Лампочки

они глупы, они стремительно падают в жестокий огонь они ломают крылья, выворачиваются наизнанку, и сгорают, окружённые тугим коконом собственного праха но что делать, если свет не горит вовсе?

      – А что всё-таки было в той коробке?       Словно острые зубья неловко скользят по стеклу, разрушая тишину ломким фарфором – голос Виктории звоном режет слух, и Ди неосознанно морщится, поднимая голову и встречая глазами отцовский взгляд – тяжёлый, остановившийся, тёмный, и всё лицо его трещит по швам, роняя к коленям острые обломки рухнувшей маски, а Ди оторваться не может, стремительно подаваясь вперёд, и сердце в её груди бьёт рыбьим хвостом, хотя этого никто не замечает.       Грозовой тени на лице Глэма.       Обжигающего внимания Ди.       Липкого покрывала, сшитого из недосказанности и десятка стальных обликов, стремительно упавшего на их плечи.       – Ничего, что стоит вашего внимания.       Глэм роняет это нежно и мягко, пока уголки его губ неровно приподнимаются, ломая привычную улыбку в нескольких местах, марионеточными нитями скрепляя.       Это скользит змеиными телами меж сахарниц и столовых приборов, комьями остаётся в сжимающих их пальцах, и клочьями опускается на ресницы.       Ди отодвигает тарелку и равнодушно благодарит за ужин, напоследок цепляя краем глаза посветлевший вновь взгляд отца, и кривит губы, недоверчиво щурясь ему в затылок.       Это случается всё чаще – соскабливается старой краской выражение его лица, мелькая в зеркалах и стали проклятого тостера, когда никто не видит.       Она же научилась правильно отворачиваться, замечая скользящую мокрой простыней тень по стенам – плотную и болезненную, чьи сгустки покрывают каждый угол в кабинете Глэма.       Ди нравятся сломанные вещи.       Её израненные злыми струнами пальцы повторяют ровный бой ножа по доске, мелькающего в его руках, пока Ди осторожно наблюдает за напряжённой спиной, всё собираясь остро обронить вопрос о том, почему в их доме нет линеек – только ломкие пластмассовые треугольники и бесполезные транспортиры, — но молчит.       Как и за карточным столом, когда сумрак комнаты обманчиво сглатывает острые углы, и Ди вздрагивает, встречаясь глазами с внимательным взглядом напротив, натягивая скрипнувшую под пальцами маску, и успокаивая себя тем, что сердце её колотится желанием заставить его проиграть этот раунд, перешедший в нечто большее, чем просто партия в покер.       Ди ждёт, когда сталь улыбки падёт, обнажая напряжённый излом бровей, и боится этого.       Он сам учил склеивать свой облик – ей было двенадцать, она украла его тушь и едва не выбила себе глаз, залив ресницы чёрной жижей, когда он сам позвал её к себе в кабинет, в тёмную комнату с сотней запретов и призраков прошлого, и, усадив напротив себя, лёгким движением пальцев нанёс необходимые черты.       Ди думает, что немногих девочек учил основам макияжа их отец.       Как и игре в карты.       Длинные пальцы мелькают совсем близко, ловко роняя пёстрые прямоугольники, и Ди заставляет себя отвернуться, признавая поражение, потому что выдержать это невозможно – слишком пристальный взгляд, ласковые слова тонущее в угрозе, завуалированная гордость, и натянутый до звона оскал на его лице, — она хочет спросить о напульсниках, что никогда не покидают его запястьев, но молчит.       Она когда-то давно затронула тему прошлого с Чесом, осторожно ведя ладонью сквозь окружавшую её отца темноту, уже зная, что Виктория знает меньше самой Ди, — только вот здесь её встретили другие загадки: смысловые и языковые, через которые пробраться было затруднительно, как и твердо стоять на своем, глядя в насмешливые и мутные, но внимательные карие глаза названного дяди.       Ди отступила, но шагнула к распахнутой бездне с другой стороны, глубже в тень, ближе к краю, наблюдая сквозь пальцы за каждым выведенным до идеала движением, слишком спокойным и мягким, но не тогда, когда смотришь достаточно долго – там маски лопаются лампочками, небрежные и некрепкие, рассчитанные на внимательность Виктории и Хэви, но их недостаточно для самой Ди.       Это опаснее, чем просто вопросы.       Это мимолётные прикосновения, осторожные слова и незаметный прищур, это вечное напряжение, семейные ужины и страх того, что будет дальше.       И Ди хочет знать, от чего так устал её отец, что решил окружить себя людьми, рядом с которым нет необходимости в прятках.       Лишь в малой их части, слабой и далёкой от тонких игр.       А ещё, Ди пытается не показывать того, что видит.       Только у неё не получается.       Глэм находит это в судорожных вздохах, стремительном движении глаз, нервном хрусте пальцев и резко вздымающейся груди.       Но молчит.       И личины его становятся крепче.       А Ди слышит цоканье сгоревшей лампочки, когда крадётся на пыльной подошве сапог вдоль дверей длинного коридора – её собственная предусмотрительно не заперта, как раз для таких случаев, когда её неугомонному брату приходит в голову опустить оконную раму – задвижка, разумеется, не защёлкнута, но через улицу проклятую деревяшку никак не поддеть без лезвия карманного ножа, которое она обронила по пути.       Ди шипит сквозь зубы, когда прилипшая прядь волос цепляет разбитую бровь и дует на оцарапанные бетонным забором ладони, недоверчиво смаргивая капельку пота, зависшую на реснице – дверь отцовского кабинета приоткрыта на несколько дюймов, и из-под щели тускло пробивается свет настольной лампы.       И последнее, чего она хочет, вернувшись после полуночи с неудачной встречи – (одиннадцатиклассник решил принести с собой вместо денег за её помощь своих дружков, которые, к их чести, увидев перед собой хоть и растрёпанную, но всё же девушку, сдали назад, получив плевок на ботинки, и, озверев, неизящно ответили грубым кулаком в лицо Ди, разбив той губу и бровь до крови) – это увидеть напряжённый силуэт своего отца, со скрещенными на груди руками, за которыми она наблюдает, даже если в этом нет нужны.       Когда Глэм так смотрит – внимательно, долго, через силу сдерживая улыбку, Ди хочет сказать ему, что он красивый, и что сайт она взломала для того, чтобы смотреть порно с меткой инцеста, – но Ди только вскидывает подбородок, утирая рот тыльной стороной ладони, и молчит.       – Проходи.       Голос его смывает с себя звенящую серебром мягкость, и Ди наконец-то находит в нём отблески темноты и жёсткости, послушно скользя лентой мимо высокого силуэта, преодолевая сопротивление сгустившейся ночной темноты, против которой не помогает тусклая лампочка, чей свет облизывает бока мокрой и грязной картонной коробки.       Ди вскидывает брови, и морщится от тянущей боли, отворачиваясь, заглушая собственное любопытство, и вопросительно поглядывает в спину своему отцу – рубашка плотно прилегает к коже, без неровностей и складок, и Ди понимает, что он ещё не ложился.       Глэм оборачивается к ней, держа в руках несколько пузырьков из полупрозрачного кейса и Ди незаметно сглатывает, отступая на шаг – страшит не вид медикаментов, а крепкие пальцы, которые она представляет на собственном бедре за каждым ужином.       Он плавно вскидывает бровь, замечая её нерешительность, и щурится почти насмешливо:       – Тебе уже не двенадцать, Ди. Садись.       Она почти видит в его глазах хоть что-то.       И этого «почти» ей мало.       – Может спросишь, как это произошло?       Глэм смотрит на неё осуждающе.       У него собраны волосы готовой лопнуть от напряжения резинкой, и стёкла очков ловят плотный слой искусственного света, а ещё чёрная кожа охватывает распахнутой пастью запястья, и Ди видит, как потрёпанный край впивается в выступающую вену, пока её собственные ладони вздрагивают в его пальцах.       – Тебя должно это волновать, ты же мой отец.       Ди чувствует, что у неё застывает сердце, когда Глэм усмехается на её слова горько и искренне, и цепляет холодными пальцами её лицо, склоняясь ближе – он делал так десятки раз: смотрел больной зуб, останавливал кровь из носа, извлекал соринку из глаза, помогал правильно красить веко, – но поддаться вперёд Ди хочет впервые, и это пу-га-ет.       – Мне достаточно того, что я вижу.       Её ведёт в сторону от опасности этой фразы, вынуждая закрыть глаза, и тогда деталей становится слишком много: мимолётные прикосновения к волосам, оседающее горячее дыхание, и, поворачивая длинной ладонью податливую голову в сторону, Глэм негромко сглатывает над её ухом.       Но вяло подняв ресницы, Ди видит только стеклянный взгляд и фальшивую улыбку, которую хочет срезать и выбросить в измельчитель мусора.       Она никогда не расскажет, что гитара так и лежит под её кроватью, иногда теряя несколько пустых нот, далёких от идеала и отцовской гордости, пока мышцы в её теле натянуты до струнного звона, сдерживая желание вломиться в его кабинет и долго кричать ему в лицо, рыдать у него на коленях, ронять с губ хриплое дыхание, оскальзывая ими по его шее – теперь звук достаточно чистый, отец?       Даже находясь на дне ловчей ямы, не перестаёшь в неё падать.       Она помнит каждую его игру:       случайную, под настроение, просто звучавшую для пустоты       украденную, чужую, посвящённую Виктории и только ей       безликую, стандартную, для частных уроков за закрытыми дверьми       и ту, что смотрела ей в лицо, рисовала линии и пела мягким металлом его глаз, когда Хэви засыпал, а Ди перебирались чуть ближе к Глэму и глубоко дышала им.       Когда Ди держит в руках ту самую коробку, её трясёт от страха.       Старый картон отслаивается прямо в руках, внутри смешивается металл и пластик, а Ди пытается вдохнуть и натянуть на лицо смутное подобие хладнокровия – детали какой-то огромной и страшной картины покалывают ей пальцы, пока Ди отчаянно ищет что-то в обломках.       И находит.       Отдаленные силуэты построек этого же города, странную крышу здания банка, точилку, язычок от молнии, и десяток историй.       А ещё – совсем свежие детали, недавно размещенные здесь, и следы клея, дрожащих пальцев, нежелания прикасаться к прошлому.       Но болезненный страх окончательного избавления.       Ди смотрит, пока лампочка над её плечом искрит, готовая перегореть.       Сама тянется к уничтоженному макету, пропитанному эмоциями и частицами того, кто его создал, собирая осколки в нечто целостное – словно заглядываешь сквозь щель между книжными корешками на полке.       А после срывается, и с зазвеневшей в груди вольфрамовой нитью, сжимая коробку с цифрой «37» дрожащими ладонями, врывается в коридор, толкая плечом всегда незапертую дверь       что бы услышать отзвук умирающей скрипки в его руках.