Вишни в ликёре

      — Я уже и не ждал тебя, придурок.       Долохов тянет к нему руку через решётку — дрожащую, подрагивающую; пальцы у него трясутся в болезненном треморе. Вот только у Корбана нет отвращения к этим грязным ободранным и окровавленными рукам, нет и быть не может.       Друзья не должны вызывать отвращения.       Корбан нервно закусывает щеку изнутри и болезненно кусает губы, прежде чем крепко пожать Долохову руку. Она очень горячая, почти лихорадочно, и это страшно — в Азкабане холодно до бьющего озноба, а Долохов весь пылает. Кажется, он болеет. Это плохо.       — Спешил как мог, дружочек, — легкомысленно отшучивается он, а на губы лезет безнадежная хулиганско-клоунская улыбка, хотя внутри ломает и корежит.       От несправедливости, наверное. Всё было не так. Неправильно. Должно быть иначе.       Долохов на самом деле был дерьмовым другом, и Корбан знал это с их самой первой встречи — когда Лорд представил ему Антонина и бросил, мол, вот он, твой наставник, Корбану было всего семнадцать. Время развлечений, дебоширства и глупых шуток, время отчаянной горячей юности. А ещё у него тогда намечался роман с хорошенькой хаффлпаффкой, и ему было вообще не до Долохова.       А вот Долохову было до него дело. Забавный парадокс, на самом деле. Пять жалящих, три щекотных, семь круциатусов — это всего лишь часть обучения, придурок, терпи. От такого уж точно не умирают. От такого иногда калечатся, но тебе это не грозит.       Корбан его тогда ненавидел — люто, яростно, всем сердцем, отчаянно и зло. Сжимал руки в кулаки и сбивал костяшки в кровь ударами бессильного яростного гнева. Антонин же безжалостно швырял его в стены на тренировках и ломал ему руки и ноги — однажды он перерезал Корбану сухожилия, и тому на руках пришлось ползти по земле, чтобы добраться до порт-ключа.       В обучении своих учеников Антонин даже не переходил — перелетал все мыслимые и немыслимые границы навязанных и чужеродных ему норм.       Долохов хохотал, когда разливал виски ему на окровавленные бока; Долохов хохотал, когда вручную зашивал ему плечо обычными маггловскими нитками; Долохов хохотал, когда за шкирку вытаскивал его из горящего дома; Долохов хохотал, когда окунал его с головой в таз с водой.       Долохов хохотал, когда... всегда. Просто — всегда.       Их дружба была самой странной — какая дружба может быть между безумным русским авантюристом из далёкой снежной страны с дремучими лесами и славным мальчиком из хорошей семьи?       А дружба была. Незримая, тонкая, растянутая шелковой тугой нитью, связывающая. Дружба-потребность, дружба-симбиоз, дружба-спокойствие. Дружба низшего уровня — когда тебе не с кем выпить, а у меня лишняя бутылка; когда тебе нужно зашить разорванный бок — у меня есть новая иголка; когда тебе нужно хорошенько выспаться — в моем доме есть лишняя кровать.       Корбан таскался за Долоховым, как привязанный — кабаки, пабы, бордели, маггловские дома, кабаки, пабы, бордели, маггловские дома... и буквально с ума сходил: горячие, отчаянные, безумные, абсолютно сумасшедшие семнадцать, кровавые и тягуче-длинные, наполненные огнём, кровью, дымом, похотью и водкой — глотай же, глотай, не останавливайся.       Дружба-нож — обоюдоострый нож, за который хвататься больно и резаться до крови легче лёгкого. Дружба, способная заставить выхаркать собственные лёгкие. Дружба, способная столкнуть глубже в дерьмо, грязь и нечистоты, или же дружба, способная протянуть ладонь — лихорадочно дрожащую в агонии подступившей болезни.       Дружба. Просто дружба двух сумасшедших.       Тогда Антонин хохотал — и первым бросался в драку против трех вооружённых авроров с куском арматуры или сломанным ножом. Антонин хохотал — и одним взмахом палочки поджигал маггловские дома, а потом стоял опасно близко, и жадный горячий огонь ласково лизал носки его сапог. Антонин хохотал — и грубо хватал Корбана за руку, утаскивая за собой в сияющий провал порт-ключа. Пабы, бордели, кабаки, кабаки, бордели, пабы; снова и снова, заново и по новой, тысячи раз на тысячи бессонных ночей горевшей юности.       Антонин был абсолютно, абсолютно сумасшедшим, кровавым мясником, бешеным псом войны, убийцей, безумцем, насильником, тварью, зверем — десятки кличек и оскорблений. Он был ненормальным, больным на голову. Но он был Корбану самым настоящим другом — наставником, отцом, товарищем и ещё тысячью придуманных и нужных ролей, которые он выбрал сам. Антонин сам захотел стать ближе, чем просто урод-наставник.       А Корбану в его семнадцать (да и сейчас) просто был нужен друг.       И именно поэтому сейчас, когда Долохов тянет ему дрожащую руку через решётку — просто чтобы коснуться, почувствовать, потрогать; Корбан бесстрашно тянет свою в ответ.       Он тоже скучал. Безумно, нечеловечески, невероятно сильно скучал. Корбан так ему и говорит:       — Я по тебе скучаю, ублюдок.       Антонин Долохов по ту сторону решётки заходится больным лающим смехом; Корбан тоже усмехается. Ничего, ничего, он все исправит.       Тёмный Лорд скоро вернётся — и вернёт Корбану самого лучшего в мире друга. Осталось совсем немного. Подождать совсем чуть-чуть. А Корбан Яксли всегда отличался завидным терпением.       Рука у Долохова горячая, сухая и все равно сильная — сломает кость без особых усилий. Только друзьям кости не ломают.       — Придёшь ещё?       — Обязательно.