Битые стёкла

Телефон пронзительно запищал на прикроватной тумбе, и Т/И в вязком полумраке спальни скосила взгляд. Она не спала почти сутки. Сон категорически не шёл, ускользал, дразня мутной дымкой перед глазами, будто смотришь через матовое стекло межкомнатной двери — фигуры размытые, бесконтурные, а если не движутся, то даже не ясно, человек перед тобой или его пустая оболочка. И дело не в кошмарах — Т/И они не снились. Ей вообще ничего не снилось уже как неделю. Она закрывала веки, проваливаясь в приятное беспамятство, раздавался щелчок и всё исчезнувшее появлялось вновь — звуки, запахи, ноющая боль в тонких запястьях, вечно сдавленных в чужих сильных ладонях на озере бордовых простыней. Казалось, будто здесь, в Венеции, доктор Т/Ф уже год, а родители, брат и Чумной форт были целую бесконечность тому назад. Телефон запищал ещё раз, мерзко, тягуче, требовательно. Старый девайс давно стоял в режиме полёта, но это преграда для плебеев. Патриции же, осознавая свои привилегии, умело воззвали к Богу программирования, будь то Страуструп, Айк или ван Россум, возложили на филигранно вырезанный из металла и керамики алтарь бесконечное множество нулей и единиц, а взамен получили набор заповедей, позволяющих взывать к своим слугам сквозь расстояния и глухие стены. Проще говоря — напичкав телефон Т/И утилитами, Разумовский мог звонить и писать ей при любых переменных, кроме, собственно, полного отсутствия связи. Помехой перестал быть как режим полёта, так и выключенный и даже разряженный телефон. «Полностью севший мобильник можно включить ещё хотя бы два раза прежде, чем заряд окончательно закончится» — так он сказал. Т/И не знала, что ещё мужчина засунул в её древний айфон, но предпочла заклеить фронтальную камеру кусочком пластыря, а сам телефон не брать лишний раз в уборную, тем самым избавив себя от бича двадцать первого столетия. Да и от задушевных диалогов рядом с ним предпочла бы отказаться, если бы однажды с ней эти диалоги захотели вести. После инцидента с Аланом Т/Ф приняли за прокажённую. Сторонились, будто восставшую жертву мора, которой попросту не успели забить промеж рёбер деревянный кол. А там, в грудной клетке, роящиеся птицы, чернильные и когтистые, с наточенными клювами и сверкающими зрачками, радостно перекрикиваясь раздирали изнутри жилы, дробили кости, оставляя только шарниры — осторожно подтолкни, и поднимется рука бездумной куколки, или нога, или голова её будет повёрнута в твою сторону до тех пор, пока ты этого желаешь. А он желал. Редки те моменты, когда Разумовский не хотел видеть лицо Т/И, которое сам же делал измученным от возбуждения или страданий. Он не давал отворачиваться, закрывать глаза, цепляясь изящными пальцами в заострившийся подбородок. Держал перед собой, посмеивался и шептал. Смысл нашёптанного приходил после разрядки, в тишине отсутствия — звуков, мыслей, и самого Разумовского. Иногда была лишь пошлость и грязь, грубая, животная, но умело сцеженная, а не концентрированная, как в дешёвых эротических романах. Мужчина рассказывал ей, будто не присутствующей, что делает с её телом и почему, и что хочет делать дальше, но «дальше» обычно представляло из себя картинку ещё более безумную, чем «Страшный суд» у Джованни да Модены. Были ночи, когда он хвалил её. Говорил, какая Т/И послушная девочка, и как она ему нравится, как нужна и важна. После этих слов всегда было больнее осознавать, что он всё равно ушёл, оставив послушную девочку на смятой постели до рассвета. В такие ночи она тоже не спала — опустошённо пялилась в потолок, не понимая, почему так давит на грудь. Сил на сбор анамнеза у доктора никогда не оставалось, поэтому она так и не поняла, что давило не на, а в — изнутри чёрные вороны клевали полуживое сердце. Т/И поняла, что всё-таки задремала, когда писк повторился в третий раз, уже бесцеремонно заливая сумрак резким белым светом. Вереница бессвязных эпизодов прошлого и несуществующего оказалась наваждением, но создалось впечатление, что сквозь расширенные зрачки хтонь из видений проникнет в физическое, отслоившись от мыслеобраза. Женщина поморщилась, рефлекторно отворачиваясь от тумбочки, стиснула веки от обилия яркого и громкого. Зазвучал голос Марго — она вмешивалась только при длительном игнорировании сообщений от хозяина. — Доктор Т/Ф, господин Разумовский ожидает вас через десять минут. — Он у себя? Т/И сама удивилась несуразному хрипу, который исторгла из себя, продрала запершившее горло и огляделась в поисках стакана. Увы, уже пустого. — Нет, он ждёт вас в оружейной. Первый этаж, правое крыло в конце коридора. Размышления о поиске влаги резко отошли на второй план, и все нейронные связи, ещё живые после бессонницы, сосредоточились на длинном списке догадок о причине встречаться в подобном месте. Т/Ф привстала, опираясь на локти, ещё раз осмотрела собственную спальню. Белый свет потух, комната вновь утонула в рассветной полутьме, превратившись обратно в окоченелый труп полувекового произведения искусства. Ситуацию спасала только первая золотая нить, ворвавшаяся сквозь высокие окна, а значит когда встреча с Птицей подойдёт к концу, повара как раз возьмутся за завтрак. Вспомнив про возможность питаться, желудок заскулил умирающим подранком. Аппетит тоже стал пропадать часто, в основном бескомпромиссно, на весь день, но сегодня, видимо, без эксцессов. Хоть что-то хорошее. Осознав неумолимость Хроноса, Т/И метнулась в ванную, пока за ней не явились и силком на плече не выволокли на заявленную встречу. Очень удачно макияж оказался не стёрт и даже не размазан — шесть часов она лежала неподвижно, как труп невесты на погребении, так и не сумев провалиться дальше расплывчатых образов, больше напоминающих бред при температуре тридцать девять. Волосы легли лёгкими непослушными волнами — вот-вот и сирены всё-таки утопят в них Одиссея. Нырнув в привычную белую рубашку не по размеру и чёрные слаксы, Т/И заметила, как застегнула ремень на одно деление меньше. Где-то среди подслушанных разговоров в раскатистом эхе дворца она слышала что-то про «трахает кости», но только теперь поняла, о чём могла быть речь. Доктор действительно сбросила, чего не удавалось даже на самых жёстких диетах, контролируемых суровыми тренерами в зале. Т/Ф иронично хмыкнула отражению в резном напольном зеркале — а нужен был всего-лишь титанический стресс и регулярный секс. Времени не было. На бегу Т/И прыгнула в аккуратные оксфорды — каблуки она теперь носила только по специальному заказу рыжей головы. Всё-таки чувство устойчивости на земле придавало хоть на процент больше спокойствия, а значит уже того стоило. Дворец был пуст. Он и раньше не отличался многолюдностью, в основном наполняясь горсткой прислуги, запоздало начавшей побаиваться нового хозяина, и наёмниками, а сейчас вовсе походил на будоражащее воображение лиминальное пространство, бесконечное и бескомпромиссное. У Т/И они с детства вызывали тревогу, хоть в середине двухтысячных подобных терминов ещё не использовали. Самым ярким представителем таких пространств были недостройки — покинутые бетонные скелеты, голые, обглоданные временем и падальщиками. На втором месте — заброшки. Там теплилась жизнь когда-то, но её выпили, вычистили, а мародёры выскребли все внутренности, рассовали по карманам, бросая хладный обезличенный труп, прошлое которого помнят только сторожили, его давние знакомые. Но как бы боязно не было дети всё равно всегда туда совались, и Т/Ф не исключение. Бегала средь развалин, гоняя по полу пеноблочную крошку, пока другие дворовые норовили осалить, чтобы тоже почувствовать адреналин погони от опасности; ведь большинство людей предпочитают быть добычей, а не охотником, верно? Смеялись, как стая диких обезьян прыгали над пропастями обвалившихся плит, и в момент повзрослели под аккомпанемент чавкающего шлепка за спинами. Уже преодолев половину пути женщина заметила, что телефон так и остался блестеть непрочитанными уведомлениями в комнате, но возвращаться за ним было чревато опозданием и тирадой. Остановившись у нужной двери — очевидно нужной, потому что все проверенные по дороге оказались неверными — Т/И сделала короткую дыхательную гимнастику, так по-детски пытаясь скрыть, что бежала, и вошла. В глаза сперва бросился стоящий у окна Разумовский — взгляд надрессировано цеплялся за непослушные языки пламени, стянутые незаметной резинкой, и ровную осанку, которую он прикрыл фиолетовой рубашкой. Столетние петли, как послушные слуги, оповестили о прибытии гостьи, и Сергей, до этого обращённый внутрь себя, вернулся во вне. Рыжий хвост качнулся от резкого поворота головы; Т/И поняла, что не замечала, как с момента их первой встречи отросли его волосы. Затем чертыхнулась: а, нет, замечала. Несколько дней назад в бессознательном порыве она, пробуя выпустить скопленные галлоны бессильного гнева, намотала длинные пряди на кулак и потянула. Разумовский, вжимающийся между стройных ног, выдохнул приглушенный рык, резко склонился и укусил, входя ещё резче и глубже, пятикратно возвращая причинённый дискомфорт. Т/И терпеливо стиснула челюсть, пытаясь отвлечься самоанализом. Чувства: боль. Физическая, от зубов на плече, в месте, где прокусили кожу до вязко стекающей прямо в надключичную ямку горячей крови; от фрикций, грубых, несдержанных, намеренно пытающихся наказать, но не покалечить. Боль. Моральная, от беспомощности, потери контроля, от дефективной любви, гордо несущей на вытянутых руках флаги пятидесяти оттенков красного. Т/И теперь дальтоник. Зелёный и красный не имеют смысла, они слились в коричневый, как влажная могильная земля, как горький кофе и тёмный шоколад. Мысленно Т/И хмыкнула — так уж и быть, коричневый, как то беспросветное дерьмо, в которое она встряла, проглотив наживку Чумного доктора. Вместо червя — возможная диссертация, признание, загадка. Вместо крючка, на который насаживается ртом несчастная глупая рыба, — безумие, преподнесённое подарком, как награда и освобождение. Ясность приходила как премия — мизерная и раз в квартал. Как молния, освещающая милосердной короткой вспышкой тёмную комнату, полную молчаливых людей в масках с длинными изогнутыми клювами. И когда она, ясность, приходила, врач-психиатр, сидящий в душном углу подсознания, разводил руками. «Тебе бесполезно помогать. Ты там живёшь» Под конец Птица сжалился, сбавил обороты и переместил руку вниз. Горячие пальцы коснулись умело, знающе. Он выучил её, как любимую книгу, которую, на удивление, рвать любил не меньше, чем читать. Выдирал страницы, ломал корешки, красной ручкой рисовал поверх стройных когда-то рядов текста. А потом клеил, приглаживал, наспех замазывал белой пастой яркие чужеродные чернила и ставил на полку до следующего раза. Т/И чувствовала, что сейчас кончит, даже не смотря на всю грубость и жестокость существа, под которое ложилась из раза в раз. Он всегда доводил до конца их обоих, но, скорее, чтоб потешить эго. Там не пахнет добротой души — только дорогим парфюмом, лекарствами и затягивающим в себя бескомпромиссным болотом. — Ну же, проходи, — прозвучало нетерпеливо, с нотками пугающего озорства. Т/И моргнула, дёрнула головой — опять отключилась на пустом месте посреди декораций. Разумовский спешно подошёл, обнял за плечи бережно, как хрустальную, и направил в центр комнаты. Только тогда женщина заметила, что их здесь трое. — Что… — Скажи, какой сегодня день? Он снова трикстер, снова играет, будто на сцене Большого. Жесты широки, улыбка ослепительна, что хоть под веками выскреби, но Т/И не обманешь — глаза у него те же. Пусть Разумовский доволен, как сытый кот, и пусть хоть триста раз пускается в пляс, доктор Т/Ф боится его янтаря. Он напоминает ей о насекомых, бездыханных и навсегда застывших в декоративных камешках. Естественный формалин для неестественных потребностей лицезреть законсервированную смерть на рабочем столе. — Я даже не скажу, какой сегодня месяц, — тяжко выдохнула она, без стеснения вытаращившись на неизвестную фигуру, крепко привязанную к дорогому итальянскому стулу. Ещё и с холщовым мешком на голове, как в бандитских драмах. — Пойдём-пойдём. Птица легонько толкнул её ближе к человеку, расстояние между ними сократилось до двух шагов. Сам он обошёл пленённого дугой, встал позади и сжал пальцы на ткани, скрывающей лицо бедняги. — Прими от меня небольшой подарок, — мешок отлетел в сторону. Вдох в горле Т/И загустел, встал комом — ни выплюнуть ни проглотить, — на твой день рождения. Она застыла, закаменела, околдованная проклятием Василиска, ладони вскинулись к бледному лицу и в одну секунду превратили хрупкую фигуру в плачущего ангела. Чужие пальцы настойчиво опустили упирающиеся предплечья вниз, вынуждая смотреть. Влажный шёпот у самого уха вызвал мурашки: — Я же обещал, доктор. Обещал, а вы мне не верили. В пустой голове набатом отдалось: «— Назовите имя, доктор. Имя человека, который причинил вам больше всего боли.» Не верила. Не верила, не думала, не представляла. Мужчина напротив, и так шокированный своим положением, в ужасе распахнул водянистые глаза, узнав лицо перед собой. Тряпка, вставленная в старческий рот, уже насквозь пропитанная слюной и пóтом, тоже сорвана уверенным движением. — Т/Ф, Т/Ф, что тут происходит?! Женщина скривилась. Её фамилия моментально была замарана, произнесённая этим низким гнусавым голосом, окунутая в помои и прогорклое масло. Мужчина заёрзал, стул подпрыгнул несколько раз, тяжело ударяясь ножками об мрамор, издавая стук вперемешку со скрипом. К нему подскочил Разумовский, удержал за плечи, скорее флёром самоуверенности, чем силой. — Тише, Пётр Викторович, тише, — и оскалился, глядя на Т/И, будто она так же сильно разделяла его восторг от ситуации. Наклонился, полушепотом заключил: — Вы находитесь здесь, потому что я знаю, что вы сделали прошлым летом. Пока до пленника медленно доходила загадочная отсылка, Т/И стояла неподвижно, глядя на засаленные редеющие волосы бывшего декана. Он ни капли не изменился за эти годы: грузный, осунувшийся, с длинным узким носом и прозрачными зенками, он был похож на большую крысу, или даже крысиного короля. Был бы нос широким и вздёрнутым, как пятак, то один в один свинья, уродливый хряк на убой. Руки мужчине связали за спиной, но Т/Ф готова была поспорить, что там всё такие же толстые крючковатые пальцы с обломанными ногтями — студентами они часто смеялись с нежелания профессора стричь ногти чаще раза в месяц. В день, когда она видела его предпоследний раз, эти грязные впивающиеся в кожу обрубки оставляли ряды красных борозд, таких же уродливых и длинных. Он аккуратно состриг их в день вручения дипломов через неделю. Всё произошло не прошлым летом, но даже четыре лета спустя воспоминания никак не сгнивали. Свежие и спелые, как фрукты в супермаркете. Разумовский использовал ещё несколько заготовленных загадок — Т/И не слушала каких — и только тогда Пётр Викторович понял, в какой заднице оказался. Злая сука карма затаилась, подарив иллюзию прощения, а затем попросила плату с учётом накапавшей пени. Он запричитал, тихо и нервно, затем громче, стучась в черепную коробку то ли своего мучителя, то ли той, которую мучал сам. Децибелы росли пропорционально действиям Разумовского, и апогеем стал появившийся в его руке пистолет. Декан сжался, пружину внутри него резко сдавили… а потом отпустили. — Нет, нет, пожалуйста! Не надо! Я отдам всё, не убивайте! Птица рассмеялся, театрально закатил глаза. — Ну, мне вот ничего не надо. А тебе? Он повернулся к Т/И, но та не реагировала, всматриваясь в чудовищный диафильм прошлого, мигающего на подкорке. Молчание Разумовский воспринял как разновидность правильного ответа. Женщина вздрогнула от прикосновения, когда он бережно сомкнул её пальцы на холодной рукоятке. Вскинувшись, доктор испуганно уставилась на Сергея. Тот просто кивнул, но мозг Т/И тотчас же уловил немую команду. Просто кивнул, но будто советовал, приказывал и подталкивал одновременно. А ещё невидимо поддерживал, когда она неловко выставила оружие перед собой. — Т/И, нет, пожалуйста, Т/И прости! Я не хотел, это было неправильно, мне не надо было, Т/И! Он кричал, и кричал, и кричал. Повторяющиеся слова, повторяющиеся булькающие звуки изо рта, шмыганье, смех из-за плеча, всё сливалось в кашу. С дюжину секунд Т/Ф просто держала ствол на вытянутых руках, потом опустила, тяжело задышала, как выбравшийся на берег водолаз с декомпрессией. Нытьё декана прекратилось, будто он и сам выдохся. Тишина. Всё онемело, люди и тени, и только один голос, уставший от затянувшейся мизансцены, чиркнул спичкой. — Всего лишь за неделю до выпуска, не могу поверить. Т/И повела головой, но пока всё ещё смотрела под ноги. — Ты была его любимой студенткой, да? Умная, прилежная, ответственная. И почему так и не согласилась быть старостой? Виделись бы ещё чаще. — Пожалуйста, — с надеждой отозвался декан, хрипло, но ещё не отчаявшись. Разумовский не обратил внимание — он любовался своим творением. — Позвал попрощаться. Вроде бы, ничего странного, да? Любимая ученица, писала у него дипломную работу, часто оставалась в аудитории на чай с домашним печеньем, которое напекла его заботливая жёнушка. А потом декан положил руку ей на колено. Осклабился. Маленький кабинет вместо светлой аудитории, одна закрытая на ключ дверь в тупиковом коридоре университета, медленно засыпающего перед летними каникулами. Т/И задохнулась, встала на ватных ногах, отгородившись от профессора стулом, запричитала. Так же жалко и беспомощно, как он сейчас. Он ответил уверенно и хищно. В день, когда Алан начал распускать руки, появился Серёжа и спас её. В день, когда она пришла попрощаться с деканом, появилась только боль. Разумовский продолжил, словно из сборника сказок зачитывая историю, сломавшую её когда-то. — Он закрыл твой рот, ладонь была вся в мелу, ты укусила, а он влепил пощёчину. Силы неравны, он выше, больше, самоувереннее. Он шепчет тебе на ухо, что ты должна быть благодарной за все годы, что он опекал тебя, что провёл по всем курсам за ручку, а теперь просил о малом. Без него бы ты так и осталась никем. — Неправда. Птица остановился, нахмурился, не понимая, в каком моменте повествования ошибся, но оказалось, что Т/И говорила это не ему, а Петру Викторовичу из недалёкого прошлого. Осознав, Сергей ухмыльнулся. — Я сама всё сделала. Ни единой взятки не дала. Умирала и воскресала каждый день в этих аудиториях, чтобы сдать, а ты, сука… Рука уже крепче сжимала рукоять, мелко дрожала, то и дело порываясь подняться. Т/И замолчала, раздувая ноздри и не замечая, как по щекам течёт разведённая слезами тушь. — Жирный кабан, он заломил тебе предплечья за спину, придавил к столу. Как неудачно, что ты была в платье, всё оказалось куда проще. Даже бельё с тебя не снимал, отодвинул. Смеялся, наигранно обижался на то, что не оказался первым. Говорил, что с первого курса хотел порвать тебя, представлял, как ты будешь плакать и просить ещё. Она не помнила, как рассказывала об этом Разумовскому, но говорил он в точности теми же фразами, намертво въевшимися в голову. Слова-мазута, они оставались на одежде, руках, волосах, Т/И два дня не выходила из ванной, рыдала и тёрла их, тёрла, тёрла. До дыр — одежду, до мяса — кожу. Хотела снять её с себя, освежевать, выбросить, казалось, это единственное, что избавит от фантомных прикосновений, от гнусавого голоса внутри, который повторял, что она хорошая девочка. Изначально Т/Ф брыкалась, царапалась, кусалась, а он давил сильнее и трахал жёстче, использовал пальцы, силясь приручить, но от этого было ещё гаже, ещё солёнее на прокушенных губах от слёз и крови. Декан перевернул её на спину, когда Т/И перестала изворачиваться, но то, что она молчала, стеклянными глазами разглядывая сеть бесконечных трещин на потолке, его тоже не устраивало. Он снова ударил, наотмашь, не контролируя силу и скорость, с которой ладонь коснулась щеки. Недовольно и тяжело дышал: «Мне нужно слышать, как тебе хорошо». Слушая дальше Разумовского Т/И иронично приподняла уголок рта. Вспомнилось название дипломной работы сокурсницы: «Сексуальные девиации после травмы изнасилования». Хоть что-то стало понятным. Ещё более ужасающим, тошнотворным, но понятным. Хорошая девочка. Удерживание. Грязные разговоры. Физическое насилие. Контроль. Просто ли Птица был таким, или, проверив свою теорию на жизнеспособность, искусно манипулировал? Хотелось заплакать. Разрыдаться, утонуть в этом, лишь бы не думать, как похож секс с Разумовским на самый страшный день в её жизни. И она сама вложила ему в руки оружие против неё, как сегодня он вложил в её руки заряженный пистолет. Интересно, там одна пуля? Может ли Т/И застрелить их обоих? Несколько минут назад она не была готова убить палача, а сейчас? Если сначала выстрелить в Разумовского, так как он точно не ожидает удара, а затем уже в декана? А если пуля одна? Забить руками. Забить. Размозжить череп стопой, мыском размашисто вдавливать удар за ударом нос в череп, обтянутый престарелой дряблой кожей, до хруста, до чавканья, прыгнуть сверху. Бить, бить ногами по позвонкам, перебить каждый, но так, чтоб мучался дольше, зря что ли Т/Ф сдала анатомию на «отлично»? Она знает, куда бить, знает, куда стрелять, чтоб наверняка, чтоб быстро или чтоб медленно, моментально или истекая кровью, час за часом, чтоб изнутри органы превратились в месиво, чтоб его… — Друзья Грома на подходе, прилетят через три часа. …а? Т/И вздрогнула, взгляд пустых осоловелых глаз упёрся в Олега на пороге, который, кажется, совсем не ожидал, что перед ним развернётся суд Линча. Разумовский раздражённо захрипел, и, пока необходимый ему эффект токсичным газом не выветрился сквозь открытую за спиной Волкова дверь, скомандовал: — Ясно. Можешь идти. Наёмник недоверчиво покосился на Т/И — она снова как помешанная смотрела в лицо бывшего декана, но ничего не видела. Мыслей было полно, зачерпывай их ложкой и ешь, ешь, пока не треснешь по швам, пока не стошнит, а теперь пустота. Она забыла, зачем пришла. — И-ди, — по слогам повторил хозяин дворца. Негромко. И неумолимо. Дверь закрылась с той стороны, отрезая трёх людей и двух безумцев от того места, где ещё есть Бог. Разумовский прищурился, сделал шаг, ещё шаг. Его руки, такие правильные, словно сами были произведением искусства, обняли женские пальцы поверх рукоятки, нежно царапнули тонкую кожу короткими ногтями и подтолкнули вверх. Оружие точно живое, умеющее слушаться и трепетать, плавно взлетело, заставляя обессиленные руки Т/И подняться следом. Она не держала пистолет — она за него держалась. Чтобы не упасть, пока стояла, не споткнуться, пока подходила ближе, чтобы расфокусированное зрение соединило мушку и целик. Чтобы отдача, внезапная, сильная, не отбросила, не выбила мрамор из-под ног. Звук выстрела разорвал голову. Как декану, так и его линчевателю. Она чуть не выронила ствол, но придержала его второй рукой. Если уронит, то подобрать уже не сможет, а он ей ещё пригодится. За спиной каркающе рассмеялся Разумовский. — Надо же, «грач» избавился от «кукушки». Т/Ф окинула взглядом то, что сделала. И правда. Точно в лоб. У неё было достаточно времени прицелиться. Вид простреленного черепа напомнил о Чумном форте, где тяжёлая туша санитара Ивана окрасила стыки грязной плитки в кармин. Внизу, под дорогим деревянным стулом, красное тоже залило пол, чем дальше от тела тем больше напоминая узор паутины — так разложились на полотне брызги, смешанные с крошками костей и мякотью серого вещества. Звон в ушах постепенно прекратился. — Ты умница, Т/И, — Птица довольно поцеловал любимицу в висок. — Теперь ты отомщена, а он уже никому не навредит. Она кивнула. Только что выстрелила живому человеку в лоб и просто кивнула. — Ну, беги, у меня ещё дела сегодня. И рубашку выкинь, прикажу принести тебе новую. Сергей отошёл обратно к окну, достал телефон. Будто всё было галлюцинацией, будто Т/И только пришла, замерев на пороге, он стал в том же месте в той же позе. Доктор коротко осмотрела себя и шарахнулась от того, как симметрично паутина брызг коснулась и её саму. В мозгу не укладывалось, что всё происходящее не часть артхаусного кино, которое Т/И ненавидела. Выходя, она плотно закрыла за собой дверь. Замерла. Грач в руке потеплел, то ли от выстрела, то ли от того, как долго и крепко она держалась за него. Вдох, выдох, вдох, вдох, вдох, короткий, рваный, не находящий обратного пути. Она только что заново прожила свой кошмар. Хотела убить Разумовского. И выстрелила знакомому человеку из прошлого промеж глаз, разметав его внутренний мир по оружейной. Мысль зародилась ещё в момент снятия с предохранителя. Она оставит пистолет. Она унесёт его с собой. И прервёт своё безумие. Рывок в долю секунды: Т/И взвела курок, приставила под подбородок, но не вертикально, а под углом, градусов шестьдесят, надо ведь не лицевые кости себе раздробить, а проделать насквозь дыру, чтоб как через телескоп можно было разглядеть Большую медведицу. Задрожала всем телом, сжалась, слёзы снова покатились вниз, и стоило указательному лечь на крючок, как кисть пронзило током. Удар, грохот, непослушные ноги подогнулись, у Т/И больше не было сил, она осела, плевать, что головой приложится — хотелось отключиться, забыть, лишиться последних недель. Упасть не дали. Вокруг запахло одеколоном и сигаретами, чужие сильные руки сжали плечи, упёрли обезумевшую голову в крепкую грудь под плотной чёрной тканью и прятали, прятали, прятали. От мира, от страданий, от самой себя и от Разумовского. Олег сидел на пятках, Т/И — на своих бёдрах, поджав ноги. Её била крупная дрожь, объятия глушили всхлип за всхлипом; тяжёлой ладонью он гладил взмокшие локоны, а осуждающий взгляд вперился в закрытую дверь оружейной. Рыдания становились тише, когда Волков неосознанно начинал накручивать пряди на пальцы. Т/И со школы любила, когда играют с её волосами. Они у неё тоже отросли после ритуального отсечения в ванной своей квартиры. Олег молчал. Ждал, когда её дыхание выровняется. Косился на отлетевший в сторону Грач, но решил, что вернётся за ним потом. Т/И лёгкая, как перо, он не чувствовал её веса, и это пугало. Даже женщины не должны столько весить. Глядя в лицо заметил, что расслабилась. Хотелось сказать «уснула», но вырвалось «отключилась». После такого не выйдет спать, можно только истратить весь ресурс, чтобы тело отправилось в принудительный нокаут. Пока никого не было в коридорах, Волков отнёс её на второй этаж, поддел не захлопнутую дверь ногой и положил бессознательное тело на кровать. Он заметил, что на бадлоне остались багровые разводы от запачканной рубашки, устало качнул головой и сел на край матраса. Всё происходящее было неправильным, нездоровым. Олег упёрся локтями в колени, с нажимом провёл рукой по лицу, шумно выдыхая в ладони. Форменное безумие. Теракты, загадки, похищения, странная шахматная доска в подвале, ещё и эта докторша, в тысячный раз переломанная пополам под восторженный смех его друга детства. «Я тебя не дам в обиду, я тебя обижу сам» — Разумовский убил человека, посягнувшего на неё, но поднял пыльные архивы памяти из закромов, заставил самостоятельно застрелить, пусть и насильника, а до этого десятки раз чуть ли не насиловал сам. Олег понимал, что все эти брачные игры обоюдны и нет в равной степени. Что нельзя действительно желать чувствовать столько мук и унижений. Т/И вечно побитая, исцарапанная, запуганная. Следы от толстой бечёвки на руках узнать не трудно, когда сам пытал когда-то, поэтому Волков читал женщину, как карту. Видел, разглядывая украдкой кожу, где след от руки, где предметом наотмашь, по касательной, где толчок, чтоб поясницей в тумбу со всей дури. Хотя, больше всего удивляли следы зубов. Олег не вмешивался — не его это дело. Но сейчас? Как сейчас быть? Шаг из комнаты и уже застрелилась бы, если бы он не почувствовал, что нужно остаться. Разумовский, или кем он там себя теперь считал, ел Т/Ф по кусочкам, тысячами порезов убивал, калечил, истязал, а главное наслаждался этим сам и ловкими манипуляциями заставлял её думать, что она тоже наслаждается этим. Не бежала, не пряталась, прислуживала, чуть ли не тапки в зубах носила эта «послушная девочка». Казалось бы: не школьница, не романтическая натура; достаточно взрослая женщина с высшим образованием, ещё и кого — мозгоправа. Печальная жизненная ирония. Олег не понимал, почему Т/И всё ещё здесь. Или, скорее, не понимал, почему она всё ещё жива, но этот вопрос мог быть снят десять минут назад: она всё ещё жива, потому что Волков не дал ей прострелить себе башку. Он глянул на её лицо — спокойная. Если бы что-то снилось, то точно плохое, а снилось бы плохое, то хмурилась бы. Рядом с изголовьем лежал телефон. Подавив первые несколько порывов, на очередной Олег всё-таки взял его в руки. Сначала покрутил, будто пытаясь оценить по нему хозяйку, думал, что пароль сможет его остановить, но всё проще — Touch ID. Волков коротко прикинул, пытаясь восстановить в голове движения Т/И, вспомнил, что правша. Нужный палец либо большой, либо указательный, но тут получилось удивить — мизинец. Специально поставила, чтобы путать, снимать блокировку неудобно, но если бы сейчас просто дремала, то с пятой попытки отсканировать отпечаток проснулась бы и застала взломщика на горячем. Поначалу Олег не понял, почему соцсети не работают, но быстро обнаружил режим полёта. Отключил. Уведомления посыпались градом — с работы, от родителей, друзей, мобильного оператора, YouTube оповещал о новых роликах Пчёлкиной, Вместе трубил об ошеломительных взрывах по всему Санкт-Петербургу. В глазах начало рябить. — Денис писал? Олег подавил рефлекторное вздрагивание, посмотрел на кровать. Голос Т/И — совсем тихий, уставший, уязвимый. Она не злилась, что он взял её мобильник, наоборот, ждала, чтобы кто-то другой посмотрел в глаза всем ждущим её на той стороне жизни людям. — А какая фамилия? — Т/Ф. Волков кивнул. Он знал, что у докторши есть брат, но не углублялся в изучение — сто процентов Серый всё изучил до него, а самому Олегу эта информация ни к чему. Непрочитанных диалогов было больше сорока, наёмник успел взглянуть на отрывки некоторых, не открывая — те, кто знал, что Т/И работает в Форте, справлялись о её состоянии после нападения. Сейчас уже, возможно, уверены в её гибели, но уж точно не догадывались, что доктор улетела на голубом вертолёте в Венецию. Кто не знал — интересовались, не задело ли её серией «хлопков» по городу. Денис нашёлся в начале списка. — Пишет, что… — Не говори. Мужчина запнулся. Метнул вопросительный взгляд. — Последнее давно писал? — Три часа назад. — Хорошо. Олег не любил задавать вопросы. Он либо видел человека насквозь, либо нет. Остальное ему расскажут сами. Без разницы, что за кошка пробежала между братом и сестрой — редко что ли родственники ругаются? Он включил назад авиарежим, айфон вернул на место. Т/И молчала, лёжа на боку глядела на закрытую входную дверь. Не хватало только покачиваний, чтоб окончательно утвердиться в потере рассудка. — Я скоро улетаю в Питер, — отрезал Волков. Помедлив, продолжил: — Могу ему что-то передать. Женщина вздохнула. Тяжело, рвано. Без ответа. Олег всё-таки решил сказать: — Денис тебя с днём рождения поздравлял, — заметил, как дёрнулась. — Сколько тебе? — Двадцать семь… Мужчина проглотил колючую шутку: про клуб двадцати семи, Курта Кобейна и проклятье белой зажигалки. В свои двадцать семь Волков тоже прекратил хотя бы примерно нормальную жизнь — причислил себя к мёртвецам, бросил страну, что его вскормила, не говоря уж о том, что трижды тонул и дважды бывал распорот. Оставалось дожить до возраста Христа, чтоб перейти все привычные суеверным людям рубежи, за которыми царила неизвестность. Или неизбежность. — Взрослая девочка уже, а живёшь как слепой котёнок. Не церемонясь, Олег вынул из кармана пачку, где на почти полностью белом фоне отлично можно было различить пёструю картинку-страшилку. Предупреждение состояло из жуткой фотографии с бесполым незнакомцем, в которого вставили трубку для интубации, а поверх жирным шрифтом надпись: «Страдание». — Дай одну, — впервые с момента, как оказалась в комнате, Т/И двинулась, привстала за счёт появившейся мотивации. Олег вскинул бровь, но сигарету протянул; чиркнул спичкой, прикрывая ладонью от несуществующего ветра. Наёмник ожидал, что доктор закашляется, станет плеваться, или, по крайней мере, если уж ей захочется сохранить гордость, сдавит горло и поперхнётся, а он заберёт сигарету и докурит. Но увидев, с каким наслаждением Т/И делает вторую затяжку, достал из пачки вторую, для себя. — Год не курила, — Т/Ф попыталась улыбнуться, откидываясь на подушку. Пепел летел прямо на пол грязными снежинками. — Принесёшь в следующий раз мне пачку и зажигалку? Он кивнул. Оба молчали, медленно заполняя дымом лёгкие на вдохе, и спальню на выдохе. Волков не ожидал вывода, родившегося в голове: знал бы, что за шоу Разумовский планирует устроить — сам бы застрелил насильника, во время переправы в Венецию или прямо там, на месте где его схватили. — Я могу попробовать убедить Серого отправить тебя в Питер. Теперь она поперхнулась. Заколебалась. Олег мягко надавил в нужную точку: — Полежишь немного в каком-то санатории, дашь показания, что похитили, насильно удерживали, потом надоела и отпустили. Через год всё будет как раньше. Как раньше… как? С инфантильными родителями, с которыми Т/И и Денис росли, как сорняки на дорогой клумбе? С работой, где либо её не воспринимали всерьёз, дискриминировали, время от времени домогались, либо ставили условия, кому и что надо поставить в заключениях, потому что кому-то сверху уже занесли чемоданчик? С мужчинами, которых выбирает травмированный разум: сплошь тиранами, абьюзерами, психопатами. О нет, Разумовский не первый, кто её колотит, а после этого явно не последний. Она не будет хотеть других. Она не умеет хотеть других. Хороших, заботливых, честных — все пресные, похожие друг на друга, как счастливые семьи. Всё что было цело в психике отныне доломано, разрушено. Сможет ли Т/И жить нормально? Нет. Она будет идущей на смерть вне зависимости от желания, а если вокруг не будет разрушений, рутина превратит в разрушение её саму, несущую первобытную злобу из internum в externum. Она безнадёжна, но отвечает иначе: — Надо подумать. И кстати. Не называй меня «девочкой».