Я могла бы стать твоей, только сердце как пустыня, караваны журавлей пролетают к морю мимо. Пересохшая река неназначенных свиданий разделила берега, и осталась между нами. Когда-нибудь как все, я научусь прощать, когда-нибудь как все, я перестану ждать. Когда-нибудь как все, меня забудешь ты, на выжженной земле не вырастут цветы. исполнитель: Н. Кадышева
— Ну и чего вам от меня надо? — спрашивает Се Лянь, скрестив руки на груди. Этот человек дважды разбил ей сердце, дважды, нет, даже трижды посмеялся над её чувствами. А теперь вызывает к себе, как личную секретаршу! Не был бы он ранен так серьёзно — ноги бы её здесь не было. Хуа Чэн поворачивает к ней голову и молчит. Только глаза сверкают, как у сумасшедшего. — Не знаете, что сказать? — хмыкает Се Лянь. — Вот и я не знаю, о чём нам говорить. — Я люблю тебя, — шепчет Хуа Чэн, задыхаясь. — Всегда любил. Такой несчастный, бледный, белее наволочки, с синяками под глазами, в бандаже для фиксации грудной клетки, с трубкой для дренирования плевральной полости, подключенной к стоящей на полу аспирационной установке. Обнажённый по пояс. А вот это Се Ляня сейчас точно не должно волновать. Она пришла сказать, что между ними ничего не может быть, а не смотреть на его мышцы. — Крыша, что ли, поехала от кислородного голодания? — Се Лянь резко отворачивается и переводит взгляд вбок, на нижний ящик прикроватной тумбы. — Или вы решили никогда не сдаваться и добить меня до конца? Ваша отвратительная злая шутка зашла слишком далеко. — Почему Ваше Высочество считает это злой шуткой? — упадочным голосом спрашивает Хуа Чэн. Гнев разгорается в Се Ляне с новой силой. Давно она не чувствовала себя настолько оскорблённой. Ей будто отвесили пощёчину. — Ты что, издеваешься?! — она вновь вскидывает голову, чтобы посмотреть в эти бесстыжие глаза. — Нет. Звук его тяжёлого прерывистого дыхания стихает, будто он вовсе перестаёт дышать. Вот артист! Еле живой, с простреленной грудью, способный дышать только одним лёгким, и то свои фокусы не оставляет! — Чушь не неси! — требует она. — Ты не можешь меня любить. Хуа Чэн вздыхает и опускает глаза. — Это единственное, что я сейчас могу. Се Лянь поджимает губы. Перед ней хотят разыграть драму. Нелепую и нисколько не убедительную. — Я уже не двадцатилетняя девочка, которой можно вешать любую лапшу на уши. — Дай мне три месяца, и я докажу, — глухо, но решительно просит Хуа Чэн. — Верь мне. Это звучит даже смешно. Верить тому, кто только и делал, что обманывал её? Се Лянь хмыкает и садится рядом с ним на край кровати. Хуа Чэн, отодвигается в сторону, освобождая место, и шипит от боли. Се Лянь оглядывает больного, его белое, как мел, лицо с синими губами, спутанные чёрные волосы, разметавшиеся по подушке, пластырь, закрывающий дыру между рёбер, через которую проходит трубка, и фиксатор, стягивающий грудную клетку. Чисто по-человечески жалко его. Он ведь правда ещё месяца три дышать толком не сможет, будет спать полусидя, и никакая разумная доза обезболивающих не снимет его боль до конца. Даже мерзавцы и обманщики не заслуживают таких страданий. — Ну и что мне с тобой делать, актёр погорелого театра? — посмеивается она. — Что будет угодно Вашему Высочеству, — обречённо выдыхает Хуа Чэн, не глядя ей в глаза. — По лбу бы тебе за такие слова, но ты уже наказан, — Се Лянь опирается ладонью на матрас и наклоняется чуть ближе к нему. — Не называй меня так. — Я искренне, — с мольбой в голосе заверяет Хуа Чэн. — Во всей Вселенной нет человека более искреннего, чем я. Се Лянь отворачивается и хихикает. Она, конечно, и раньше видела юмористов с переломанными костями, с шутками боль легче переносится. Но у этого, похоже, по жизни что-то сломано. — Небо — самолётам, а цензура — для артистов, да? Кто стрелял-то в тебя, Петросян? — Не знаю, — цедит Хуа Чэн. — Я много кому как кость в горле. Другой вопрос — кто и как смог узнать, что я в Сухоруслово. Я сказал только лучшему другу. Он бы не продал меня. — Да… — протягивает Се Лянь задумчиво, — трудно тебе живётся. И часто тебя пытаются убить? — Всерьёз — впервые, — хмурится тот и замолкает, будто анализирует что-то. Се Ляню становится неловко. Что бы ни произошло между ней и Хуа Чэном, она всё ещё медсестра, а он всё ещё тяжело раненный пациент. Не стоило так строго его ругать сейчас. Ему сначала нужно вылечиться. — Тебе… — она встаёт и поправляет простыню, сползшую с его ног, — тебе удобно лежать? Может, принести что-нибудь? — Мне достаточно того, что ты рядом, — вновь принимается он за влюблённые вздохи. — Я серьёзно спрашиваю, — с укором произносит она, уперев руки в боки. — А я серьёзно отвечаю, — парирует тот. Нет, ну с ним каши не сваришь. — Вот зачем ты дразнишься, а? — устало спрашивает она. — Я тебе помочь хочу. Зачем ты вообще припёрся сюда? Его тонкие губы трогает грустная улыбка. — Ты больше ничего не хочешь спросить? Например, болел ли я ветрянкой? — Какое это вообще имеет значение? — не понимает Се Лянь. Хуа Чэн сжимает кулаки, жмурится, а через несколько мгновений расслабляется, поднимая на неё крайне странный взгляд. — Я приехал сюда ради тебя. А вовсе не потому, что мне нечего было делать. — Ты притащился в соседнюю область, потом сел на автобус до местного автовокзала, полтора часа шёл пешком, пахал в моём огороде… — Се Лянь сосредоточенно трёт точку между бровей. — Похоже, тебе и правда нечего делать. Ладно, я принесу тебе ужин, уже время подходит. Не в силах продолжать этот путаный разговор, Се Лянь выходит из палаты и направляется в столовую.***
Весь путь в столовую и обратно Се Лянь пытается успокоиться, как ни старается. Хуа Чэн уколол её в самое больное место. Какой чёрт его дёрнул заговорить о ветрянке? Кто вообще сказал ему? Неужели Фэн Синь и Му Цин по пьяни растрепали? Руки чешутся грохнуть поднос об пол. Что за люди окружают её? Подруги готовы растрепать первому встречному о её самом страшном грехе, о том, как она бросила одного больного избитого мальчика и теперь мучается чувством вины, а непонятный бабник из Москвы без зазрения совести попрекает её этим, чтобы просто посмеяться! Это Бог её наказывает, не иначе. — Ешь, — мрачно произносит она и ставит поднос рядом с Хуа Чэном. — Я сегодня останусь в ночь, если буду нужна, позовёшь. — Ты всегда нужна мне, но я не посмею мешать тебе отдыхать, — тихо отвечает тот, глядя на свои руки, сложенные на животе. — Прости, если я тебя чем-то оскорбил. У меня в мыслях не было… — Спокойной ночи, — обрывает его Се Лянь и уходит.***
Другие медсёстры пытаются расспросить Се Ляня, зачем она осталась на работе, ведь смена у неё начнётся только утром, но увидев, что она с трудом сдерживает слёзы, оставляют её в покое. Дверь пустой сестринской захлопывается. Се Лянь садится на старый продавленный диван, обнимает подушку, и рыдания вырываются из её горла. Она думала, что время залечило её рану, пятнадцать лет прошло. А стоило услышать одну фразу от практически незнакомого человека, и сопли потекли рекой. Если бы только Бог дал ей возможность ещё раз увидеть Хун-хуна и попросить у него прощения! Но это невозможно. Невозможно! Гореть ей в этом аду до самой смерти. К середине ночи слёзы иссушают силы Се Ляня, и она засыпает прямо в халате.***
В шестом часу утра в коридоре начинают бегать и топотать. Се Лянь протирает заспанные глаза, бредёт к двери и прислушивается. — Жене его позвонили? — Вот вообще не до того сейчас! Катетер неси, а не разговаривай. — Дежурного разбуди сначала! — Нет, я пойду позвоню жене. Ты её видела? Если она узнает, что Хуа Чэн в коме, а мы не сказали, она нас тут всех расстреляет к чертям собачьим! Се Лянь сползает на пол, прижав руки к лицу. Хуа Чэн… в коме?..