***
Стоя перед зеркалом, он размеренно, вдумчиво говорил: - Я понимаю, что ты волновалась. Правда, понимаю. Мы же друзья детства! Если бы ты заболела, я бы свернул горы и осушил реки, лишь бы помочь тебе! Ну, или... просто позвонил в скорую? Короче, сделал бы всё, что мог. Естественно, само собой разумеется... НО ЗАМЕЧУ ПРИ ЭТОМ, за-ме-чу! Сначала задал бы тебе вопрос: "Кая, душа моя, а нужна ли тебе помощь?". И только получив положительный ответ начал бы действовать. Я так думаю, - уверенно продолжал он, протирая указательным пальцем дырку в стекле, - мне так кажется, что подобным образом поступают взрослые люди - спрашивают! других! взрослых! людей! нужна ли! им! чья-нибудь! сраная! помощь! Расплющенный палец прострелило судорогой, и Усопп с драматичным воплем свалился на колени. Полежал немного в тишине, прижимаясь лицом к коленям и слушая пульсацию крови в висках. Вообще-то, он выходил на тет-а-тет со своей смурной рожей не для этой позорной речи. После того чудовищного, провального, ужасающего первого опыта с психиатром Усопп несколько дней провёл дома, не показываясь на улицу. Много спал, мало ел, совершенно ни о чём не думал. Будто провалился в летаргический сон. Беспамятство милосердно укутало его в саван тишины и одиночества, лишь редкими всполохами пропуская в налитое темнотой убежище колючие воспоминания о том, как он предал Каю. В какой момент всё происходящее в жизни теряет чувство новизны? Меняются люди, дни, города, времена, но, что-то совершая или куда-то направляясь, всякий раз вдруг выясняешь, что ты уже здесь был и оставил автограф. Дело, пожалуй, не в том, что ничего не меняется в мире - это ты каждый новый вызов встречаешь в одном и том же агрегатном состоянии. Можно переплавить в иную форму сталь, но с человеком такие фокусы не работают. Стоит ли ожидать, что, однажды проявив трусость, в другой ситуации не поступишь также? Четыре неблагозвучные буковки: Т. Р. У. С. Усопп подолгу мог перекатывать их на языке, пропевая и проговаривая на разные лады, но всякий раз угловатые литеры прокатывались по спинке языка с надсадным тарахтением гусеничного трактора. Это слово оскорбляло и защищало его с раннего детства. Трусость была его виной и оправданием. Про некоторых детей говорят: "Лень родилась раньше тебя", а Усопп начал вопить от страха в утробе, как только из клеточек и лоскутков сформировался его рот. Вернувшись 22 августа домой, Усопп сиганул в объятия своим страхам с такой пылкостью, с какой никогда не обнимал родных людей. Заколотил выходы, замуровал малейшие щели и продухи сладкой патокой самобичевания. Если испугаться раньше, чем что-то произойдёт, то можно обмануть чудовищ и уйти невредимым. Иногда, на границе между ночью и днём, Усопп просыпался, будто от толчка, и в редкие минуты честной ясности в голове тосковал и плакал о своих чудовищах.***
Прошло тридцать два дня, прежде чем Усопп понял - Кая больше к нему не придёт. От потрясения из дрогнувшей руки выпала вилка с насаженным на неё пельменем - первой дельной пищей за последние три дня - и кишки внутри жалобно заголосили: "ГОООСПОДИ ПОМИЛУЙ, ЧЁ ТЫ ТАКОЙ ПОЛОРОТЫЙ-ТО?!". Он поднялся из-за стола и прошёл в коридор, не замечая, как попутно сдёргивает рукавами вещи на пол. Постояв в растерянности около входной двери, шатко ввалился в комнату. Постоял в одном углу, затем перешёл в другой. Долго смотрел в окно, болезненно сощурив глаза. В голове не было ни одной мысли, но посреди этого ничего в такт сердечному пульсу бились слова, огромные, как перечёркнутый знак на выезде из города: "ВОТ И ВСЁ". Вот всё и закончилось, дружок. Ты теперь один.***
Во второй раз Усопп пришёл к психиатру в ничем не примечательный ноябрьский день. Город зяб под дуновениями непривычно ранней зимы, но небо в тот день имело цвет необычайной, пронзительно чистой синевы. У него не было срывов или ЭПИЗОДОВ, его не подталкивали знаки судьбы на дне грязной кружки. Все его тревоги, страхи, переживания, угрызения совести, бахвальство, болезненный нарциссизм, ипохондрия и бог знает, что ещё, постепенно растворились, обнажив последнее, рубежное откровение: он не справился. У него не осталось сил даже на самое ничтожное шевеление и бесплотные надежды. У него почти не осталось сил на страх. Но из последних сил он испугался, что однажды ему станет окончательно всё равно. Однажды утром Усопп открыл справочник, взял в руки трубку стационарного телефона. Набрал номер регистратуры общественной больницы. Сбросил звонок, едва послышались гудки. Подышал. Снова прижал трубку к уху, придерживая её второй рукой для верности. У него всё получилось. Он записался к врачу, и никто при этом не умер. Внутри, где-то на уровне кишечника, затеплилась гордость, она проворачивалась вокруг своей оси и ластилась к глистам: я смог! я сам! я молодец! Он чувствовал это ласковое копошение и упивался им вплоть до того момента, пока солнце не закатилось за горизонт. Всё повторилось как встарь: ночь в бесконечном метре узкого коридора между спальней и туалетом, неумолимый рассвет, скалящиеся с календаря кости, желчь в мусорном ведре. Старый-добрый Усопп, который, однако, больше не собирался бежать. Так началось его путешествие.***
Круглые часы на кухне вопили: "ВРЕМЯ СРАТЬ, А МЫ НЕ ЕЛИ, УВАЖАЕМЫЙ!". Между сном и сном нужно было успеть выпить шесть таблеток, пострадать сидя, пострадать лёжа, выйти на балкон, чтобы подышать воздухом, покемарить, подремать, посопеть, подрыхнуть немножко... Столько дел, столько дел! В его состоянии каждый день ощущался по-новому, совершенно уникальным, потому что предыдущий не оставлял никакого следа. Удивительное, поражающее воображение говно - каждый день с новым запашком. Сука, сука, СУКА КАК ЖЕ ОН УСТАЛ ОТ СЕБЯ!!! Вдох. Выдох. Время выпить таблеточку и пострадать лёжа. Он даже пробовал вести дневник, чтобы обмануть память, удержать ускользающие мгновения. Но быстро бросил это занятие, когда понял, что не готов проводить с собой так много времени. Одного дня было вполне достаточно. Тем более, записи не помогали воскресить вкус, запахи и телесные ощущения воспоминаний. Казалось, будто он украл и переписал строки чужого дневника. Да и, наконец, ничего вразумительного в его жизни не происходило. И невразумительного тоже. Вообще ничего. Но психиатр говорил: "Вы молодец, Усопп, нам с вами удалось стабилизировать ваше состояние". Стало быть, всё хорошо? "Просто отлично! - улыбался врач с немного (самую малость) искусственной радостью на лице, - но ваш путь ещё только начинается. Одних таблеток недостаточно, для полного выздоровления нужно воздействие изнутри". При этих словах Усопп нервно икал, вспоминая фантомное ощущение лезвия в брюхе, но речь шла всего-то лишь о психотерапии. Там, вроде как, разговаривают, не режут и не бьют. Но отчего-то решиться на разговор было гораздо страшнее, чем давиться таблетками по утрам, не чувствуя от них никаких изменений - ни хороших, ни плохих. Однажды, устав изображать воодушевление, психиатр протянул Усоппу визитку и сказал: - Вы просто попробуйте. Никто не запрёт вас в клетку и не заставит продолжать лечение, если вы не захотите. - У меня нет денег, - ответил Усопп, настороженно глядя на белый прямоугольник с вензелями по краям. - Я живу на пособие по безработице. - Этот специалист принимает в государственном учреждении, ничего не нужно будет платить. - Не припомню, чтобы у вас была своя визитка, - въедливо заметил Усопп. - Учреждение находится за городом, так что и регистратура у них своя. Да и специалист, которого я вам рекомендую... она особенный врач, знаете ли, - сказав это, психиатр вдруг подмигнул Усоппу с искренней смешинкой в выражении глаз. - От неё ещё никто не уходил, не получив лечения. - Звучит довольно угрожающе, - пробурчал Усопп, но всё-таки положил визитку в карман. Дома он вернулся к своим привычным делам: лежал, страдал, ходил, сидел, снова лежал, пил таблетки. Только проклятая бумажонка жгла бедро сквозь карман. Со дна души вдруг вскинуло морду припорошенное апатией упрямство, оно зашептало, шлёпая сушёным языком по зубам: "Да где это видано, чтобы здоровый человек шёл к мозгоправу?! Они все алчные мудаки! Я прекрасно без них справлюсь!". Полубезумным взглядом Усопп вдруг заметил осколок карандаша под тумбой и бросился к нему, как путник в пустыне бросается к водоёму, родившемуся из миража. В больном, несчастном сознании вдруг возникла идея, что он докажет всем (кому? ты один, дружок, совершенно один), что его не нужно лечить, если сможет нарисовать хоть что-нибудь. Он долгое время зарабатывал рисованием на хлеб, да, уже почти год он не брал в руки кисть, но ему попросту не хотелось этого делать, он всего лишь решил взять творческий отпуск... За одним карандашным огрызком нашёлся второй и третий, с книжной полки спланировал лист. Усопп с самым решительным видом приволок свои сокровища на кухню, где было светлей, и занёс руку над полотном. Через полчаса он тяжело поднялся, хрустнув суставами, и пошёл в ванную, чтобы умыть лицо. Карандаши остались лежать на столе. Он так и не смог к ним прикоснуться.***
Больница оказалась так далеко, что до неё пришлось добираться на электричке. Усопп чуть было не проворонил свой поезд, потому что, оказавшись в толпе людей, скорчился в неожиданном приступе панической атаки и на несколько минут выпал из бытия. Толпа обтекала его силуэт, замерший в пароксизме боли и ужаса, этим людям было на него наплевать, ведь каждый из них нёс свою печаль, но почему-то они справлялись, а он - нет. Когда сердце остановило бешеный ход, а лёгкие наконец распрямились, принимая в себя кислород, в сознание Усоппа проник безжизненный голос диспетчера, объявляющий о том, что посадка на его поезд заканчивается через две минуты. Был будний промозглый день, и вагон заполнился едва ли на треть, так что Усоппу посчастливилось устроиться в одиночестве у окна. Он глазел на пролетающие мимо заснеженные деревья и дома, лица людей, силуэты собак, облака, платформы, фонари и с удивлением чувствовал, как наливается спокойствием и светом блаженная пустота в замороченной болезнью голове. Впервые за долгое время он ощутил, что сделал что-то правильное. Может быть, в больнице ему не смогут помочь, но самой этой поездки уже было достаточно для того, чтобы стало немного легче.***
Оказалось, что больница - это чёртов замок. Усопп глупо моргал, переводя взгляд с монструозной громады на указатель, неспособный поверить, что глаза его не обманывают. Чем дольше он торчал снаружи, тем сильнее становилась дрожь в ногах, потому что этот замок был чудовищно похож на клинику доктора Хогбака, и, честное слово, он собирался дать дёру при малейшем намёке на что-нибудь мраморное во внутреннем убранстве. Даже крохотной таблички с писающим мальчиком на двери туалета было бы достаточно. - Если ты не поторопишься, то всё мясо съедят без тебя, - вдруг раздался голос у него за спиной. - Ч-чт-т-т-о? - Усопп с дикими воплем провернулся вкруг себя и увидел низкорослого мальчика в белом халате. Он не выглядел опасным, но было в его взгляде что-то неуловимо тревожное. - Мясо, говорю, всё съедят, - настойчиво повторил незнакомец. Вдруг его лицо разрезала пополам самая широкая улыбка из всех, какие Усопп когда-либо видел, и мальчик сказал: - Впрочем, можешь не торопиться, мне больше достанется! И тут же, без всякого перехода, он спросил, склонив голову к плечу: - Тебя проводить? - Куда? - испуганно вытаращился на него Усопп. - А куда тебе надо? Усопп неуверенно помялся, окинул долгим взглядом фигуру парня. Белизна больничного халата всё же заставила его немного расслабиться и ответить: - Я приехал на приём к Докторине. - О, к бабуле! - обрадовался паренёк. - Пошли, я покажу тебе её кабинет. Он целеустремлённо потопал к замку, не оборачиваясь, чтобы удостовериться, что Усопп следует за ним. Несмотря на низкий рост, шагал мальчишка необычайно широко и быстро, так что Усопп даже запыхался, пытаясь его догнать. Из чистой вежливости он посчитал нужным сказать: - Как мне повезло встретить врача! Сам бы я заплутал. - Врача? - с недоумением спросил мальчик. Усопп красноречивым взглядом окинул его фигуру, а тот, моргнув пару раз, разразился хохотом и сказал: - Идиот! Я не врач, а пациент. Вдруг от ниоткуда зазвучал истошный вопль: - ИДИТЕ СЮДА, Я НАШЁЛ ЛУФФИ! ЭТОТ ПАРШИВЕЦ НА ГЛАВНОЙ АЛЛЕЕ! Из-за кустов, точно черти, повыскакивали озлобленные бугаи в сизой униформе, все они бросились к их парочке с самыми свирепыми выражениями на мордах, как будто Луффи и Усопп по меньшей мере ограбили банк или уничтожили маленькое государство. Усопп буквально остолбенел от ужаса, а Луффи неожиданно цыкнул и встал в боевую стойку, упруго расставив ноги, обутые в пробковые шлёпки. - Ты что делаешь? - помертвевшим голосом просипел Усопп. - Я им так просто не дамся. - Кто это вообще такие?! - Дозорные, - угрюмо ответил Луффи. - Но ты не бойся, - сказал он, полоснув солнечной улыбкой в самое сердце, - я тебя спасу. Усопп только разевал рот, переводя взгляд с ненормального в белом халате на свиноподобные рыла несущихся к ним громил. В этой ситуации не было правильного решения, но принять надо было хоть какое-нибудь - и Усопп, схватив Луффи за руку, ломанулся в противоположную от замка сторону. Земля больно билась о его пятки, но Усопп не чуял ни пространства, ни времени, будто растворившись в небесном эфире. Почему он побежал? Потому что всегда так делал - сначала сбегал, и только потом думал. Но почему он взял с собой незнакомого и явно безумного человека? У него не было ответа на этот вопрос, потому что в последний раз Усопп думал о ком-то, кроме себя, в позапрошлой жизни. Они бежали, бежали, бежали, оставляя позади гулкий топот и вопли дозорных. Мальчик молчал, только крепко сжимал липкую от страха ладонь Усоппа. Земля вдруг обрела пугающую реальность в тот момент, когда Усопп не глядя швырнул их в обрыв. Ему показалось, что они на несколько секунд зависли в воздухе, будто мультяшки, а когда наконец рухнули в травянистый овраг, то их глаза ещё мгновение моргали где-то там, в вышине. Пока Усопп тяжело, с надрывом всасывал воздух, пытаясь прийти в себя, Луффи сотрясал небо хохотом, как будто ему воздух не нужен был вовсе. Он всё пытался что-то сказать, но не мог в достаточной мере успокоиться, чтобы вернуть навык членораздельной речи. Чем дольше длилось чужое веселье, тем сильнее в нём прорывалось лязгающими нотами что-то тревожное и болезненное. В этот момент над ними померк солнечный свет. Туча, накрывшая солнце, была удивительной формы: глыбоподобная, рогатая и мохнатая. Она склонилась над Усоппом и сказала взволнованным человеческим голосом: - С вами всё в порядке? "Я здесь сдохну сегодня, - подумал Усопп, вопреки всему ощутив, как в груди разливается облегчение неописуемой величины, оно окатывало грудь, искристое и блаженное, словно море в солнечный день. За всеми переживаниями он забыл, что надо моргать, поэтому его глаза пылали от сухости, но он этого не замечал. - Меня либо сожрут, либо затопчут. Какого хрена туча со мной разговаривает? Туча должна молчать и плыть по небу! Рога ещё эти...". Лязгающий звук, заменявший смех, неожиданно смолк. Стало так тихо, что захотелось с силой почесать уши и потрясти головой. В тишине голос Луффи зазвучал взрослым и усталым, как будто смешной мальчик в действительности прожил уже лет семьдесят на этой печальной земле: - Он пришёл за помощью к бабуле, но заблудился. Проводи его, Чоппер. Туча взмахнула руками, и Усопп взлетел. Вместо влаги небесного киселя он ощутил тепло чужих волосатых предплечий, прижимавших его до странного трепетно и нежно. Эти объятия разбудили смутное воспоминание о других руках и другом летнем дне, давным-давно захороненных. Из воспалённого глаза скатилась слеза. Казалось, что она, будто ручеёк огненной лавы, выжгла на щеке глубокий след, но подул ветер, и ничего не стало.***
Принципиально важная вещь, которая не поддавалась сомнению: в этом заколдованном замке Усопп был единственным нормальным человеком. За сбежавшими пациентами тут гонялись свиньи, а людей лечили йети и крокодилы. Одна конкретная крокодилица сейчас глядела на него с самой жуткой улыбкой из всех, какие Усопп когда-либо видел. Приходи к нему лечиться и корова, и волчица, и жучок, и червячок, и медведица... добрый доктор Айболит, всех убьёт и расчленит! Тихонько булькал чайник, между стёкол форточки билась, словно мячик, муха. Он ждал любого вопроса, кроме того, который услышал: - Скажи мне, мальчик, счастлив ли ты? Чайник смолк и даже замерла муха. Усопп открыл рот и... застыл. Был какой-то правильный ответ, он точно формировался, но не в голове или сердце, а в исстрадавшихся кишках, в области анального сфинктера. Так глубоко и далеко, что этот ответ всё никак не мог добраться до языка, а Усопп продолжал сидеть с разинутой пастью, и по лбу катились крупные капли пота, а в груди что-то скукоживалось, мучительно умирая. - Ну, ну, мальчик, не надо так волноваться, - сказала Куреха и подтолкнула по столу упаковку с бумажными платочками. - Не можешь ответить сегодня, сможешь завтра. Скажи-ка мне лучше, это ты спас непутёвого обжору? Усопп выдохнул, клацнув челюстями: - Ч-что? Кого? - Низкорослый прохиндей в шлёпках, с во-о-о-т такой улыбкой, - она растянула свои чудовищные зубы в гримасе, должной сымитировать что-то доброе и хорошее, но Усопп всё равно её понял. - А. Да. В смысле - спас? Ну, не знаю, наверное. Он сказал, что всё мясо съедят без нас, если мы не поторопимся, - добавил он, как будто эта дурацкая фраза имела хоть какой-нибудь смысл. Куреха расхохоталась, откинув голову назад. Там, где у всех старух глыба подбородка переходит в волнистый колосс раздобревшей от прожитых лет шеи, у неё начиналась нежная кожа едва вступившей в пору юности девушки. Выглядело так, словно кто-то оторвал фигурке балерины башку и прикрутил на её место морщинистый булыжник. - Почему ты его спас? - спросила Куреха. Усопп почесал голову. - Что вы имеете в виду? Я ни черта понять даже не успел - выскочили какие-то бугаи, Луффи собирался с ними драться, ну я и... подумал, что пора бежать. Что так будет правильнее. Но они ведь не сделали бы ему ничего плохого, правда? По лицу Курехи пробежала тень, и она сказала: - Всё, что только можно было, с ним уже сделали. Усопп не успел уложить в голове эти странные слова, как Куреха снова напала на него: - Так ты, значит, из тех, кто в любой непонятной ситуации бежит прочь? - Я не... вообще-то, не давал поводов для таких смелых обобщений! - отважно вякнул Усопп и сам подивился тому, как яростно заворочалась в груди оскорблённая гордыня. - Ты сам сказал, что бежать будет правильнее. - В той конкретной ситуации! Я испугался и потому побежал! - А от чего ты ещё бежишь? Чего боишься? Усопп нахохлился и вперил взгляд в стол. Этот разговор всё больше и больше ему не нравился. Он начал перечислять, переключившись на самый нудный голос из своего арсенала 1357 голосов на любой случай жизни: - Я боюсь тайфунов, пожаров, чёрных кошек, торчащих из пола гвоздей, плачущих детей, просроченных йогуртов и квитанций. Боюсь, что банкомат съест карту, что штаны на мне рассыплются, и придётся покупать новые. - Кем ты работаешь? - Никем. Я живу на пособие. - Кем работал раньше? - Рисовал картины на заказ. У меня, знаете ли, профессиональное художественное образование. - Почему больше не рисуешь? - Не хочется. - Почему ты больше не рисуешь? - Я же сказал, что не хочется! Куреха сцапала его за ухо и притянула близко-близко к своему лицу: - Почему. Ты. Перестал. Рисовать. - Я НЕ МОГУ! - проорал Усопп. Капли слюны оросили нос и щёки Курехи, но она даже не поморщилась. Притянув Усоппа ещё ближе - в пору было вопить о сексуальном домогательстве - она спросила: - Что не так с детьми? Усопп моргнул. - Что? - Почему ты боишься детей? - Я их не боюсь. - Ты только что сказал обратное. - Смею заметить, сказал я про плачущих детей. В прищуренных глазах Курехи полыхали костры, что были страшнее всего озвученного списка. - Почему ты боишься плачущих детей? - Они мне не нравятся. - Почему? - Потому что плачут. Куреха приподняла бровь. - Раздражают? - Да. Нет. Усопп безуспешно дёрнулся назад, вытер вспотевшие ладони, проведя снизу вверх по своим бёдрам. - Меня бесит, что они плачут, где хотят и когда хотят. Лицо Курехи осветилось. - Проблема не в том, что дети плачут, не правда ли? Усопп смолчал, уставившись на чужой подбородок. - Проблема в том, что им можно плакать, а тебе нельзя. Она отпустила распухшее от боли ухо и перенесла тепло своей ладони на подбородок. - Чего ты боишься, мальчик? Усопп глянул на неё почерневшими от тоски глазами и ответил: - Смерти. - Но то, что происходит с тобой сейчас, и есть смерть. Каждый день ты раз за разом выбираешь не жить. - Так себе из вас психолог, честно говоря, - прошелестел Усопп, гулко сглотнув сухой спазм в глотке. - Так я и не психолог, сахарок, - с хищной лаской улыбнулась Куреха. – У меня, если хочешь знать, корочки офтальмолога. Но зато я очень хорошо умею лечить дураков. Она отпустила его и отошла к окну. Открыла створку и подпихнула вяло зажужжавшую муху наружу. Сказала, всё также стоя к нему спиной: - Вот что, мальчик - собирай-ка ты манатки и приезжай сюда. Пансионат, наблюдение и капельницы я тебе обеспечу. Выйдешь отсюда как новенький - мама родная не узнает. - Моя мать умерла. - Дуралей, - фыркнула Куреха. - Я совершенно точно уверена, что видела её в твоих глазах минуту назад. Это ведь в неё ты такой носатый? Усопп лишь покачал головой, выжатый до дна, не способный ни на какие эмоции. Он был единственным нормальным человеком в этом балагане, и хотя бы ради этого чувства стоило сюда приезжать.***
Вечером он собрал сумку с вещами и поставил её перед дверью. Выключил свет. Долго стоял посреди комнаты и глядел в окно. Вдруг он замычал, прочищая горло, - этот звук показался чередой выстрелов в разлитой вокруг тишине - и сказал: - Нет. Нет, я не счастлив. А потом Усопп заплакал. Навзрыд, на разрыв, как плачут о чём-то невозвратном, навсегда потерянном, как плачут в первый и последний раз. Как плачут только маленькие дети, которые не знают, что за улетевшим в небо шариком ещё будет впереди многоликая, необъятная жизнь.