на кухне, дожевывая свои порции. Чувствуя приятное наличие еды в желудке, я невольно стал думать, что мне лучше. Но возможно это и самовнушение. —Эх, женщину бы сюда. Она бы нам красиво накрыла на стол, —сказал приятель, с полным ртом консервов, смотря на наше убранство. —Не говори, когда жуёшь, —пригрозил я. —А ты всё таки хороший человек. —Ну говорю же —Не будь так груб. В конце концов коммунисты так не поступают. —Если верить брошюрам с изображением большевиского генсека, то да. —Да ладно тебе, маршировать с красным галстуком неплохо. —Особенного, когда ты не ребёнок. —Ну я образно говоря.***
Посчитав порции на три дня, мы доели то, что выпало на поздний завтрак. Скоро Хайндорф должен уйти на работу. Я особо никогда не спрашивал чем он занимается, но как-то проболтался, что в сфере хозяйственной деятельности (Как бóльшая часть моего немецкого население) . Утро вполне уступало свои права дню, а я всё безмятежно веду свой распорядок. Сегодня необходимо сходить в администрацию. Давно просили. Вдруг мои мысли были прерваны. Врываясь в комнату, мой друг прокричал: —Так я и думал, —останавливаясь на мгновение, он вдохнул, —Господи, Твангсте, ты хоть проветривал комнату? Он закричал это громче, хотя и без того громко говорит. Точно! Я совсем забыл про окно. Надо же, но привычка непереносимости к запаху табака, да и вообще табачной продукции, может в некотором роде помочь. Подойдя к окну, я расставил ставни, выходящие на улицу. После чего повернулся на друга. Тот стоял уже в коридоре. —Ну чего ты там стоишь? Иди ко мне, я туда ещё минут 15 не зайду! —проговорил Хайндорф, кажется запивая свои муки водой. —Ну-ну, не так всё и плохо. Сейчас минуты две и ничего не будет. Всё таки хорошо, что его не взяли в армию. Даже имея руки равной длины, он бы там не выжил. —Так что же ты думал? —вспоминая его реплику, обратился я. —Думал, что ты вновь по часу рассматриваешь портрет того парня. Ты так этим заворожен, что как алкоголик можешь уходить по долгие запои, только не с вином, а ликом того блондина. Меня передёрнуло. День уже полноправно хозяйничал. И несколько лучей просачивались через окна на крыше. За стенами шумел трамвай и люди, держась за транспорт, либо вели соседские беседы, либо благодарили солнце, вышедшее из облоков. Отто поняв, что возможно задел меня по-настоящему, не так как он это делал обычно, стал судорожно переводить вгляд с меня на предметы, будто они смогут подсказать ему, что проговорить. —Я был озабочен твоим состоянием, Виля, и всё хочу узнать твою историю. —Для того, чтобы узнать мою историю нужно открыть учебник по этому предмету,—язвительно подумал я, разумеется, не озвучивая эти мысли. —Что ты имеешь в виду? —вместо этого ответив вопросом. —В плане ты всегда один. Можешь сидеть дома, только выходя утром или вечером на улицу. А можешь и не быть в квартире целые сутки. Я озабочен этим, —видно было, что Отто нервничает, стараясь подобрать нужные слова. Это похоже на обращение с лейтенантом в казарме рядовых или учащихся, где старшие могут придумать жестокий метод проучить негодников, в тех их действиях, что как-либо задели гордость чина. —Это можно устроить, —пролепетал я, развернувшись, идя специально в комнату. Надеясь, что за мной не последуют. Но услышал шаги за собой. —Я просто понял, что о моём спасители я не знаю ничего, —мрачно добавил к происходящему Хайндорф. —Ты молодец, что спросил это сегодня, —ответил я, —завтра я уйду в милицию. —Что? —уже Отто передёрнуло. —Спокойно, это всего лишь регистрация довоенного фотоаппарата. Режим же пограничной зоны ввели. Почтовых голубей, которых высылают за границу у же меня нет.—Я улюбнулся, чтобы друг точно понял: я не хочу заставить его переодевать противогаз целый день, только потому что перед лейтенантом он сорвал его, а не аккуратно снял через макушку. Но в мыслях я посмеялся над собой. Какой к чёрту фотоаппарат, я и милиция? Я остановился по середине комнаты. Она уже окончательно проветрилась. —Закрой окно, а то трамваи шумят. Отто сделался более недоверчивым. Пусть радуется, что хотя бы не чувствует табак. Я подошёл к полке. Она находилась рядом со столиком, но не была точно над ним. Около словаря английского лежал ключ. Он был дальше и пришлось протягивать кисть для взятие его в руку. Подтянув и захватив его, я направился к комоду, стоявшему около другой стены. Вставил в последний отсек и отпер полку. Там и находились многочисленные альбомы. —И всё таки, я не понимаю каким образом ты описал именного этого человека?—спросил я, доставая один из многочисленных. —Да как же не описать? Двери-то наши не закрываются плотно из-за сломанных петель, а твоя комната сразу у входа. Всё же жить лучше в проходной, чем рядом с прихожей. Я лишний раз зайду и посмотрю, чем ты занимаешься. Ну уж очень ты притягательная личность. А ты всё альбомы разглядываешь. Ей-Богу, как пенсионер вспоминает с трепетом и отвращением об идеях, будоражащих молодость его поколения. —Ты верно это подметил, —без иронии ответил я, —Но тут другая штука. —И скажи какая? —Этот человек и наше с ним отношение очень необычные. —Каждый человек считает себя необычным, —машинально проговорил Отто, как заученный материал в школе. —И это тоже факт, —согласился я, —но даже понимая всю мизирную индивидуальность людей, мы с тобой живём в очень интересное время. —Когда этнически одна территория стала другой?—В душе я точно ликовал, каждое замечание было олицетворением моей мысли, правда это не очень было вовремя. —Будешь и дальше распространять свою надменность, и я выгоняю тебя к чёртовой матери. Хайндорф ничего не ответил. Сделав свой вид более серьёзным. Я расценил это подобно принятию моих условий. Я вытащил одну фотографию из альбома, закрыв пальцем подписать 1909 г. —Его зовут Берхард Шпрее. И он живёт в Берлине.