Дневник обречённого

17 марта 1940 года. 16:40. Первый приступ застал меня в врасплох. Я едва успел войти в номер отеля после того, как отдал дежурство коллеге, и тут же меня поразил разряд боли, а за ним дикий жар. Словно меня бросили на раскаленные угли. Ещё никогда не было так страшно и больно. Горло запершило и я залился мокрым, хлюпающим кашлем, выплюнув на ладонь чёрный липкий сгусток знакомой до боли жижи. Первыми мыслями было что-то вроде «нет… Нет, этого быть не может! Я же всегда носил распиратор и защитный костюм». Даже эти чёрные резиновые перчатки не снимал пока не возвращался в отель. Этого просто не должно было случиться. Я чувствовал как разлагаюсь, превращаясь в отвратительную черную дрянь, не позволяющую дышать, шевелиться и членораздельно говорить. Было страшно от осознания, что это не просто «жижа», а «я» и весь мой «внутренний мир». Трясло от тремора. Вколол полтора шприца 1%-го раствора морфия. Морфин есть абсолютно у всех. Не помогло. Биться в агониях на полу гостиничного номера перед слезливым лицом паникующего младшего брата не мог. Не хотел, чтобы он своими глазами видел весь этот ужас. Сам пошевелиться или ползти уже не мог. Было слишком больно и тяжело, будто эти чернила припечатали меня к полу и разъедали своей химозностью кожу. Через слезы и бульканье в горле заставил Бориса вколоть мне 4%-й раствор. Брат испугался, пришлось прикрикнуть, немного вразумить и заставить действовать, но не привлекать внимания соседних номеров. Вокруг глаза и уши БсН… Через 14 мин. 32 сек. отпустило, и я продолжил бессильно лежать на холодном паркете, не желая пачкать дорогую обивку дивана. Испытал слишком большой выплеск адреналина. Пишу на эмоциях, сидя на полу и пытаясь отойти от приступа. О боли говорил не единожды. Из-за морфина всё перед глазами плывёт, строчки скачут, а слова в голове путаются. Признаться, по ощущениям готов был поверить, что умру. Но Morphinum помог. Однако, частить с ним точно не стоит. Особенно с такими конскими дозами. Нужно всё прибрать и избавиться от абсолютно всех улик. Чёрт возьми, борец с заражёнными вдруг сам стал заражённым! Что же делать? Сдаться в руки исследовательского центра чернильной чумы, как порядочный гражданин? То есть сидеть до конца и без того сокращённой в десятки раз жизни в стеклянном кубе, как несчастная Ортензия? Ну уж нет! Я знаю, это будет неправильно для всеобщего Блага, но…я хочу жить! Хотя бы ради своего… Пресвятой Благодеятель, что же мне делать…? Я не хочу никому вредить. А Борис… Борис! Он же теперь тоже будет заражён! Что же я наделал? Надо было выбежать из дома как можно скорее, чтобы брат не контактировал со мной. Всё равно, если бы меня схватили. Жизнь Бориса намного важнее моей. Мне уже ничего не поможет. Я умру, хочу этого или нет. Теперь я такой же обречённый, как и все мы… Голова гудит. 18 марта 1940 года. Только что очнулся. Вчера, по всей видимости, дописав последние строки, потерял сознание, и брат перетащил меня на диван. Но он не только уложил меня, но и стёр остатки чернил, замочил в ведре с водой и мылом испачканную одежду, вымыл полы и спрятал все грязные чернильные тряпки, дабы при неожиданной проверке ничего не обнаружилось. Как же я ему благодарен за это. Но радоваться сейчас абсолютно нечему. Всё плачевно настолько, насколько только может быть во времена депортации больных чернильной чумой. А если Борис тоже заразился? Сейчас не вижу никаких признаков болезни. Он чувствует себя замечательно. Переживаю. Буду переживать при любых условиях за него. Остаться сиротой в девять лет или же умереть вместе с братом от чумы — худший выбор из всевозможных вариантов судеб ребёнка. Я единственный, кто у него есть и оставить его одного не смогу. Ещё не до конца придя в себя, я соскочил с места и принялся за уничтожение улик моей болезни. Мне пришлось выбежать из номера, спрятав уже высохшие и затвердевшие чёрные тряпки под одежду, метнуться на лестницу и сбежать в подвал, где стояла огромная печь, служившая для отопления всего отеля и подогрева воды. Конечно же я всё сжёг, иначе от этого «груза» не избавиться. Хотя вина ощущалась на плечах. Будто я сейчас предал свой народ, Бога и Благодеятеля. Скрывать факт заражения строго запрещено. За сокрытие ждёт изоляция и скорая депортация. Не знаю куда, не знаю зачем, но это недавно освящённый факт, о котором сплетничал наш малочисленный ИЦ ЧЧ, 90% сотрудников которого по вине каких-то двух тупых рядовых мертвы. Эти ублюдки… В тот день, 19 октября, я успел увидеть лишь их убегающие силуэты. Но если однажды я снова увижу этих людей — лично, не побоясь взять на себя грех, убью их без толики сожаления. Из-за двух дезертиров тысячи людей оказались обречены на смерть! В их числе и я… Не хочу умирать. Мне нельзя, не положено по праву. Я должен жить. Ради Бориса! Ради Блага! Ради прогресса общества. 20 марта 1940 года. Я понаблюдал за несколькими своими приступами. Они ежедневные, как и у всех больных, одинаково противные. Чернила просто стекают с головы, вытекают изо рта и глаз неконтролируемо, пачкают всё вокруг и если не смыть их вовремя, то после засыхания не отодрать. Будто каменеют! Ну и дрянь. Пришлось внимательно исследовать каждый приступ, ставить таймеры и каждый раз, каждый чёртов раз, бегать к той печи сжигать улики. Такими темпами одежды у меня не останется. Но чернила не отстирываются и полностью не выводятся. Оставляют серые разводы. Проще избавляться столь радикальными методами, чем пытаться что-то очистить. Также наблюдаю за самочувствием Бориса. Но он… Не болен. Не заражён, хотя ежедневно контактирует со мной и даже в открытую трогает руками сами чернила. Тогда почему весь мир считает чернильную чуму вирусом, подобно оспе и испанке? Возможно, потому что это оправдание для Благодеятеля проще, чем объяснять необъяснимое. Ведь если это не генетическое заболевание и не вирус, то что? От чего зависит, кто заразится, а кто нет? Зачем в таком случае «контактных» депортируют и куда, если это люди вообще не заражены и ЧЧ появляется абсолютно случайно? У меня так много вопросов и переживаний. И все они остаются без ответа. 25 марта 1940 года. Я устал. Приступы в одиночку и без обезболивающего невыносимы. Но я смог справляться без брата. Всё ещё колю морфин. Даже зная, что приступ может случиться с минуту на минуту, я вернулся в ОБСНГА, чтобы своим исчезновением не вызвать подозрений и не понижать свой рейтинг пользы. Нужно скрываться тщательнее, не давая и намёка на свою болезнь. Приступы длятся минут по пять. Может шесть. Начинаются в одно и тоже время. Одинаково резко и болезненно. Поэтому в промежуток с 16:00 до 16:30 я исчезаю и передаю пост своему сменщику. Никто этого не замечал. Коллеги думают, что я просто «обнаглел», поэтому передаю патруль на полчаса раньше положенного. Но лучше пусть считают меня ленивым подростком, чем неблагонадёжным. Укрытий для таких, как я, много. Узнал о них я случайно, забежав в первый попавшийся подвал под баром, чувствуя, как чёрная густая жидкость подкатывает к горлу. Дабы не попасться БсН зашёл вглубь и вдруг запнулся о что-то. Вернее о кого-то. Женщина уставилась перепуганым до смерти взглядом из-под чернил на меня — работника ОБСНГА. Я в ответ. Но долго сохранить контакт не смог, отбежал подальше во тьму и закашлялся в приступе. Всё время чувствовал на своей спине её внимательный тревожный взгляд. Чтобы не пачкать одежду, я снимаю верх или, в случае нашей униформы БсН, спускаю верхнюю часть костюма до пояса, ведь штаны представляют с ней единый элемент одежды. Но не в этом суть. Главное, что приловчился. Под противогазами не видно моих грязных перепачканных в чернилах волос, на руках резиновые перчатки до локтей, скрывающие чернильные ладони, а все последствия моих приступов остаются там, где уже были приступы у других людей. Когда же приступ отступил, я вновь развернулся, женщины-неблагонадёжной уже не было. Но она оставила прямо возле меня стопку полотенец и таз с чистой водой. Спасибо ей за заботу. Оказалось, больные даже так помогают друг другу. Надеюсь, она не сдаст меня. Быстро стер остатки чернил с лица, надел противогаз, перчатки и костюм. Надо бежать в отель. 2 апреля 1940 года. Теперь и я начал отвлекать БсН от улик, намекающих на заражённых. Я понимал, что в отлове нет смысла, ведь…все эти люди такие же, как я, и делать им плохо с моей стороны было бы предательством. Мы ведь все обречены на скорую смерть, так зачем же её приближать? Тем более, когда чернильная чума прогрессирует. Спасать всех не удавалось. Как-никак я мог контролировать только свой отряд, а другие, приходящие на смену, никого не щадили. Но… Даже в рядах ОБСНГА были единомышленники, считающие депортацию больных бредом, а ЧЧ чем-то вроде проклятия, чёрной магии или тому подобного. Странное сравнение, но вдруг это правда. Уже ничему нельзя верить. Благо, мой дневник никто не проверит. Если бы он попал в руки цензорам — я б тут же отправился вслед за отцом. Стоит быть ещё осторожнее, чем прежде. Причин убить меня всё больше и больше. Даже чернильную машину починить не смог, хотя столько надежд на меня возлагалось. Позор нации! 4 апреля 1940 года. ОБСНГА проверяет лишь частные дома, но не общественные места. В них и находятся убежища. Больных ~1500, умерших ~10000 (жуткие числа). Сегодня снова в 16:40 случился приступ Я забежал в больницу, ведь один из неблагонадежных сказал, что именно в ней укрывают больных. До дома дойти не успел. Я нашёл главврача и стянул с себя противогаз, скрывающий уже мокрую от чернил чёлку и черную стекающую каплю по лбу. Взглянул он на меня с ужасом. Оно и понятно — я БсН. Таких, как я, сейчас терпеть не могут. Но меня приняли. Завели на цокольный этаж по черному ходу, пока я задыхался от чернил в горле, и тут же передали в руки одной из медсестёр. Девушку я не рассмотрел, глаза совершенно заполонили чернила. Однако заметить, что она весьма юна для подобной работы не составило труда. Наверняка, её рейтинг уже выше минимума. Интересно, сколько очков пользы она получает? Нужно спросить её ведущего. Вдруг я в БсН ей уступаю? Сейчас уже около двух часов прошло с момента, как я попал в больницу. Но воспоминания чёткие и пугающие. Воспринимать реальность стало будто невозможно. Словно я во сне. В очень плохом, затянувшемся сне. От бессилия перед приступом я рухнул на пол, без всяких стеснений выплёвывая чернила и снимая униформу, боясь больше за её сохранность, чем за свою жизнь. Медсестра тогда попыталась поднять меня. Приступ был необычайно сильным и на самом пике, поэтому сам встать уже не мог. Впервые чернила стекали не только с головы, но и со всего тела. Все жидкости становились этой жижей — кровь, пот, слёзы. Чёрные капли украшали серый кафель. Когда меня подняли за руки, кусок стекающих со всего тела чернил с хлюпающим звуком шлёпнулся на пол. Этот звук вызвал нервный смешок у медсестры и нескольких сидевших поодаль на койках больных. Для смеха я был слишком занят болью в животе, но будь я не на своём месте, то тоже бы не удержался от смеха. Но на тот момент я вовсе ничего не понимал. Тело ослабло, а мозг не разграничивал реальность и сон. Почувствовал лишь то, что стал намного легче, а под своим телом уже не холодный кафель, а мягкий матрас. Девушка подняла униформу БсН, тут же отдала её другой медсестре в прачечную, ведь если подождать ещё хоть десять минут, то форму можно отправить лишь в печь. — Святое Благо… — растерялась медсестра и от страха отстранилась на несколько метров от меня, медленно приходящего в себя. Естественно, я ничего не понял, поэтому недоумённо уставился на неё, впервые рассмотрев её бледное лицо на фоне чёрных прямых волос. Небрежно смахнул остатки чернил с глаз. Затем посмотрел на смущённо отвернувшихся больных, и лишь потом на то, что так перепугало девушку моего возраста. — Я знаю, что так случается у многих, но… Сказать честно, сама вижу такие осложнения впервые, — прикрыла рот рукой она, и попыталась принять менее встревоженный вид. Притворилась, что всё нормально и я не должен паниковать. А я паниковал. Дыхательная недостаточность из-за чернил в лёгких лишь усилилась, как и покалывание кожи по всему телу. Опустил взгляд на свои ноги. — Как это возможно? — попытался проморгаться и протереть глаза, но к своему ужасу обнаружил, что совершенно ничего не изменилось. Совсем ничего не чувствую. Только правой ногой. С левой всё было хорошо и я даже видел её очертания под слоем чёрной жидкости. Пришлось даже сесть, не смотря на головокружение, и наклониться, дабы рассмотреть поближе. Ногу будто отрезало что-то острое. Обычно, когда люди теряют конечности, остаётся хотя бы «культяпка» — небольшой кусок кости, присоединенный к суставу. Но в моём случае не было вообще ничего! Ровный «срез». Но там не виднелась ни плоть, ни кости. Просто кожа, будто нога в разрезе могла не иметь ни мышц, ни костей, а была цельной и блестящей, как будто полностью из чернил. И выглядело это настолько неестественно и жутко, что я до конца не мог поверить, что такое вообще могло случиться со мной. Дрожащими руками провел по этому «срезу» (не знаю, как правильнее это называть. Многих терминов всё ещё не существует, поэтому обозначу пока так). Почувствовал лишь покалывание и холод. Неприятно. Чтобы убедиться в произошедшем, вытянул шею и посмотрел на место рядом с медсестрой. На полу были лишь чернила, никакого очертания утерянной конечности. Но даже этого хватило, чтобы окончательно убедиться, что чернила «оторвали» от меня кусок. Так вот что это была за «лёгкость». Лишился четверти своего веса! Черт возьми! Может я не могу отойти от шока, чтобы в полной мере осознать потерю? Твою ж мать… Это целая нога! — Ты не один такой, — хмыкнул мужчина с соседней койки и одёрнул одеяло. Его положение было по-лучше моего: не хватало только ступни. Но то, что я не первый в таком положении удивляло. Кто бы мог подумать, что ЧЧ может иметь такие последствия. Я ведь своими глазами видел многих больных, но инвалидов никогда… Видимо, чума прогрессировала. Летального исхода ей было мало, поэтому она решила убивать и уничтожать людей по частям. Благодеятель, прошу, пусть я сейчас проснусь и произошедшее окажется просто ночным кошмаром. 5 апреля. Я проснулся, но кошмар не закончился. Нога не вернулась, а я по-прежнему в хосписе. Боли не чувствую, будто ничего не изменилось. Это всё так странно. Пока был в отключке, меня всё же одели. Обычная чёрная пижама. Забавно, что не белая, как у всех обычных пациентов, а такая, на какой не будет видно чернильных пятен. Продумано. Мне очень страшно. По ощущениям впал в оцепенение. Перестал есть, аппетита нет. Почти всё время сплю. Смерть дышит в затылок и её холодные пальцы уже на моих плечах. Прошу, Благо, дай мне пожить ещё немного! Я должен привнести обществу пользу. 9 апреля 1940 года. Познакомился с другими больными. Моим соседом был Гарри. Его койка буквально в полуметре от моей. Остальные неблагонадёжные находились немного дальше и не особо горели желанием общаться с БсН. Обидно. Ну так вот о Гарри. Человек он простой, работник металлолитейного завода на юге Адамаса из города Ниранда. Громкий, вечно кашляет и много курит прямо в палате, пока медсестёр нет. Он единственный пытался хоть как-то успокоить мою бьющую в голову панику, отвесил оплеуху по рогам, чтобы не мельтешил и не дёргался, пытаясь встать на единственную ногу. — Смирись и расслабься. Тебя чернильная чума нехило потрепала, в отличие от многих здесь находящихся, но какая разница? Всех нас ждёт один итог. Лучше думай не о утратах, а о том, как теперь будешь передвигаться? Тебе могут выдать инвалидное кресло или же костыли, если у тебя достаточно сил. Я не хочу ни то, ни другое. Это просто ужасно… Я хочу жить как прежде. Но как вновь встать на ноги без помощи подручных средств? — А что на счёт протезов? — тихо спросил я соседа, но по его вытянувшемуся от удивления лицу понял, что слышит о таком впервые. О протезах мне рассказывал отец, но данная тема очень узкая и слабо развита. — На счёт чего? Как пираты что ли? — Пресвятое Благо… Нет же! Механические протезы. — Сказать честно, мелкий, я впервые о таком слышу. Но мне очень нравится то, в какую сторону мыслит твой странный отшибленный мозг. Тебе случайно в детстве вместо «благовоспитания» (прим. это фильмы, которые крутят в закрытых академиях, в которых воспитывают благонадёжных граждан. Подразумевается гипноз) не включали футуристические фильмы? — Эй! Совсем обнаглел? Я ведь сдам тебя ОБСНГА за такие шутки. — Сначала сделай так, чтобы тебя самого не поймали. Или забыл, что от тебя осталось три четвертинки? Я помнил. Поэтому проблему надо решать как можно быстрее. Но для начала стоит придумать чертежи. Что уж там, заменить ногу. 3-4 шарнирных сустава. Может нужен будет поршень для стабилизации, иначе от деревянной ноги пиратов из книжек не будет отличия. Почему никто кроме меня о таком элементарном механизме не задумывался? Ах да, может потому, что больше ни у кого в округе не было подобных потерь, мозгов и рук из нужного места. Или же дело в том, что с детства мы настолько все равны, что мыслим абсолютно одинаково, стандартализиртвано, учимся одному и тому же. Но почему я, учёные и мой отец не такие? Я написал брату письмо и отдал Алисе — так звали эту медсестру. Она должна будет найти Бориса и привести его сюда вместе с моими инструментами и некоторыми необходимыми деталями для основы протеза. Мою задумку никто не поддержал! Даже главный врач этого госпиталя (только-только услышав мой план, он смерил меня неутешительно серьёзным и недоверчивым взглядом, мол «приступ ещё не закончился и тебя всё ещё глючит?»). Им ведь нужны новые изобретения? А мне нужна возможность вернуться в строй БсН. Знаю, я теперь им только преднамеренно мешаю, но зато это спасает и мою шкуру, и других неблагонадёжных. Всё ради Блага. Ради всеобщего Блага. 10 апреля 1940 года. Алиса оставила письмо в нашем номере. Бориса нигде не было. Я даже не представляю, где он может быть. О Благодеятель, прошу, пусть с ним всё будет хорошо. Опять нервничаю. Мучает бессонница и покалывание кожи. 11 апреля. Я не хочу умирать. Каждый день я ощущаю страх. Страх однажды уснуть и не проснуться. Страх никогда не увидеть брата. Страх не дожить до своего шестнадцатилетия. Страх не исполнить свою самую сокровенную мечту… Я решил быть сильнее. Нельзя отчаиваться. Но я каждый день со дня заражения утешаю себя этими отговорками, внушаю веру в победу над болезнью. Над смертельной болезнью… Я не смогу. Не смогу. Зачем я вру самому себе. Зачем я буду врать Борису, что со мной всё в порядке. Ничего не в порядке. Уже ничего никогда не будет в порядке. 19 апреля 1940 года. В больнице я лежал уже вторую неделю, не находя себе места. Хотя бы Борис нашёл меня! Успокаивать его пришлось крайне долго, от чего соседние неблагонадёжные презрительно зыркали по сторонам. Хотя кто кого успокаивал…Он повязал мне на шею свой светлый шарф, чтобы пока я был в больнице, чувствовал, что он всегда рядом. Остаться здесь ему нельзя - работу почтальону никто не отменит. Это было мило. Я благодарен богу, что у меня есть такой замечательный братишка. Но я сам не понимал, что мне теперь делать. Да, в хосписе действительно пытались помочь, но ведь во всём этом нет ни толики смысла. Мы просто лежим на койках, истекаем чернилами и медленно разлагаемся. Многие больные разваливались по кусочкам на глазах. Чьи-то «потери» были колоссальными. Одного человека мы всей палатой пытались собрать воедино, сгрести эту кучу чернил в один ком, чтобы во время конца приступа от него осталось хоть что-то. Мы молились, чтобы он выжил. Но чуда не произошло. Бедный растёкся лужей по всему полу, оставив от себя противное послевкусие вины и бессилия против чернильной чумы. А ведь его ждала дома жена. Быть заражённым было жутко и неприятно. Но я держался и старался не впадать в отчаяние. Надо двигаться вперёд. Мои планы грандиозны, если удастся создать протез. 20 апреля. Мне пришло письмо: «ОБСНГА, отряд 36-1. Мистер Штейн, вы не появлялись на посте больше дозволенного. Соизвольте найти весомую причину, иначе грозит штраф за уклонение от службы и снижение рейтинга. Ждём ответ в скорейшем времени». Отправил в ответ я нечто подобное: «Прошу прощения, сэр. Я попал в больницу. Сломал ногу. Вернусь к службе как только восстановлюсь, письменное удостоверение прилагается С уважением, Б. Штейн». Лгать БсН было неправильно, но я ничего не мог поделать. Если сказать, что я лишился ноги, то все сразу догадаются, что со мной на самом деле. Случаи отваливающихся конечностей во время приступов учащаются среди неблагонадёжных. Это происходит из-за того, что тела ослабевают, а чернила их делают будто мягкими, по-настоящему чернильными, бесформенными. Во время приступов нельзя шевелиться, ведь одно неловкое движение и тебя ждёт судьба остаться без нижней половины тела, прямо как Гарри. Этот старый идиот во время приступа уронил пачку сигарет на пол и потянулся, чтобы поднять. По итогу верхняя половина туловища просто свалилась с хлюпом на кафель под его безобразные крики, а чернильный ком, когда-то бывший его ногами, остался на койке. Вот же идиот! Я попытался помочь, соединить ещё пластичные чернильные половины, но это было бесполезно. Спустя полчаса у меня самого уже начался приступ и было не до Гарри. В отличие от него, я выяснил, как оставаться живым и невредимым. Просто замереть и молиться. 21 апреля 1940 года. Гарри чувствует себя прекрасно, беззаботно лежит на койке и курит сигареты, стряхивая пепел в пустой и бесполезный ночной горшок (зачем ему его вообще принесли, если этот старик вообще в нем теперь не нуждается. «Срез» его второй половины будто просто аннулировал потребности во входе и выходе пищи. Фу. Но все же странно и забавно). На его месте я уже давно паниковал и бил тревогу. Но сосед был спокоен, как питон, и продолжал без умолку рассуждать. — Зачем волноваться? Что произошло, то произошло. Ты вот, какой-то ерундой маешься. Ну вот собрал ты эту странную полуметровую палку на шарнирах из стали, а дальше что? Ты даже встать на неё не можешь. Просто прими тот факт, что мы обречены. Я смог собрать каркас протеза! И это уже огромное достижение. А он… Да чёрт с ним! Ну да, да, не могу я встать на обе ноги, протез очень тонкий, весь трясётся, гремит и шатается. А ещё чтобы поднять его требуется приложить немало сил. — Слышь, гений механики, изобретатель-недоучка, не думал, что дело не в протезе, а в материале? Если ты его полностью соберёшь, то как будешь передвигаться? Эта бандура будет тяжёлая, как два пушечных ядра. — И что ты предлагаешь? — бессильно упал я на кровать, откинув в сторону каркас и сняв в бедра специальную повязку из кожи, которую принесла та самая медсестра, чтобы протез не натирал. — Материал поменяй, умник. Зачем тебе сталь? Возьми алюминий. — Чтобы он под моим весом прогнулся? Да он плавкий, как… Не помню, как что. Но в тот момент я точно что-то ответил. Вообще стал замечать, что некоторые моменты вылетают из головы. Что со мной? — Так ты ж в этом протезе не по углям бегать собираешься. Доля правды есть. — Есть идеи, где мне его достать? — Да не проблема. Тут в городе же тоже есть завод металлургический. Я как раз из Ниранда сюда приехал, чтобы производство проверить. Я напишу коллегам, чтобы сюда прислали пару листов, тебе хватит. Сварочную установку и целую гору железа ведь тебе сюда принесли. Спасибо Алисе, которая разрешила схламить все эти железки под моей койкой. Я приспособился к костылям. Держать равновесие не так уж тяжело, как запугивал меня Гарри. Хотя всё равно далеко отходить от палаты мне было нельзя. Но цокольный этаж весь в нашем распоряжении. В одной из подсобок я как раз и организовал «полевую мастерскую» Мысли о смерти не покидают меня. Целыми днями я думаю лишь о ней. О том, что ждёт меня и всё человечество в будущем. О том, как минутная разлука с младшим братом превратится в бесконечное навсегда. 3 мая 1940 года. Я полностью собрал протез из алюминия благодаря помощи Бориса и Гарри. Он был простой, ровно такой же формы, как правая нога, состоял из поршня, пружины, пары тройки шестеренок, имитирующих работу плоти и мышц. Крепился к ноге он с помощью металлических зажимов и кожаных ремней, а работал исключительно механически. Было больно. Когда я ставил ногу в определённое положение, срабатывал механизм, заставляющий коленный шарнир согнуться или разогнуться. Угол между икрой и бедром контролировался силой нажима. Каждый шаг давался с трудом в первую очередь из-за непривычно большого веса, неустойчивости и боли в месте соединения железа и кожи. Даже «чехол» не помогал от трения. Пусть в нашем обществе и все равны, но я впервые в жизни почувствовал себя особенным. Моё изобретение оценили! Оценили с восторгом и восхищением. В груди расползлось приятное тепло и гордость. Ох нет… Мне нельзя так думать! Мы все как один. Едины душой и телом! Мои мозги — мозги всего общества! Благо благословило меня? Обещаю, я стану полезным! Мой рейтинг пользы поднимется. 6 мая 1940 года. Во время приступов я перестал что-либо чувствовать кроме страха и отвращения. Теперь адские боли мучают меня по ночам, будто компенсируя безвредность моей нынешней чернильной болезни. Руки исколоты морфином. Вены выступают абсолютно нездорово. Тело ломит, и я чувствую, как разваливаюсь по частям. Стараюсь не кричать и не плакать, чтобы Борис, спящий на верхней койке, ничего не слышал. Сжимаю в зубах одеяло или рубашку, цепляюсь пальцами за простынь и иногда срываюсь на хрип или болезненный, такой жалкий стон. Я буду держаться. Сквозь слёзы, страх и боль. За что же мне это проклятие? Что я сделал, чтобы стать мучеником? Ответов нет. Сам Благодеятель не даст мне ответ. Но очевидная истина проста: боли лишь прогрессируют, как и сама болезнь. Время дневных приступов увеличилось. Но теперь я не кричу. Научился сдерживаться, а по ночам расплачиваться за эту стойкость. Когда встречаюсь утром глазами с Борисом, сердце разрывается от его недоумевающего жалостливого взгляда. Он всё видит. Каждый день видит, как я просыпаюсь в холодном поту, с мешками под глазами и всё более и более бледным лицом. Он чувствует мои страдания. Он осознаёт, что мне осталось немного. Обещаю, я продержусь хотя бы до своего дня рождения. 21 мая 1940 года. Я в строю БсН. Никто и не понял, что со мной что-то не так. Реабилитация к протезу прошла успешно. Я научился передвигаться, но не могу бегать, немного хромаю. Хромоту сослал на перелом. Рейтинг пользы за это время мне понизили лишь на 10. Я делаю однотипные протезы по вечерам, сидя в больнице. Помочь Гарри пока не могу. Как и тем, кто потерял руки. Сделать функционирующую кисть было намного труднее, но я уже работаю над этим. Пока что не получаю никакой выгоды, кроме благодарности неблагонадёжных. Я рад помогать! Даже если люди свыше о моих достижениях даже не представляют. Но однажды… Ох, однажды…! Я всем покажу. Если выживу. 2 июня 1940 года. Какой прекрасный день. Даже случившийся рано утром неожиданный приступ после мучительной ночи его не испортил. Кто-то из больницы сообщил Благодеятелю обо мне и моих изобретениях. Не о болезни, нет. А именно о протезах для инвалидов, оставшихся «после революции и войны» (ага, как же). Я завершил проект протеза руки! Это величайшая работа! Как же много времени он занял. Рука работает, но хват я не могу контролировать (и нет возможности испытывать на себе, поэтому моим подопытным для тестирования служит Гарри, лишившийся вообще всех конечностей из-за своей халатности. Как он вообще остаётся жив? Будто бы одна голова профессора Доуэля. К слову, увлекательный роман. Я прочёл его в местной газете). Мне нужно бежать в больницу и забрать у работников образец протеза, чтобы показать его в Научном Центре, а затем и Благодеятелю. Поверить не могу, что сегодня встречусь с самим спасителем. Это так волнительно! Поджилки дрожат и коленки поджимаются, всё валится из рук. Да и приступ прошёл как нельзя лучше — утром, а не вечером. Встреча с Благодеятелем назначена на четыре часа. У меня есть немного времени. Надо взять с собой все инструменты если вдруг что-то пойдёт не так. Сумка до невозможного тяжёлая, но это ерунда. Возможно, это самый главный день в моей жизни.

***

Подходя к зданию Научного Центра (к которому присоединились почти все участники ИЦ ЧЧ после переквалификации), случилось то, чего я совершенно не ждал… Второй приступ за день. Я не смог. Я не смог убежать и спрятаться от БсН, упав на чёрную кирпичную кладку площади и задыхаясь от накрывшей с головой боли. Не помню, чтобы приступ когда-либо был таким. Не было ни шанса на побег. Меня окружила толпа людей в униформе и противогазах. Ярко-оранжевые линзы сверкали сверху вниз презрением и злостью. Неужели и я так выглядел, когда был среди них?.. Суета, угрозы, боль. Размытый взгляд из-под чернил ухватился за знакомый силуэт. Светлая полупрозрачная чёлка, широкие плечи, и…трубочка? Он чашка что ли? Дальше всех в этой толпе стоял этот самый человек, которого я видел в октябре. Тот, из-за кого всё это и произошло. От накатившей злости и ненависти я сквозь чернила смог его окликнуть. Он смотрел сквозь линзы защитных очков, от чего его эмоции были нечитаемы, но я точно знал — он видит и слышит меня. — Т-ты?! Я тебя помню! Это всё твоя вина! Сраный ублюдок! Если бы не ты… — не дали договорить, скрутили чернильные руки и заломали за спину. Я волновался не о том, что могу сейчас остаться без верхних конечностей. Мне хотелось отомстить. Из-за двух людей погибло почти 500 тысяч! Второго в толпе я не видел, БсН зажали и силой увели меня в машину. Но я освободил руки как только приступ отступил. Пишу сейчас сидя в этом ящике-кузове, будто зверёк, запертый в клетке. Все планы и надежды рухнули и разбились. Не знаю, что мне теперь делать. Как связаться с Борисом?.. Ох чёрт, надеюсь, его как «контактирующего» не увезут! Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт… Меня везли не в ИЦ ЧЧ, переоборудованный под место сборов больных, а куда-то в другое место, время от времени подсаживая в машину всё больше и больше связанных больных. Святое Благо… Надеюсь, везут нас не на расстрел. За пределами машины какой-то шум. Мы остановились. Я освободил других больных и мы вроде как смирились со своей печальной судьбой. В «ящике» нас двенадцать человек. И все прискорбно молчат, отсчитывая минуты до гибели. Ящик стало трясти, и появилось чувство, будто нас подняли над землёй. А всё так и было. Поняли это, когда всех заражённых одним рывком прижало к задней стенке. Что за чертовщина происходит? Спустя неопределённое мной время, началась жуткая качка.