На грабли наступать надо дважды

      В любимый батин мерс въехал потрепанный москвич. В общем-то, до въезда москвич был очень даже ничего, но после напоминал симпатичную красную отбивную. Водитель москвича — тоже москвич, соответственно, также напоминал отбивную, но только не красную, а кровавую, потому что мерс бате подогнал крёстный на юбилей. Батя любил и юбилеи, и крёстного, и мерс. Но мерс сильнее, так что москвичу пришлось собирать собственные зубы с земли.       Если бы мусора не подоспели вовремя, то и самого москвича пришлось бы отдирать от асфальта, но повезло олуху конкретно: мужики в форме неожиданно оперативно ответили на вызов, не менее оперативно примчались с мигалками, и очень, прямо очень оперативно погрузили несопротивляющегося москвича в ментовской уазик и точно также оперативно дунули с места, оформив протокол. Приезжайте, мол, порешаем все делишки, все вопросики обкашляем. Сто пудов в их информированности и скорости отметились загребущие ручонки Морковных подворотов, которые старательно пытались выкурить Железных рукавов нахрен из Москвы уже недели две, но батя сказал: «Пока отпуск не кончится, мы никуда не поедем», — а если он так сказал, то значит, что реально никуда не поедут, пока отпуск не кончится. Нахрена в отпуск было ехать в Москву — непонятно, потому что сам Артём вспоминал о ней без особого тепла, хотя учился тут в университете, а батя — тем более, конкуренция тут была бешеной, и даже несмотря на то что их здесь ждали с распахнутыми объятиями (первые два дня), потом оставаться было просто глупо. И незачем.       Артём только вздыхал. Если отец вбивал себе что-то в голову, то это из него даже молотком выбить было проблематично, разве что сразу пулю в висок пустить, чтобы его очередную идею размазало розовыми мозгами по стенам. И то — Артём был уверен — он даже после смерти добьётся того, чего хочет.       Сейчас отец хотел чего-то очень странного, раз они кисли в Москве, пока в Катамарановске простаивала Канарейка без своего главаря — да, крёстный клятвенно обещал, предлагал зубы и сенил крест, что всё будет ровно, но часть Артёма была уверена, что дядь Рома совершенно случайно сократит профпригодность канареечных проституток на три-четыре штуки минимум. Он, как и отец, неожиданные сокращения штата не особенно жаловал. И пускай батя предпочитал решать возникшие проблемы свинцом (или неожиданными кормлениями разнообразной катамарановской фауны), то вряд ли бы он дядь Рому всё-таки кому-нибудь скормил. Поэтому потери надлежало принять с достоинством, а ещё желательно было вернуться в родной Катамарановск без пары лишних пуль в спине, потому что Платиновые воротнички следовали по пятам уже третий день. И если они думали, что их не видно, то глубоко ошибались. Артём их не винил. Бедняги боялись, наверное, что батя умыкнёт у них кусок послаще. А батя мог. И умыкнул. Уже. Они, правда, ещё не знали… и, дай бог, не узнают, пока Рукава не смоются из столицы нахрен, но вместо оперативного съебывания пришлось жариться на солнцепёке и тащиться к московским ментам — получать бабло за испорченную иномарку.       А менты пытались слиться, а заодно слить бедного москвича — тот держался за повреждённую челюсть, бегал осоловелыми глазками и… Артём только в ментовке и заметил, что олух, оказывается, не тупой и не от страха обделался, а просто обдолбанный конкретно. Наверное, даже не понимал особенно, в кого он врезался. Его же сразу бить начали, не выясняя особо, кто он, откуда взялся и почему глаза в жопе, а руки растут оттуда же.       Отец долго волочиться не по делу не любил. Терять время зазря — тоже.       Он всегда терял терпение быстро, хотя по нему и не скажешь. Но Артём был его сыном и всегда чётко улавливал даже малейшие изменения батиного настроения. Они всегда были с ним очень близки, с самого детства, если только не с зачатия, как шутил дядь Рома. Всегда были друг другу намного ближе, чем когда-либо с мамой, даже когда родители были ещё женаты. Артём всегда любил её меньше, а последние лет пять не вспоминал даже по праздникам, если только она не напоминала о себе сама, а напоминать она любила. С помпой, с шиком, с блеском. Батя, соответственно, напоминания очень не любил, Артём тоже. Вот такие семейные дрязги. У бандитов тоже бывают проблемы дома, а не только в лесополосе.       Ситуация начала выходить из-под контроля на сороковой минуте гонения балды туда-сюда и волосатого мусора заодно. Пускай нервничают, им полезно для здоровья. Полковник Жилин всегда говорил, что стресс несказанно бодрит, а в его словах Артём почти не сомневался: если отбросить дебильное уханье, кокетливые взгляды в сторону отца и стрельбу уже после того, как преступник прыгнул в болото, полковник был хорошим примером для подражания. Может, даже немножко лучше, чем папа или дядь Рома. Полковник точно никого овчаркам не скармливал.       Жаль, что московские легавые были в тысячу раз тупее.       — Произошло некоторое недопонимание, — проблеял бледный ментёнок, который цветом лица сравнялся с простынёй. Он был примерно одного возраста с Артёмом, тот его даже пожалел: после таких слов люди обычно долго не жили. Хотя мусора вообще редко долго живут.       Когда отцу говорили, что произошло недопонимание, он только согласно кивал, и следом ледяная сталь ствола обжигала чужой висок, пуля вгрызалась в череп на счёт один… тут дело даже до одного не дошло. Незадачливые непонимальщики обычно умирали куда быстрее, чем успевали попросить прощения: отец не любил долгий и пустой трёп ни о чём, а менты трепались долго и пусто.       Но им повезло. В отдел влетела девушка — сначала раздалось очень тревожное и быстрое «цок-цок-цок» в коридоре, а потом она ворвалась ураганом, будто распахнула дверь с ноги. Ввалилась во внутренности ментовки с грациозностью подстреленной птицы. Как она только шла на таких каблуках… Неудивительно, к слову, что вообще каблуки носила, ведь даже на них она едва-едва достала самому Артёму до носа. Стоило ей отдышаться, покрутить светлой башкой и раздражённо нахмуриться — видать, оценила количество подозрительных личностей в чёрном (целых двое!), которых развелось очень много на тесную допросную — как поникший наркоша-смертник (денег на ремонт испоганенной тачки у него не было, это они уже поняли) воспрянул духом, словно судья в последний момент передумал давать ему пожизненное в тюрьме строгого режима, а впаял условку и полезные общественные работы сроком на месяц.       Сначала Артём подумал, что это его жена или девушка, но секунду спустя понял, что ошибся: и обдолбыш, и девушка были одинаково блондинистыми, большеглазыми и мелкими. Только она вся чистенькая, опрятная, будто училка начальных классов, а он явно являлся законодателем мод среди бомжей.       Но всё равно в очень мутных и очень грустных глазах олуха зажёгся счастливый огонёк. Наркоша торопливо поднялся — ну как поднялся, скорее сполз со стула и встряхнул руками, закованными в наручники — и заулыбался, как дебил.       — Де-етка! Ты приехала! Я так и знал, что ты меня не ки-инешь!       Зря. Очень зря он так рано обрадовался, ведь эта самая детка процокала поближе, примерилась, размахнулась каким-то до боли знакомым жестом — Артём аж вздрогнул, больно сильно это напомнило собственную семейную идиллию и отношения между отцом и матерью — и зарядила олуху наверняка больную пощёчину, прямо от души. Отец так шлюх бил иногда, когда они действительно борзели. Откровенно сутенёрским жестом, ладонью, так, чтобы синяков не оставалось. Редко, конечно, но бывало, что и он срывался — после этого путаны собирали свои собственные зубы с пола окровавленными пальцами. Везло, если собирали.       Вот и детка так же зарядила наркоше. Он, конечно, не улетел, хотя и тощий был, но шатнулся знатно, ошалело клацнул зубами, заморгал… Она ещё раз ударила, по другой щеке. И ещё. Казалось, что сейчас вообще повалит и начнёт избивать ногами, а бедному доктору придётся после вытаскивать шпильку туфли из его вытекшего глаза или пробитого черепа.       — И долго мы смотреть будем, как тут должничка моего убивают, а, малой?       Ментёнок встрепенулся, отмер наконец, вскочил из-за стола, но детка уже закончила. Она небрежно отмахнулась от подскочившего к ней паренька каким-то небрежным королевским жестом (наверняка тщательно репетировала перед зеркалом, потому что вышел он у неё идеально; ну или родилась уже царственной фифой, как мама). Словно щенка мыском туфли пнула, отшила взглядом, цивильно поправила подол строгого платья — чёрного, матового, с расклешенной юбкой, совершенно спокойно, как будто так и надо, уселась на место ментёнка и отстранённо поинтересовалась:       — Салфетки не найдётся?       Артём аж подзавис — это она так наркошу унизила, мол, потрогать его — уже конец света, или он ей слюнями руки залил? Оказалось, что второе, а может, и то, и другое одновременно, но вместо салфетки мнущийся ментёнок протянул отмороженной на голову девице свой платок. Она тщательно вытерла руки и не вернула.       — Благодарю, — уронила скупо. Никакой благодарности в голосе на самом деле не было, только арктический лёд и стылая стужа, будто зима ворвалась в Москву в середине июля. Даже допросная будто покрылась корочкой льда, заиндевела, задубела. В комнате основательно похолодало, а она устроилась на стуле поудобнее, выпрямила спину и проговорила: — Тимофеева Алиса Денисовна. Что он опять натворил?       Артём сжал зубы. Мама тоже себя так вела, когда дело пахло горячим — лицо поувереннее, плечи ровнее, голос спокойнее и бесстрашнее, глаза в глаза, спину прямой, ничего не знаю, ничего не понимаю, введите в курс дела. Вот только она отца боялась — не всегда, но боялась, его все боялись, а блондинистая ведьма по имени Алиса держалась так, будто не знала, с кем имела дело, да ещё и владела половиной мира. На деле — Артём видел это по старым туфлям и подёргиванию губ, читал он всегда хорошо — владела только собой. И то ненадолго, потому что батя явно заинтересовался, а читать по отцу он научился много лет назад. Куда раньше, чем разговаривать.       Вот и сейчас — папа слегка сменил позу, чуть подался вперёд, незаметно, на миллиметр всего, но подался; наклонил голову в любопытствующем жесте и посмотрел. Он даже сквозь тёмное стекло очков умел смотреть так, что мороз пробегал по коже. Алиса не дрогнула. Даже не моргнула. Будто решилась поиграть в соревнование, кто кого переглядит ледяными глазами, вот только у отца за спиной был многолетний опыт и расчёт, а у неё — только внутренний стержень.       Но и этого могло хватить. Если стержень был из титана, конечно.       — Алиса… — ментёнок замялся, забыл только что названное отчество, и она перевела на него взгляд — ясно-голубой и такой едкий, что умереть можно было бы. Ментёнок посинел от ужаса, будто не мог решить, кого теперь боится больше — её или бандита напротив. Или обоих сразу, потому что оба потеряли терпение. Отец — давным-давно, а Алиса — в тот момент, когда перешагнула порог допросной.       — Денисовна, — не сказала, а рубанула, так, что металл в голосе лязгнул. — Продолжайте, Иван Сергеевич.       Ещё и укусила заодно. Она-то его имя-отчество, видимо, сразу запомнила. Ментёнок посинел ещё сильнее, нервно потёр лоб, будто собрался хлопнуться в обморок или с визгом броситься прочь из допросной с мольбами заменить его, но… никто бы не заменил. Менты, только узнав отца, сразу же рассосались кто куда, оставив ему на съедение несчастного паренька, свинтили, а он маялся, не зная, как послать куда подальше с претензиями и при этом сохранить свою голову на плечах. А теперь ещё и заявилась ведьма Алиса и ужалила беднягу в задницу. Артём его снова пожалел, даже сам заговорить подумывал, чтобы ситуацию коротко обрисовать (отец тут же взглянул на него, заметив шевеление сзади; Артём переглянулся с ним и послушно захлопнул рот). Ментёнок, не получивший никакой поддержки от народа, наконец собрался с духом и бодро отрапортовал всё как есть. И про машину, и про наркоту, и про штраф, и про разбитую иномарку…       — Хорошо, что все живы остались, ну, кроме машины, на пассажирах ни царапинки. Даже на вашем брате, Никите Денисовиче, — проблеял он в конце своей долгой патетичной речи, выдохся, наверное. Алиса посмотрела на него так, будто намекала, что смерть Никиты Денисовича не испортила бы ей настроения от слова совсем. Даже наоборот, подняла бы.       Иван Сергеевич — надо же, какое имя солидное ментёнку попалось — дотянулся до стакана с водой, поставленного специально для допроса, если кому-то вдруг поплохеет, и выхлестал сразу весь парой жадных глотков.       Брови Алисы Денисовны приподнялись одновременно с бровями отца и самого Артёма. Ещё бы и дядь Димы и дядь Славы, но их тут не было, они с тачкой разбирались. Короче говоря, удивились все, кроме обдолбыша, но его вообще всё вокруг удивляло, если наркота ещё не закончила подкидывать ему всякие приятные подарочки.       Не закончила.       Алиса, узнавшая сумму, которую надо было выплатить за причинённый ущерб, ласково пояснила:       — Конец тебе, идиот. Это последняя капля.       Обдолбыш заулыбался так, будто она его похвалила. Правда, через секунду до него дошло, что ласковый тон не имеет ничего общего с вполне себе реальной угрозой в голосе сестры, и он заныл, как ребёнок.       — Али-ис, всё не так было!       Она отмахнулась, как от мухи, и повернулась к отцу. Выглядела искренне виноватой; он почти поверил. Отец тоже, раз улыбнулся ей краем рта — высшая мера расположения.       — Мне очень жаль, Григорий Константинович. Я всё оплачу.       Наркоша нецензурно, но справедливо возразил с пола:       — А-а-а… А деньги блять, Али-ис? Откуда ты…       Она даже не моргнула лишний раз. Вообще глаз с отца не сводила — они друг на друга пялились так, будто вели какие-то мысленные переговоры, недоступные простым смертным. Флиртовали полунамёками в абсолютно незаконных разговорах на законных основаниях.       — Умолкни.       Но олух не успокоился.       — Али-ис, а деньги? Всё не та-ак!       Алиса поджала губы. Отец побарабанил пальцами по столешнице. Ментёнок всё ещё пытался вернуть себе нормальный цвет. Артём тоскливо смотрел в сторону мелкого решётчатого окошка до тех пор, пока в трубке не пошли мелкие губки и голос дядь Димы не звякнул хрипло: «Заменили, Тём, щас уже подъедем, минута-две». Ответ не был нужен, дядь Дима сразу же отключился, а Артём наклонился над плечом отца, тронул его воротник пальцами и так же негромко шепнул в ухо: «Приехали». Папа перехватил его руку, благодарно, со скупой лаской погладил ладонь, сжал пальцы в своих, кивнул и обратился обратно к представлению — Алиса Денисовна разносила братца по фактам.       — Поправь меня, если я не ошибаюсь. Начнём с того, что ты украл деньги из серванта. И да, теперь их у нас действительно нет, — низким, почти дикторским тоном цедила она в тот момент, — потом ключи от машины. Потом, в конце концов, угнал мою машину. Угнал! Хочешь, я заявление напишу? Но нет, ты не просто её угнал, ты ещё и врезался на ней в… — её большие голубые глаза скользнули по отцу; Артём снова заметил, как тот ещё более заинтересованно наклонил голову. Небрежно так, будто и правда интересовался, а не прикидывался, как обычно, — в машину Григория Константиновича.       Она закрыла глаза. Дёрнула светлой башкой. Открыла снова, отчеканила, будто приказ отдала:       — Собирайся.       — Куда? Али-ис, ну куда мне… И зуб боли-ит… — заканючил наркоша. Видимо, на полу ему очень нравилось. Прохладно и не бьют. Пока что.       — Сейчас второй заболит, если не встанешь. А едем к доктору. Сначала зашиваться, потом пахать. Как лошадь.       Наркоша тоненько завыл. Артём подавил желание пнуть его или пристрелить уже, отец недовольно поморщился: эти жалобные вопли его тоже раздражали.       — За что пахать, Али-ис? Ну Али-ис!       — За долг, который я сейчас буду отдавать. Едем, Григорий Константинович? Тут метро рядом.       — Едем, Алиса Денисовна. Метро нам ни к чему, уже пригнали другую машину.       Отец медленно поднялся. Небрежно поправил рукав пиджака и ожидаемо вежливым жестом предложил Алисе локоть, за который она послушно уцепилась и поцокала рядом, как будто приклеилась. Смотрелись они смешно: тощая блондинистая Алиса в учительском платье и отец, статный, высокий, в пиджаке и итальянских ботинках, которые стоили дороже, чем вся милиция разом. Но зато спины одинаково прямые и головы одинаково гордо вскинутые. Прямо парад высокомерия, оно у них лезло изо всех щелей.       Артём закатил глаза. Отец почувствовал это даже спиной и приосанился ещё сильнее, будто загордился чем-то. Ну как чем-то… кем-то — своим новым должничком, не иначе. Должницей даже. Обдолбыша пришлось хватануть за шкирку, чтобы никуда не делся.       Когда Алиса села в тачку отца — другую, конечно, не разбитую — Артём уже знал, что с ней будет за закрытыми дверями спальни в их московской штаб-квартире. Поэтому старательно старался не морщиться на их с отцом колковато-острый флирт в машине, осторожный и уклончивый, от которого у него непроизвольно закатывались глаза в сорок раз чаще, чем обычно. Ну или это было не из-за флирта, а из-за храпа олуха, который пускал слюни на дорогую кожаную обивку. Вот дядь Рома обрадуется: одну тачку его спецы будут чинить, другую — мыть. Радости, небось, полные штаны, надо было бы ему позвонить.       Но потом. Ближе к вечеру. Сейчас Артём прекрасно понимал, что ещё не время.       Артём вообще многое понимал в этой жизни. А многое не понимал, но сейчас приходилось только делать вид, что нихрена не понимаешь. Делать вид, что не слышишь стоны, доносящиеся из комнаты, было очень сложно, но Артём справился. В конце концов, он уже точно знал, что совсем скоро вся эта московская кутерьма кончится и они уедут домой.       Новость, что блондинистая Алиса Денисовна едет с ними, надлежало узнать только завтра.