Какао с маршмеллоу

      Ароматное какао с плавающими в нём маршмеллоу, присыпанные тёртым шоколадом, выглядело в точь-точь как на постановочных фотографиях в каких-нибудь глянцевых журналов, которые Севера со скуки иногда прикарманивала в людском мире. Но, тем не менее, какао было совершенно настоящим, ладони обожжёт, стоит только взять полосатую глиняную кружку. «Ни грамма фальши», – как порой усмехался Валессий, за столько лет научившийся хорошо готовить, по мнению остальных носителей времён года уж точно.       «Ни грамма фальши», – примерно то же можно и о доме Валеса сказать. Раньше, до того она приняла приглашение Осени в гости, она была убеждена, что уют, созданный сочетанием клетчатых пледов, милых настенных календарей, диванных подушечек и заставленных книгами старых шкафов возможен только в какой-нибудь ванильной книжонке, написанной для скрашивания пасмурных будней. Но у Валеса был именно такой уют. И странно: при взгляде на персиковые шторы или цветы в самодельных горшках внутри неё не поднималась тошнота или неприязнь, а, напротив, ей хотелось побыть в этом месте подольше. Быть может, потому что у Валессия был особый сорт уюта, кажущийся правильным за счёт житейских мелочей-недостатков, вроде пыли на верхних полках или пузырьков на обоях.       Такой уют не скопировать, в этом Севера ручалась. Сколько раз она притаскивала к себе все подсмотренные приметы уюта и максимум через неделю возвращала всё барахло обратно людям. Сколько раз Зиме хотелось получить себе то, что так привлекало её в чужом доме, но без необходимости лишнего общения. Всё без толку. Для неё неизменно привычнее, спокойнее было спать на кровати, напоминающей больничную койку, чем на мягком диване с подушкой в обнимку, да и картинно разложенные пледы она так и порывалась свернуть в аккуратные рулоны.       Попытки, впрочем, Севера вскоре прекратила, не столько из-за постоянных неудач, сколько из осознания того, что в случае успеха перенесёт лишь частичку привлекающего. И ей явно будет мало.       «Невкусно будет, если слишком остынет», – невзначай заметил Валессий. Взгляд Зимы приобрёл осмысленность, характерную для человека, сосредоточенного на настоящем. Девушка сделала небольшой глоток из боязни обжечься, потом попробовала зефирку. Жест «лайк» стал молчаливым признанием таланта кулинара. Но от этого не менее честным.       «Рад, что тебе понравилось. Это, представь, третья попытка. Зазевался – и вот уже молоко льётся прямиком на тапки…», – начал, добродушно улыбаясь, Валес. Голос его, чем-то похожий на шелест дождя, обладал удивительно задушевной интонацией, с какой даже история о сбежавшем молоке воспринималась как мантра.       Остальные времена года, впрочем, находили тембр Осени скорее усыпляющим, с чем Севера, однако, не спорила. Хотя бы потому, что однажды, зайдя на чай в феврале, после трёх месяцев напряжённой работы, она вырубилась посреди рассказа о восхитившей Валеса книге. Об этом случае девушка до сих пор вспоминала со смесью стыда и раздражения. Особенно учитывая, что понимающий парень перенёс её спать на диван, а на утро сварил горячий и по-настоящему бодрящий кофе. Шимун, насколько она его знала, ещё неделю бы дулся, а шуточки разной степени скабрезности отпускал ещё дольше. В Дарии же она видела исключительно коллегу и соперника по совместительству, а к таким, как известно, на чай не забегают.       «Что-то я о себе да о себе... Ты-то как, Сев?» – с искренним интересом спросил Валессий. Севера кашлянула, прочищая горло, но от этого «норм», предварявшее начало короткого рассказа, не стало менее хриплым. Её голос, в котором слышался свист шквальных ветров, а порой и оглушающий треск торосов, совершенно не подходил для домашних вечеров. Но Осени нравилось её слушать. И в том числе поэтому Севера, годами возводившая ледяную плотину молчания, выточила в ней шлюз для рыжего парня в мешковатой вязаной кофте. Ворчала на извечно недовольных людей, поругивала Сорняка с его пошлостями и перфекциониста-Дария или рассказывала о чисто рабочих радостях, вроде изящно вышедшего узора на стёклах.       В конце концов, однажды плотину прорвало. Тогда Севера рыдала навзрыд, выплакивая и обиду на несправедливые упрёки, и сдерживаемые ранее гнев и горечь, перемешанные в душе до отчаяния. Как глупая девчонка. И от осознания этого внутри поднималась неожиданно жаркая ненависть к себе, превратившейся из хладнокровной носительницы Зимы в чудовище с красными, мокрыми от слёз и соплей щеками, уродливо искривлённым ртом.       Сила, подчинённая не столько разуму, сколько эмоциям, укутала Северу одеялом снежной бури, яростной, непроходимой. Практически для всех. Валессий прорвался. Подошёл, обнял, пробовал даже что-то сказать: зуб на зуб не попадал, да и ветер фразы истрепал, одни обрывки и остались. Всю шубу парня покрыли снежные хлопья, ноги выморозились, а шарф, которым он замотал лицо, заледенел. Только Шимун дурня и выходил.       Лучшее, что Севера смогла сделать в качестве благодарности, так это оставить на столе у Осени зачарованный ею шарф, чтобы парень никогда больше не мёрз. А потом, на зло себе, угрюмой, страдающей от вины, серьёзно поговорить с ним. Сделать первый, робкий шажок по метафизическому снежному мосту, зная, что человек с другой стороны тоже движется ей навстречу. Вопреки обоюдному страху рухнуть в пропасть, переломать душевные кости. Благодаря теплящемуся в груди чувству, поборовшему все попытки отрицания у Зимы и придавшему Осени сил, чтобы достичь сердце бури.       Есть тысяча способов признаться в любви, и, кажется, Севера и Валессий изобрели тысяча первый.