Трудно быть свахой

Следующие несколько недель были странными. Питер водил маму на свидания, а я сидел дома и думал. И не надо язвить, что это для меня жуткий труд – сам знаю. Мама разительно изменилась – улыбалась постоянно, смеялась, перезванивалась с Хейлом, а потом отправляла меня к Стайлзу на ночь. Не скажу, что был счастлив. Мне было плохо – я жутко ревновал, но пытался подавить это чувство. Получалось у меня с переменным успехом. Вот перед глазами радостное лицо мамы – и негатива как не было, но стоило только вспомнить довольную физиономию Хейла – и я готов зубами скрежетать. Впрочем, притерпелся понемногу – за месяц-то с хвостиком. А потом разразился жуткий скандал. Казалось бы, ничто не предвещало беды – и на тебе! В тот вечер я пришел домой пораньше - словно предчувствие какое-то позвало. Крики я услышал еще на улице – с моим-то волчьим слухом. Так вот, мама кричала на Питера, обвиняя его в том, что он превратил меня в оборотня. Значит, Хейл решился ей все рассказать сегодня. Черт, как же не вовремя. Меня как раз вызванивал Стайлз – какие-то у него проблемы наметились. И мне хотелось доказать – в первую очередь, самому себе, что я не такой плохой друг, как кажется. Войдя в дом, я почувствовал отчаяние. Оно, казалось, заполнило все окружающее пространство. А еще страх. Но не мамин. Боялся Питер. И я мог его понять. А ссора, меж тем, набирала обороты. Хейл пытался что-то сказать, но лучше бы он молчал. Маму это только сильнее злило. И когда прозвучало роковое: «Убирайся из моего дома! Из моей жизни! И не смей приближаться больше никогда!!!», я не выдержал. Вот, честное слово. Это раньше мне казалось, что я буду рад, если Питер уйдет. А теперь, когда я смотрел на его сгорбившуюся спину, видел потухший взгляд, пришло осознание, что меня такая перспектива не радует. Надо что-то делать – и быстро. И не нашел ничего лучшего, как выйти в гостиную и рявкнуть: - А ну тихо! – мне потом Питер рассказал, что глаза у меня красным полыхнули. Вот бы на себя со стороны глянуть в тот момент – говорят, я был жутко серьезен и убедителен. – Отлично. Никто никуда не пойдет! Я хочу, чтобы вы сели и выслушали меня. Мама только глазами сверкнула, но послушно устроилась на диванчике. Питер последовал ее примеру. Во всем бы проявляли такое единодушие. - Начнем с главного, - выдал я. Резко и громко – зол был очень. – Я рад, что стал оборотнем, мама. И то, что я раз в полнолуние шерсткой обрастаю – ничтожно малая плата за то, что я приобрел в итоге! Я выздоровел и могу заниматься спортом, а не просиживать штаны на скамейке запасных. И это далеко не все! Моя жизнь обрела осмысленность. Благодаря ему, - киваю на Питера. Тот смотрит на меня изумленно, но молчит, хвала богам милосердным. – Так что, к этому вопросу мы больше не возвращаемся! Тебе это может не нравится, но это моя жизнь! А теперь, скажи, какие у тебя еще претензии, кроме моего мнимого уродства? Все, меня понесло. И мама это прекрасно видит. - Скотт, милый, - говорит она, и я слышу в ее голосе нотки раскаяния, - я никогда не стану считать тебя уродом. Не говори так! Это неважно, кто ты теперь – я все равно тебя люблю! - Тогда в чем дело? Что не так? – н-да, трудно нам, мужчинам, понять женскую логику. – Он тоже оборотень. - Он солгал мне! - Да когда?! – едва ли не взвыл я. Господи, я защищаю Питера Хейла! Дайте мне медаль! Посмертно. Потому что после этого разговора я повешусь. - По моему, он просто не сказал тебе правду – а это совсем другое. И знаешь, я могу его понять – я тоже боялся рассказать тебе все. - А почему он раньше ничего не рассказал? – взвилась мать. - И как ты себе это представляешь? Привет, меня зовут Питер и я оборотень. А еще я покусал твоего сына, и теперь он каждое полнолуние будет на луну выть?! Так что ли? У него хоть смелости хватило тебе все рассказать – не то, что мне. - Так мне благодарить его за это? – возмутилась она. - Просто постарайся понять нас, - тяжело выдохнул я, сознательно ставя себя и Хейла на одну доску. – Это очень тяжело – говорить правду, когда знаешь, что она может разрушить твою жизнь. Ты пойми, - продолжил я после минутной паузы, - я благодарен ему за то, кем стал. - Но… - Он любит тебя, - выдал я, словно в омут с головой кинулся. – А ты – его. Так в чем дело? Неужели нельзя нормально все это обсудить? Знаешь, за тот период, что я оборотень, я понял еще кое-что. Если любишь – борись! - Скотт… - Просто выслушай его, ладно? Без нервов – тихо и спокойно. Он не соврет тебе – не сможет. А я пойду к себе – и прости, что накричал. Закончив говорить, я рванул к себе. На Хейла я не смотрел принципиально – и так уже высказался в его защиту. Хватит с него и этого. В комнате я нацепил наушники и врубил на всю громкость Rammstein – любые посторонние звуки перебьет. Чувствовал себя опустошенным, что не отменяло ощущение правильности происходящего. И с какой это радости я кинулся на защиту этой язвы? Я ведь его терпеть не могу. Или уже нет? А, неважно. Может, мне его жалко стало? Да, именно так. Это просто жалость. Ну, или мужская солидарность. Мужчина я, или не мужчина, в конце концов?! В наушниках же тем временем надрывался Линдеманн - Waidmanns heil – и никаких посторонних звуков. А до Стайлза я так и не добрался - уснул.