"Не бойся, не бойся, не бойся! Ведь я не отдам тебя никому.
И пусть не надеется осень, в холодную ночь мне не быть одному.
Не бойся, не бойся, не бойся!
Пусть ветер задул свечу на окне,
За окнами прячется осень, «а я не боюсь» — тихо шепчешь ты мне"
Сейчас он часто спрашивает себя: когда это случилось? Одиннадцать лет в одном классе и вдруг вот так… Солнечный удар в самых лучших традициях. Простите, Иван Алексеевич, если они были слишком тривиальны для такого сравнения. До оба о любви – сквозь зубы презрительно или с усмешкой. После — долго не говорили о ней вообще. «Любовь – социальный конструкт!» — и у учительницы литературы совершенно круглые глаза. «Я знаю, сколько стоит девственность!» — и бабушка опрокидывает пузырек валерьянки. В семнадцать так много знаешь о жизни, что кажешься себе лучшим из философов. Он смеется. На дворе был конец восьмидесятых, конец чего-то большего, чем просто десятилетие. А им было только по семнадцать. Никто из них ровным счетом ничего не понял о старом мире, но уже жил в новом. Сейчас смотришь на пожелтелые, еще черно-белые фото и видишь: родители и дети, а между – пропасть бесконечная. Новый мир рождался из пропущенной опечатки, из чернильных пятен на мятой обложке последней школьной тетрадки, он неласково дышал им в спины, набирая силу. Кажется, все-таки это началось на уроке физики. *** Май тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, казалось, забыл, кто он такой, и дышал из распахнутых настежь окон почти июльским суховеем. Со двора доносились возбужденные крики отправленных на каникулы учеников младших классов, которые полной грудью дышали свободой в отличие от выпускников. Никита с хрустом вытянул под неудобной партой длинные ноги. Он многое бы отдал, чтоб вместе с одуревшей малышней взрывать одинаковыми ботинками горки тополиного пуха на школьной площадке и подставлять курносый нос весеннему солнцу. Вот только детство стремительно закончилось и последние недели в лицее служат тому подтверждением. Впереди экзамены, выпускной и, полная неизвестного, и оттого особенно манящая, новая жизнь. Все что раньше казалось крошечным и простым вдруг стало разрастаться в огромное и колючее. Свобода в воздухе чувствовалась почти осязаемой, стекала по кончикам пальцев, но никто из его знакомых пока не знал, что с этой свободой делать. Лужи оборачивались океанами, а единственный страх простыть в период капели превратился в страх простыть кем-то впервые и по-настоящему. В классе тяжело дышалось из-за жары за стенами и удушающе-тяжелого запаха горячего асфальта и цветущей черемухи, которая обязательным атрибутом весны в мае появлялась на каждом преподавательском столе. Глаза слепило обилие солнечного света на белых рубашках и воротничках. Шкоркин, прищурившись, смотрел на улицу. — Эй, ты чего залип? — вдруг толкнул его в плечо Валера, — Смотри! Никита невольно оторвал взгляд от покачивающихся за окном зеленых деревьев, тонкие ветки которых будто стремились пробраться в кабинет, и проследил за подрагивающей от смеха рукой соседа по парте. Класс тонул в привычном для 11-го «Б» гуле, обращая на бубнящего у доски преподавателя не больше внимания, чем на летающую под потолком сонную муху. До выпускных экзаменов — пара недель, но они занимались той весной чем угодно, только не учебой. Девчонки впереди листали какой-то журнал, несинхронно хихикая, Влад перекидывался с ними записками. Витя спал, и только Костров, держа спину идеально прямой, словно в нее вставили спицу, что-то усердно переписывал в тетрадку с темно-зеленой, затянутой разводами мела, доски. Шкоркин фыркнул. — Индюк. Юрасов рядом прыснул и подвинул к Никите записку. На неприлично измятом листке в клетку, расплываясь от прикосновений теплых пальцев, чернела надпись, сделанная грифельным карандашом:«лучше хуй сосать у крысы чем увидеть лик дениса»
Он не смог сдержать приглушенного гогота. — Ты чё, поэт? Лик какой-то… — Для рифмы же, ну, — Валера отобрал бумажку, ничуть не обидевшись, — Ща наша муза заценит. Папа Дениса Кострова занимал самое высокое кресло в администрации их маленького военного городка на самой окраине разваливающего союза. Это говорило многое о Костре как о человеке. С детства лучшие шмотки и уже сейчас готовый чистовик большого и красивого будущего: университет в столице, кресло зама папиного друга сразу после его окончания и прочее, прочее, прочее. Отношение в классе было соответствующее: грубили, завидовали, льстили, мечтали о внимании. — Золотая ложка в заднице! — Костер, а ты сегодня сам справишься, или папочка помочь придет? — Ден, а меня на день рождения пригласишь? Костров принимал как должное, но ни с кем не сближался, чопорно кивая головой: не его уровень. Никита с лучшим другом в лице Юрасова относились к этому очень легко. Девчонки фыркали – «не выросли еще», а они просто не умели по-взрослому презирать кого-то. Парни не любили Дениса не за папины деньги, а за сформировавшуюся в этих деньгах личность. «Херня, а не человек», - пожимал плечами Валера обычно. Пожал и сейчас, посылая по рядам бумажный комок с только что сочиненной дразнилкой, как будто им всем снова по десять. Костер длинными пальцами лениво развернул записку под их гогот почти в голос. Развернул не спеша, почему-то перед этим оглянувшись не них, а на Дмитриеву. Посмотрел внимательно и скинул бумажку на пол, в проход между партами, даже не потрудившись свернуть. Все это без малейшего проявления хоть каких-то эмоций. Только невидимая спица между лопатками, казалось, стала острее. Поэтический дар Юрасова успел оценить весь класс, и, когда Дмитрий Васильевич испачканными мелом руками, прекратив вещать, поднял записку, помещение взорвалось нервным хохотом. —Чьё творчество? Класс притих. Темников поправил галстук, пристально оглядывая ребят. Когда до него дошла очередь, Никита не отвел глаз, столкнувшись с настойчивым блеском преподавательских очков. — Шкоркин, встаньте. Он равнодушно поднялся, сунув руки в карманы брюк. Сегодняшняя тема на повторение, физику он знает лучше всех в классе, и показательная порка будет настоящей потехой, учитывая его идеальную тетрадь. По рядам потянулись шепотки, захотелось закатить глаза. — Вместо того чтобы строчить такую звенящую пошлость, вы бы лучше учебой усерднее занялись! И, позвольте спросить, что за внешний вид? Зашумели отодвигаемые стулья, завертелись затылки в попытках разглядеть, чем же одежда одноклассника сегодня отличалась от остальных. Никита снова пожал плечами. Треснутый термометр за оконными стеклами показывал +28, и Шкоркин считал подвигом соблюдение в такую погоду полной формы. Плотная синяя куртка-пиджак болталась на спинке деревянного стула, рукава расстегнутой на две пуговицы рубашки он подкатал до локтей, открывая почему-то интересующие девчонок вены. Смятого в кармане ненавистного галстука не было видно. Юрасов - тоже без пиджака и галстука - беззвучно хихикал, пытаясь спрятаться от грозного взгляда учителя за спинами девчонок. Никита невольно тоже усмехнулся, тут же закусив губу. — Что в моих словах показалось вам смешным? — повысил голос физик. — Так жарко же, Дмитрий Василичь… Солнечный удар Никита не переживет. Валера вытянул голову, показывая дергающийся от смеха кадык. — Не паясничать! — Дмитрий Васильевич раздосадовано бросил на стол несчастную дразнилку, — Вы двое пытаетесь сорвать урок! Шкоркин, я от вас меньше всего ожидал, пересядьте. Он огляделся. Первый ряд, вторая парта. Место рядом с Дмитриевой было единственным свободным местом в классе. Парень подавил желание вскинуть голову вверх и протяжно завыть. Кто угодно, только не она! — Опа! — снова прыснул Юрасов, — Соболезную! Веронику Дмитриеву в классе не любил никто. Не проходило недели, чтоб девчонки не объявляли ей бойкот за слишком наглый взгляд или хитро подшитую форму. В свое время почти каждый из парней класса был в нее влюблен, но на признание получал отворот-поворот. Поговаривали, что она ждет того же от Кострова. В девятом классе ребята вдруг узнали словосочетание «продажная шлюха» и презрительно бросали эту фразу девчонке в глаза и за глаза, хотя никто и никогда не видел ее наедине с парнем. Нельзя было верить и в половину того, что о ней говорили. Но школьные куры, которые позже перейдут в ранг подъездных, казалось, не задевали ее воплями. — Опять космы свои распустила! И Вероника отращивала волосы еще длиннее, горделиво носила копну золотых кудрей. — Бесстыжая! Как можно оголить живот в шестнадцать лет! И Дмитриева появлялась на улице в детских топиках. — Телка на пару соток, — бросали парни привычно. Но никто и на медляк позвать не отваживался. Маскировали желание и интерес в презрение и отвращение, по-взрослому плевали под ноги, утешая себя тем, что выше, чище, лучше. Никита долго не мог понять, почему ее имя так тесно всегда связывают с темой денег, парней и прочего. Понял, когда подрос, когда оглянулся вдруг на нее, хрипло читающую Ахматову. Она была вульгарно, непозволительно красива для маленького серого города, для среднестатистического лицейского класса. Яркие, запоминающиеся черты лица, рано сформировавшаяся фигура. Подъездная Венера, Афродита заплеванных лестниц. Все, что она на себе носила и во что верила было до отвращения дешево. Когда к ней обращались, она изумленно распахивала огромные, опушенные светлыми ресницами глаза, как будто до конца не понимала, что говорят с ней. Во взгляде, казалось, навсегда застыло удивление пополам с насмешкой. Шкоркин ненавидел сплетни как явление, поэтому никогда не слушал, что о ней говорили, но классную нелюбовь к ней не заметить было невозможно. Он постоял у своей парты еще какое-то время, в надежде, что физик передумает и махнет рукой, но Темников только выразительно барабанил пальцами по столу, многозначительно на него поглядывая. Пришлось пересаживаться. Пока он деланно-небрежно цеплял пальцами пиджак со стула и забирал портфель, народ, разморенный жарой, оживился вновь. — Тили-тили-тесто! — Вероника в минуты пика вздыхает от крика…. Дмитрий Васильевич застучал ладонью по столу, призывая к порядку, но в классе не затихали задушенные возбужденные выкрики и улюлюканье, пока Никита нарочито лениво усаживался за другую парту. Когда он стоял, девушка расслаблено лежала на парте, глядя на плывущие в распахнутом окне седые, растрепанные облака, отвернувшись от всех. Будто бы и не замечала, что происходило в классе, но напряженные плечи выдавали - все слышит. А когда Шкоркин шумно плюхнулся на стул рядом, Вероника села, выпрямившись. Он не увидел, а почувствовал движение рядом. Парень невидящим взглядом скользил по исписанной формулами доске, пока 11 «Б» не вернулся в привычное состояние мерного гудения, и только потом решился осторожно посмотреть. Вероника недовольно вскинула круглую голову, обвитую плетью толстой золотой косы, и отвернулась, открывая его взгляду только затылок и начало плеча. На шею выбивались из прически мягкие завитки волос, и это вдруг сделало девчонку живой, не картинно-идеальной. Солнечный свет падал на ее силуэт и парту яркими желтыми полосками, в них танцевали пылинки. — Привет. Она удивленно посмотрела на него, повернувшись, маска равнодушия на секунду слетела с лица, но девушка быстро взяла себя в руки и бесцветно ему кивнула. Тетрадь под острыми локтями оказалось девственно-белой. Он усмехнулся. — Скучаешь? — По тебе что ли? — Вероника фыркнула. Захотелось засмеяться в голос. Зачем ты вообще заговорил, Шкоркин? Стрелки старых часов над дверью показывают, что через тридцать минут можно выбежать с Валерой во двор, покурить за лицеем, можно пересесть обратно или вовсе махнуть рукой и прогулять следующие уроки. Осталось только дождаться металлической дрели звонка и… — Как вариант, — он пожал плечами. — Еще чего! — А что такое? «Я звезда»? — поддразнил он девчонку, прищурившись. Краем глаза заметил обеспокоенный взгляд Костра через плечо и демонстративно осмотрел ее с ног до головы, ухмыляясь. Кожу молочного оттенка прятала та же скучная синяя форма, но на ней она сидела как-то иначе, оплетая, подчеркивая все то, что, прикрываясь стыдливостью, другие девчонки класса прятали. Никита невольно покраснел, теряя ухмылку. Господи. — Отвали, — по-кошачьи прошипела Вероника, сверкнув светлыми глазами. Из окна вдруг потянуло минутной для такой погоды свежестью, и, воспользовавшись тем, что девчонка мгновенно потеряла к нему интерес, он вытянул руки на деревянной поверхности парты. Физик объявил пустяковую самостоятельную. Зашуршали вырываемые из тетрадей двойные листочки. Шкоркин уже лениво выводил последнюю формулу, когда она вдруг еле слышным шепотом протянула: — Что с руками? Он удивился, проследив за ее взглядом. На ободранных костяшках левой руки запеклась кровь, но это было так незначительно, что никто из его знакомых, кроме качающей головой матери, не уделял раньше этому внимания. Вчерашний вечер привычно растворился в пузатой пивной полторашке на десятерых, а потом исчез в драке у подъезда, плавно перешедшей в братание. — Пустяк. Жить буду. Вероника промолчала, кусая ручку. «Жалеет, что спросила», — догадался он. — Слушай, я…. — начал было громким шепотом. Хотел за издевку извиниться, по-приятельски опустил руку ей на ногу, как если бы рядом сидел Валера. Понял, что сделал что-то не так по ее ошарашенному виду, а потом и сам осознал… Под рукой теплело девичье бедро. Пальцы скользнули дальше на автомате, пройдясь по гладкой обнаженной коже и по самой кромке короткого лицейского платья. Девчонка вскочила на ноги, сбрасывая с себя его прикосновение. — Дмитриева! Вы закончили? — прорычал физик, поднимаясь на ноги. Она хватала ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, затравленно озираясь. А в классе засмеялись. Дальше Никита не думал. Его законченная работа сменила ее полупустой листок к моменту, когда Темников возник у их парты. Кустистые брови преподавателя взметнулись вверх: — Вы приятно удивляете меня, Вероника, — он перевел взгляд на бумагу в руках Шкоркина, — А вам «два», молодой человек. *** Подкараулить ее после школы оказалось легче, чем он думал. Вероника выходила всегда последней, задерживалась. Он давно это заметил, но старался сейчас не думать о том, почему. В голове совесть голосом бабушки повторяла: «Никогда не обижай тех, кто слабее. Никогда не суди человека по чужим словам». А здесь не просто слабый и осужденный — здесь Дмитриева. Никита успел попрощаться с пацанами. Закурил, опираясь плечом на кирпичную стену полуразрушенного здания напротив, когда она появилась на залитом послеполуденным солнцем школьном крыльце. — Вероника! — потушил сигарету, догоняя. Она ускорила шаг. — Я хотел извиниться! Да стой же ты! — Шкоркин дернул убегающую девчонку за руку, разворачивая. — Ну? — она красиво выгнула бровь. — Я не хотел, ясно? — смешался он под ее взглядом и забубнил, решив, что лучшая защита – нападение, — Хочу извиниться за то, что подразнил тебя и вообще… Я на автомате, понимаешь? Юрасова так всегда тормошу. Прости. Девушка вдруг засмеялась. — И что, ему нравится обычно? Засмеялась так весело, так заразительно, что он впервые понял, зачем в мире существует поэзия и по-настоящему пожалел, что никогда не учил наизусть ничего сложнее перлов Валеры. «Будь что будет!» Она за пределами школы на оживленной улице вдруг стала совсем другая, и Никита, окрыленный ее смехом, легко выдернул из несопротивляющихся пальцев портфель. Поплелся рядом: — А как же! Мы с ним думаем вообще пожениться, ты разве не знала? Вероника, ты, кстати, где живешь? Нам по пути, наверное. Она легко качнула головой. — Просто Ника. — Что? — Можно просто Ника. Спасибо за физику. *** Следующим утром он торопился в лицей так, как никогда раньше. Едва в щебет птиц, доносящийся из форточки, вмешался истошный звон старого будильника, Никита распахнул глаза. Комнату заливал тот же, что и вчера, яркий свет. И на душе вдруг очутилась такая невесомость-солнечность безграничная, что сейчас самое время появиться на первом уроке. Желательно за второй партой первого ряда. Он резко скатился с кровати на пол, чувствуя, как мышцы наливаются приятной болью и лежа, слушая едва разборчивые звуки радио с кухни, стал считать. Один, два, три… четырнадцать. Голую спину покалывал недавно снятый со стены красный ковер с невообразимыми рисунками. — Никита-а-а! Пора вставать! — распахнувшая дверь мать удивленно на него уставилась, — Ты уже не спишь? — Как видишь! — он засмеялся. — Сере-е-еж, в лесу что-то сдохло: Никита по будильнику сам встал… Шкоркин-старший каждое, даже самое хорошее утро читал газеты. В почтовом ящике их было обычно три, и в каждой из трех теперь была своя правда. Сегодня они были забыты. Никита, опаздывающий даже учитывая подъем вовремя, на ходу цеплял яичницу, одновременно застегивая ремень, а родители узнали о выводе войск из Афганистана. — Не заберут, теперь точно не заберут. Слава Богу! Мать истошно крестилась, хотя в квартире не было ни одной иконы. Отец плевался в экран телевизора и махал на нее рукой, хотя имел два высших образования. Парень такой реакции не понял. На счастливой картинке новенького цветного телевизора румяных солдат провожали мирные поселенцы с цветами. Он еще не скоро поймет, что не всем картинкам можно и нужно верить. — Все, мам, я ушел! Подъездная дверь скрипела по-прежнему, голуби топтались у невысохших луж. Улица по-весеннему пахла яблоками, пылью и медом. Войска, война… Как все это далеко от него, от них! И чего мать так переживает? Никита торопливо повязывал галстук, кивая старушкам на лавке. У него впереди целая жизнь, на которую вряд ли повлияет диктор с «Первого». Ему хочется танцевать на проспекте и перебегать на красный, с серьёзным лицом нести полную чушь. А переменчивый мир жалок до невозможности, чтоб запретить все это. «Зачем портить себе утро новостями?», — думал он, дергая на себя ручку тяжелой школьной двери одновременно со звонком. Сегодняшний день обещал быть хорошим. Очень глупо с его стороны было поверить таким туманным обещаниям. Кабинет родного 11 «Б» не обратил на его появление никакого внимания. Ребята столпились у заветной парты. В центре Ника с каменным лицом разглядывала деревянную поверхность стола, а рядом макакой подпрыгивал растрепанный Валера. Каждый его перл поддерживался несинхронными смешками. — О, а вот и наш герой-любовник! Иди сюда, послушай! В груди что-то несколько раз тревожно перевернулось. — Вера любит все без меры. У Веры совершенно другие сферы, и если Вера…. Отстраненно подумалось, что это совсем другое, но он интуитивно понял, что если дошло до Веры, то у Юрасова кончились рифмы на полное имя. Никита открыл было рот, чтоб окликнуть юного поэта, но сзади замаячил силуэт преподавательницы литературы. — Молодые люди, звонок только что для кого был? Усаживаемся! Шкоркин! Что вы застыли в проходе? Забыли, где ваше место? Валера, проводите товарища. Класс начался рассаживаться, и Никита почему-то позволил Юрасову утащить себя на привычную «камчатку». Всего на секунду он встретил обиженный взгляд светло-зеленых глаз, которые, тут же моргнув, вновь стали холодными и безразличными. После минутного допроса непризнанного Пушкина-Юрасова выяснилось, что Катя Кирия живет недалеко от школы. Вчера она стала свидетельницей того, как Никиту «заставила нести портфель Дмитриева», а, как известно, следующий после Кати свидетель — весь лицей. — Пиздец! — с чувством высказал свое мнение Шкоркин. — Да ты не боись! — толкнул его Валера в бок, — К концу дня так подробностями обрастет, что там на твоем месте Костер будет фигурировать. Хочешь, я посодействую? Эй, ты чего творишь? У доски Надежда Викторовна с выражением читала Мандельштамовское «Неужели я настоящий и действительно смерть придет?», и ему бы вспомнить сегодняшнее утро дома, но нашлись вещи поважнее. — Надежда Викторовна? Можно мне пересесть? Совершенно ничего не вижу со своего места! Учительница недоверчиво на него покосилась: — Но ведь раньше вы все прекрасно видели! — А у него вчера случился солнечный удар, — вклинился Юрасов, вызвав в классе понимающее хихиканье, — И теперь он не только слеп, но и бредит! Надежда Викторовна растерянно оглядела ребят, явно думая, что дело в ней. — Только если действительно не видно, — протянула она неуверенно, теребя закладку поэтического сборника. — Спасибо, — он уже прихватил портфель и твердо шагал к парте Дмитриевой, не обращая внимания на струящийся вокруг громкий шепот. Невозмутимо достал тетрадь и ручку, повесил на спинку стула пиджак, сел и уставился на преподавательницу, изображая внимание. — Если пересадок больше не планируется, я могу продолжить? — Разумеется, — деловито кивнул ей Шкоркин, записывая тему. Маневр не остался без внимания, и весь оставшийся урок он затылком чувствовал прожигающие, неодобрительные взгляды и повышенный интерес преподавательницы к их парте. Пришлось учиться молча, изредка кидая на задумчивую Нику быстрые взгляды из-под ресниц. Она приняла правила игры и молчала, накручивая на палец прядь распущенных волос, всем своим видом стараясь показать, что ее новообретенный сосед по парте не интересует. Перед самым звонком он локтем подвинул к ней листок: «Ты после школы куда?»* «Домой» - небрежно и обиженно. «Я провожу» - и сегодня это не звучит как вопрос. «Нет! Меня Костров проводит!» - слышала диалог с Валерой что ли? «У Костра, смотрю, челюсть лишняя?» «Ты о чём?» - засопела, брови сдвинула. «Да так. Пусть проводит (если любит есть через трубочку)» Ника подняла глаза на затылок Дениса впереди и, медленно стянув бумажку, стала ее сворачивать. — Зачем ты это делаешь? На тебя тоже ополчатся, а это того не стоит. В ответ на ее свистящий шепот он просто пожал плечами: — Потому что мне так хочется. И никто не решает за меня. Точку в этом разговоре поставил как никогда вовремя зазвеневший звонок. Раньше он бы сорвался с места, едва за учителем закрылась дверь, и лихо скатился по широким периллам вниз, чтоб выскочить во двор с Валерой. В этот раз Никита расправил плечи и остался на месте. Вероника, решив взять миссию бегства на себя, начала подниматься, но он мягко схватил ее за пальцы, ободряюще улыбнувшись. Шкоркин тогда сам до конца не понял, пожалеет потом об этом или нет. Что заворочалось в солнечном сплетении - чувство справедливости и желание защитить, проснувшееся так поздно или что-то серьезнее? Но она улыбнулась в ответ, показывая едва заметные ямочки, прежде чем, вновь посерьезнев, встретить взгляды одноклассников. И он нашел ответ на все вопросы сразу и ни на один одновременно: кажется, стоит ей сейчас только сказать ему, он прыгнет за эти ямочки в пекло. *** Их дурашливо называли «Ромео и Джульетта», его персонально — «дураком и терпилой», ее, по традиции, — «шлюхой». А они в это время еще даже друзьями друг друга не считали. У нее никогда не было друзей-мальчиков, и, если не врать самой себе, друзей как таковых тоже не было, поэтому открывалась она постепенно, привязывалась медленно, но с непривычки крепко. У него окружение было разношерстным, как дворовый пацан он не знал, что такое недостаток общения, но день ото дня, сколько бы они не проводили времени вместе, его оказывалось мало. Шкоркин насовсем переехал за вторую парту первого ряда и учителя поначалу удивленно вскидывали брови, заметив такую прилежность стабильного троечника. Первое время Вероника шипела недовольно, когда он втянул ее в игру «попугаи-неразлучники», но рядом с высоким и широкоплечим Никитой затихали вопли одноклассниц. Она привыкла и к тому, что на подрагивающее от смеха плечо рядом можно опускать голову в тяжелый день, и к тому, что каждая дорога домой превращается в аттракцион «смотри, как я могу!» и к всегда немного печальным глазам напротив привыкла тоже. *** Долго привыкнуть не мог, на удивление, Валера Юрасов. Его лучший друг, тот, с кем они просидели одиннадцать лет за одной партой, съели тонну булок в буфете и завалили около сотни контрольных, вдруг заявил, нахмурившись: «Кончай про нее рифмовать». — И снова по ебалу за искусство! Валера схватился за сердце. Никита единственный, кто оставался верным поклонником его творчества. До того, как рядом нарисовалась чертова Дмитриева. Они же вместе смеялись над нелепым Степой, который все время как бы случайно пытался дежурить в паре с Данькой Барониной и сопровождал ее всюду, как верный песик. А теперь что? — Скажи честно, ты что, влюбился в нее? — без обидняков спросил Юрасов, повиснув рядом на турнике спустя две недели причитаний «мы его теряем». Шкоркин фыркал, сосредоточенно подтягиваясь: — Нет. — Ну да, конечно, — скептически протянул друг, сощурившись. На противоположном конце спортивной площадки на скамейках растянулись девчонки. Они жмурились на солнце, сбившись в тесную кучку и наперебой что-то щебетали. Вероника держалась на совсем маленьком расстоянии — чтоб достать до ближайших к ней косичек достаточно было протянуть руку, но если приглядеться, между ними была почти каменная стена. Девушка расслаблено откинулась на деревянные рейки, но обманчивость мягкой позы выдавали беспокойные глаза, то и дело стреляющие в их сторону. Валера пересекся с ней взглядом и покачал головой. Она нахмурилась. — И что ты в ней нашел? Вон Анечка, я понимаю…. Послышался свисток. — Закончили упражнение! Никита мягко спрыгнул с турника и уголком застиранной футболки вытер стекающую по виску каплю пота. — Ты знаешь, она умеет водить машину, — задумчиво пробормотал он, — А еще она уже читала Пастернака и мне обещала принести. И смешная, она такая смешная! — Обхохочешься! — огрызнулся Юрасов, — А ты никогда не думал, почему про нее и Кострова так много говорят? А? Друг усмехнулся, махнув рукой, но Валера развернул его за плечо к себе. — Да у нее папа водитель Костровского отца! Машину она умеет водить! Не ту ли самую? И Пастернак твой. Ну, ты сам подумай, где она его взяла*?! На лице Никиты заходили желваки. — На что это намек? Валера разозлился. — Это не намек! Это прямое подтверждение того, что ты лох, которого превратили в личного охранника, как в херовых боевика... Удар пришелся куда-то в скулу. Валера протянул руку к лицу, посмотрев на него долгим взглядом. — Ты совсем чокнулся. Рывок вперед, и уже Никита отлетел назад, впечатываясь спиной в низкие рейки. Они сцепились молча, и оттого страшно. Пытались задеть посильнее. Выплескивали накопившуюся недосказанность и напряжение. Тяжело дышали, когда сыпавшиеся во все стороны лихорадочные удары перешли в захват, как будто они старались выдавить друг из друга то, что каждому хотелось услышать. Сбежался весь класс, их оттаскивали друг от друга, слышалась брань и девчачий визг. — Отставить! Я сказал: отставить! Что здесь происходит?! Через всю площадку к ним бежал физрук. Бывший военный в отставке из-за контузии, периодически забывавший, что перед ним дети, а не солдаты. Его появление было неизбежным, но одиннадцатиклассники все равно растерялись, как будто забыли, что все еще находятся на уроке физкультуры. Покрасневший от гнева Семен Алексеевич посмотрел на все еще держащих друг друга за загривки парней, округлив глаза. — Это что еще за внеуставные отношения? Оба к директору! Живо! Тяжело дышащий Никита вообще его не слушал. Его пьяный взгляд пронзил пространство, скользнул по одноклассникам, лизнул в макушку кого-то из друзей, а потом… задержался на ней. У Вероники дрожал подбородок. Прижав руки к груди, она беззвучно шевелила губами, как будто он смог бы что-то разобрать в общей кутерьме вокруг. *** Их директриса Анна Эрнстовна славилась своей строгой справедливостью. В первый раз она никогда не вызывала родителей, давала шанс объясниться, чем заработала себе нерушимый авторитет среди лицеистов. Но от беседы в лучших традициях Кота Леопольда уклониться было невозможно. Они стояли перед массивным и суровым директорским столом и еще более суровым взглядом из-под тонких золотистых очков. В кабинете пахло бесчисленным количеством фикусов и едва уловимо – духами, и два высоких, потных после физкультуры парня ломали эту идиллию. Мялись под потоком наводящих вопросов, не зная, куда деть руки и как себя вести. — Никита, мне сказали, что ты ударил первым. Это правда? — Да. — Валера, почему это случилось? Вы же были лучшими друзьями! Хмурый, помятый Юрасов языком собирал с рассеченной губы кровь: — Мы и есть лучшие друзья. На мне сидел комар, а Никита его убил. Это все… Дмитриева предсказуемо сидела под дверью, и выходя из кабинета первым, Валера усмехнулся разбитым ртом. — Кто бы сомневался. Плетущемуся сзади Никите он не дал ничего сказать, круто развернулся на пятках и как-то отчаянно протянул руку, будто всерьез сомневался, что тот ее пожмет. Шкоркин пожал, захватывая Юрасова в медвежьи братские объятья, хлопнул по спине. — Ты это, извини… — он передернул плечами, — Удар у меня. Солнечный. — Вижу, — Валера мазнул по бледной Веронике взглядом, — Ты тоже извини. Я ж не думал, что ты серьезно. Проходя мимо девчонки, Юрасов на прощанье ей подмигнул, и только он сам знает, какое усилие для этого пришлось приложить в первый раз. Стихи в сторону Дмитриевой больше не были злыми. *** Тайна Кострова была раскрыта случайно. Путь к дому Ники лежал через парк и всегда в компании Шкоркина занимал на час больше времени, чем если бы она возвращалась одна. В тот день солнце припекало макушки прохожих сильнее обычного, и она всерьез испугалась, что Никите напекло голову, потому что он и без этого был необычно серьезен последнее время, а сегодня и вовсе молчал, как бы она не старалась его растормошить. Воробьи купались в придорожной пыли, поднимая крыльями песок в воздух. Песчаная дорожка, по которой они медленно подходили к ее дому была исчерчена следами советских сандалей. Вероника болтала о пустяках, перескакивая с одной темы на другую, стараясь вызвать у молчаливо несущего портфели Никиты смех, но получала только кислую улыбку. — Ну, все, дальше не пойдем, — она преградила смотрящему под ноги парню дорогу, раскинув руки в стороны. Никита вопросительно на нее посмотрел, подняв глаза впервые за час. — Во-первых, там вон соседи, — она махнула рукой на двух играющих в шашки у ее подъезда мужиков, — А во-вторых, колись: что случилось. Ты обиделся? Он изумленно заморгал: — Нет. Откуда такие выводы? — Откуда? — передразнила его девушка, кривляясь, — Ты превратился в неживую природу, вот откуда! Молчишь и только киваешь, на меня не смотришь. Я что-то не так сделала? Шкоркин покачал головой. — В чем тогда дело? Я тебе надоела? Скажи сразу и… — Кто тебе нравится? — перебил он ее. Злые, непослушные мысли били по затылку после разговора с лучшим другом. Доверие появлялось так долго и боязливо, а червяк сомнения смог поселиться внутри в считанные секунды. Он не ревновал, нет. Нельзя ревновать того, кто тебе не принадлежит ни одной своей чертой. Но ощущение того, что уже привычная близость ускользает от него, растворяется, и в один из дней может оказаться наваждением и исчезнуть совсем, мучило. Ника осеклась, растерянно оглядевшись. — А что? — Нет, я серьезно, кто? Она целую вечность молчала, убирая с лица непослушные светлые волосы. Никита наклонил голову в бок, пристально ее разглядывая. — Че молчишь? Я ведь все равно узнаю. Мимо промчался карапуз на трехколесном велосипеде. Причитающая мамочка бежала за ним, постоянно оглядываясь, всеми силами стараясь понять, о чем подростки шепчутся. Они замолчали, выжидая, когда ребенок и любопытная женщина скроются за поворотом. — Зачем тебе это? — наигранно-беззаботно спросила Ника, игнорируя задрожавшую в его голосе обиду. Никита старался заглянуть ей в лицо, но она упорно разглядывала носки собственных туфель, и из-за того, что он был выше девушки на целую голову, увидеть ее глаза было невозможно. Внутри что-то екнуло. — Да так, хотел ему рожу набить, — протянул парень, максимально копируя ее фальшивый тон. Ника гордо вздернула вверх подбородок, вдруг смело заглянув Шкоркину прямо в глаза, напомнив ему этим жестом, какой она выглядела для него раньше: далекой, эгоистичной, закрытой. — Рожу набить, значит? А ты к зеркалу подойди. Смысл ее слов дошел не сразу, какое-то время он смотрел в краснеющее как маков цвет лицо напротив с уже такими родными веснушками и молчал. Как дурак молчал. Ника расценила это по-своему, вырвала у непонимающего парня из рук портфель и бросилась бежать. — Вероника, стой! Он кинулся было за мелькающей впереди белой копной волос, но не успел. У подъезда девушку встречала мама. Они были такими разными, что он затормозил, только когда увидел, как девчонка запинается прямо перед грузной взрослой фигурой, а потом, выравнивая дыхание, тянется обнять. Мать и дочь, разомкнув объятья, пропустили входящих в подъезд любителей шахмат в майках-алкоголичках. — Привет-привет! Ты почему бегом? Растрепалась вся, — женщина в косынке запустила руку в ее волосы, приглаживая, одернула галстук на белой рубашке, отряхнула юбку. — Очень хочется есть, — легко соврала Вероника, оглядываясь. Никита отступил в тень деревьев. Он уже развернулся, чтоб уйти, в голове не возникло и мысли подслушивать, но мама Ники пригвоздила его к земле одной репликой. — Кстати о еде. Ждем сегодня Костровых на ужин. Денис обязательно будет, я узнавала. Очень рассчитываю на твое правильное поведение, — она сделала акцент на последнем слове. — Никакого правильного поведения больше не будет, мама. Он мне не нравится. Женщина всплеснула усеянными браслетами руками, едва обратив внимание на несвойственную голосу дочери твердость. — Можно подумать он мне нравится! Я тысячу раз тебе объясняла: не руби с плеча! Стерпится-слюбится, ты меня еще потом благодарить будешь. И потом, надо думать о будущем. У мальчика уже в перспективе квартира, машина. Будешь жить как человек, не то что мы с твоим отцом! — Мама! — Ну что «мама»? — она оглядела пустой двор, понижая голос, — Что? Знаю я, что ты не одна возвращаешься. Только ты мне это дело брось. Я тебе будущее загубить не дам, не хватало еще, чтоб ты принесла в подоле! — Хватит! — опускающая все ниже с каждым словом женщины голову Вероника швырнула на землю портфель, — Я не могу больше! Вы все меня достали! Девчонка сорвалась с места и, не сдерживая больше слез обиды, снова побежала в сторону парка. Мать что-то кричала ей вслед, но он тоже уже не слушал, потому что помчался следом. Ника бежала, спотыкаясь из-за застилавших глаза слез, но долго не останавливалась. Не останавливалась, пока они не очутились на самом краю маленького парка, где за тонким рядом деревьев уже шумели машины. Резко остановившись, она рухнула на асфальт, наверняка разбивая бледные коленки в кровь. Никита мысленно поблагодарил судьбу за то, что вокруг них никого не было, и бросился к ней, отбрасывая свой портфель в сторону. Рыдающая, она даже не удивилась, потянулась к его распахнутым в приглашающем жесте рукам и заплакала сильнее. Он терпеть не мог видеть ее такой. Никита за короткое время так привык видеть девушку беззаботной, что ее тревога заставляла его самого чувствовать себя странно. Он тут же принялся ломать голову, пытаясь придумать способ ее успокоить. Он знал, что не сможет сказать ей ничего толкового, потому что навык утешения девчонок отсутствовал у него совсем. Но Ника всегда удивляла его, удивила и в этот раз. — Н-ну вот, теперь ты все з-знаешь, — заикаясь, проскулила она в его уже промокшую лицейскую форму, — Меня как будто всю жизнь хотят подороже прода-а-ать. Никита слегка отстранился только чтоб поймать пальцами ее дрожащий подбородок и посмотреть в покрасневшие, еще плачущие глаза. Говорят, что девчонки после истерики некрасивые, он и сам убедится в этом позже, но сейчас она сидела напротив сопливая, с красными пятнами на лице и мокрыми ресницами, а у него дух захватывало. — Ага, знаю, — всхлипывая, Ника опустила глаза, — И не планирую тебя кому-то отдавать. *** Стены обшарпанного школьного туалета цвели нарисованными хуями и вспухали от откровенно неграмотных надписей. Вода из протекающего крана капала синхронно с его нервными шагами из угла в угол. В день первого экзамена жара спала, на радость выпускникам и учителям, и совершенно безоблачное небо в открытом окне с решеткой было светло-серым. Он переволновался и вышел из кабинета с четверкой уже полчаса назад, но оценка и покачивание головой преподавателя было последним, о чем он думал. Вероника влетела в туалет капризной фурией, когда он уже был готов искать седые волосы, и сразу протянула раскрытую ладонь в его сторону. Шкоркин облегченно выдохнул: не ревет, уже хорошо. Стараясь не касаться ее ладони, он вложил ей в руку помятую пачку. Ее пальцы дрожали, и сигарета долго не могла попасть в пламя зажигалки. Наконец, она с наслаждением закурила, тут же закашлявшись. Никита потянул ручку окна, открывая его шире. — Завалила? — Ага. Если б девушка не выглядела такой серьезной, он бы засмеялся, потому что понял, что переживал за ее оценку больше, чем за свою. А ее «двойка» не перевернула мир и не пустила время вспять. И осознание того, что ничего не случилось, и жизнь не пошла под откос из-за цифры, било по затылку воздушным шариком. — Не переживай, Ник, исправим. У тебя теперь классный репетитор. *** Родители заперли ее дома на неделю. Перед следующим экзаменом, сидя в коридоре на подоконнике, она рассказывала, что ей устроили скандал, и пообещали не выпускать из дома все лето, если она не исправит физику в резервный день. Никита дал клятву, что она сдаст. Каждый вечер висели на телефоне по нескольку часов, пока кто-то из родителей не начинал кричать про километровый счет. Ника говорила полушепотом, сосредоточенно дышала в трубку, думая над очередной задачей, и ему приходилось отворачиваться-прятаться от домашнего шума, плотнее прижимать аппарат к уху. — Я никогда это не запомню! — Запомнишь. Давай еще раз: третий закон Ньютона…. В резервный день она пулей вылетела из кабинета прямо в объятья парня, тут же закружившего ее, вопящую: — Сдала-а-а! Тройка! Ее первый «не тюремный» вечер и к счастью, и к сожалению одновременно совпал с долгожданной для местной молодежи дискотекой в Доме культуры. Почему-то у них тогда не возникло вопроса «пойти или нет», и в восемь вечера они вместе с толпой также нелепо разодетых подростков уже топтались на широком бетонном крыльце здания. Внутри убого мерцала оттенками светофора цветомузыка и на повторе крутили уже осточертевшие «Белые розы». Они совсем недолго повертелись в живой танцующей толпе, но суетность движений и пустота жестов Нике всегда быстро надоедали и шутовски поклонившись всем, кто их разглядывал, Никита отвел ее к кушеткам у стены. Кушетки в вечном ожидании медляка облепили девчонки, как ни странно не поджавшие губы при виде Вероники в этот раз. Шкоркин подозревал, что обязан этому нескольким бутылкам портвейна, путешествующим по залу, но ничего не сказал. С чудесным напитком, плохо замаскированным под молочную бутылку материализовался рядом и донельзя довольный Юрасов. Он булькал ей перед лицом своих собеседниц и так часто подмигивал всем подряд, что, не зная его лично, можно было подумать, будто у него нервный тик. Вероника попросила у него сигарету, и Никита, успевший потрепаться с парнями, подлетел к ним, когда она еще просьбу не закончила: — Не вздумай курить! Я же знаю, что мать тебя закроет дома на немыслимое время, если дым унюхает. Еще неделя ареста, и на твоем пороге будет лежать молодой и красивый труп. Он, притворившись крайне возмущенным, уселся на ее колени, придавив своим весом к сидению. Девушка захохотала, невольно привлекая внимание окружающих, но не успела ничего ответить, когда «Белые розы» взвыли в очередной раз. С первыми аккордами, словно по мановению волшебной палочки, перед ними возникла стройная как березка девчонка в юбке в складку. Отчаянно тряхнув рваным каре, она протянула Никите руку для танца. Парень растерялся. Его до этого никогда девочка не приглашала, а тут он еще и в компании Ники. Вероника покачала головой в ответ на его растерянный взгляд и натянуто улыбнулась: — Иди-иди, все в порядке. Девушка-березушка с каре потянула его в центр зала. Ника закусила губу, наблюдая за тем, как косолапый Никита не знает, куда деть руки, смешно покачивается, обнимая партнершу за талию. Она помрачнела. Эта девчонка куда выше, чем Ника, гораздо стройнее и, черт, у нее такая красивая юбка. А если она захочет его поцеловать после танца? Вероника много думала об этом, засыпая, и на утро не признавалась самой себе, что ждет от Никиты первого шага, и уже до мельчайших деталей вроде развевающихся от ветра волос придумала, как это должно между ними случиться. Но она отъявленная трусиха в отличие от этой девчонки. Может, Никите нравятся смелые? Она покачала головой, сбрасывая дурные мысли и улыбнулась: Шкоркин оборачивался через плечо и закатывал глаза, выражая свое отношение к музыке. Неожиданно сидящие по обе стороны от нее девчонки исчезли, уступая место одноклассницам, которые так легко до этого потерялись в толпе: — Ну, рассказывай, как у вас с ним было? *** Шкоркин устал извиняться и, кажется, даже вспотел. С непривычки он оттоптал несчастной девчонки ноги и она наверняка пожалела, что пригласила его. Когда песня стихла, он извинился в тысячный раз и сразу поплелся к выходу: после такого стресса обязательно нужно было покурить. Но этому не суждено было случиться. Он успел сделать на заднем дворе Дома культуры всего одну затяжку, когда к нему подлетел взмыленный и запыхавшийся Валера. — Бросай!..Там… Это… Дмитриева твоя с кем-то подралась! Насупленная Ника нашлась на лавке у входа. Никита присел перед ней на корточки, не обращая внимания на запричитавшего Валеру. На улице было уже темно, и он, не сумев оценить масштаб поражения с помощью одиноко покачивающегося фонаря, быстренько прошелся по ее пальцам и на всякий случай пересчитал ребра. Два раза. Юрасов на этом моменте плюнул и нетвердой походкой заполз обратно в здание. — Ты ненормальная! Я волновался! — девчонку потряхивало, и Никита прижал к себе дрожащие плечи, — Ты в курсе, что должно быть наоборот? Это принцы дерутся из-за принцесс! Она вдруг всхлипнула, хотя глаза оставались совершенно сухими: — Ты же врезал Юрасову. «Это не из-за тебя», — на автомате хотел сказать он, но вовремя прикусил язык. Из-за кого ж еще? Все что происходит с ним последний месяц — из-за нее. — Что случилось, а? — спросил Шкоркин вместо этого, заглядывая ей в лицо. Вероника пожала плечами. В голове у нее мелькнула фраза, послужившая красной тряпкой. «Ты ведь не думаешь, что нужна ему для чего-то другого? Это смешно». Но она бы скорее умерла, чем озвучила ее сейчас. — П-пошли отсюда? Я натанцевалась. Никита засмеялся. *** Когда весь класс следующим утром мирно спал дома перед выпускным, они стояли перед столом директора. Напротив огнедышащим трехголовым драконом возвышались Анна Эрнстовна, завуч и классный руководитель. Глядя на свирепый вид Дмитрия Васильевича, становилось не по себе, но Никита был уверен в том, что они не сделали ничего плохого. Не сделали же? Вероника сохраняла лицо, но когда в кабинет вошли родители, ее затрясло. Шкоркин схватил ее руку, не привычно переплетая пальцы, а обхватывая запястье. — Все будет хорошо, — шепнул он ей, наклонившись. Этот жест не скрылся от глаз мамы Ники, которая смотрела теперь на их соединенные руки как на нечто совершенно отвратительное. Ее дочь этот взгляд поймала, но руку не отдернула, наоборот, даже как-то выше вскинула подбородок, будто мамино разочарование дало ей сил. Им припомнили все. И двойки, и драки, и пересдачу, и его неожиданно средний результат «при грядущем поступлении»! Сначала были дежурные обещания и поникшие головы с преподавательским составом. А потом, на старых кухоньках со стандартной планировкой, с зеленым луком в баночках из-под майонеза и денежным деревом, которое «не работало» были разговоры с родителями. Они кричали. —Ну, зачем тебе эта псина дворовая? Ты посмотри на него! Сила есть ума не надо, это же он тебя драться научил! В кого ты рядом с ним превратилась?! —Какая наглая девка! Рано еще невест заводить, тебе учиться надо, учиться! Тебе поступать скоро, ты об этом подумал? Дмитрий Васильевич сказал, что техникум под большим вопросом из-за твоей невнимательности последнее время! — Ни кола ни двора! Будущий заводской рабочий либо бандит! Ты такого будущего захотела? Что вы напридумывали себе в 17?! —Да пойми ты, что не это важно сейчас! Хватит о гульках думать! У тебя таких будет тысяча! Двери на разных концах города хлопнули с одинаковой силой. Приговор вынесли тоже единый: домашний арест. *** Началось все на физике, а закончилось в ночь перед выпускным. Вероника беззвучно плакала тем вечером, даже не пытаясь вникнуть в книгу на голых коленях, когда оконное стекло вдруг странно звякнуло. Послышалась какая-то возня и приглушенное «мазила». Она вытерла глаза и осторожно выглянула. Улыбка расползлась против воли так быстро, что захотелось заплакать еще сильнее. Внизу, по траве, в поисках маленьких камешков, ползали Никита и Валера, надвинув на головы капюшоны курток, будто это хоть как-то маскировало их узнаваемые даже в темноте фигуры. — Чего потеряли? — вполголоса спросила Вероника, свесившись с подоконника вниз. Никита запрокинул голову, лицо засветилось. — Привет. — Ты что, решил поиграть в Дубровского? — Тихо, Маша! — прыснул Валера рядом, отряхивая с рук ночную росу. Никита тревожно оглядел ее платье-распашонку, тонкое настолько, что в ночные +20 на нее было зябко смотреть. — Оденься! — Зачем? Куда вы…? — Ника. Белая макушка исчезла из раскрытого окна на несколько секунд, а потом появилась вновь. — Ну, оделась, допустим, — неверным, скорым шепотом закричала она, и правда, накинувшая сверху свитер. — Прыгай! — в голос отчеканили парни. — Здесь высоко! Это же второй этаж! — Не бойся, я поймаю, — решительно протянул руки вперед Никита. Она закусила губу. Вероника с детства боялась высоты и паниковала, даже когда смотрела вниз, стоя на лестничном пролете, а здесь довольно далеко до поблескивающего от росы газона и Никита стоит вроде не близко… Под дверью комнаты вдруг появилась полоска света: кто-то из родителей вышел в коридор. Ника зажмурилась, и шагнула вперед. Он поймал. Всегда ведь делает, что обещает. Вот только парень не смог удержать равновесия, и они рухнули на мокрую траву. Точнее, на траву спиной рухнул Никита, а она упала сверху. — Ой, — резюмировала Ника, когда открыла глаза и неожиданно близко увидела его лицо перед собой. Смутиться не дал подпрыгивающий в метре от них нервный Юрасов: — Вы тут совокупляться не начните! Давайте быстрее, пока нас не спалили. Девушка покраснела и подскочила, одергивая домашнее платье. Никита поднялся, отряхиваясь. — Валера, твоя миссия на этом все, — он повернулся к ней, — Прокатиться не хочешь? Только теперь она заметила у стены дома два велосипеда. — А я не умею. Юрасов рядом истерично хрюкнул. — Шутишь? — Серьезно… — Ника! — Никита провел рукой по лицу, смягчив тон, — Горе ты мое луковое… На удачу один из великов оказался большим, и Никита научил ее сидеть на раме. Она нисколько не пожалела, что не умеет кататься, и на предназначенном для нее велосипеде Валера уехал домой, потому что всю дорогу крутивший педали Никита тихонько целовал ее в затылок, и ей не просто было все равно, куда они едут, ей хотелось умереть на этом велосипеде от счастья. Улицы были пустыми, как бывает обычно после одиннадцати вечера в маленьких городках союза. Пахло мокрым асфальтом, свежестью и немножко мелиссой. Они оба дышали полной грудью как в первый раз, и таким глупым им казался весь остальной мир. И эти звезды, стремящиеся в объятья неказистых панелек на окраинах, и эти голоса из радио и телевизоров. Ему важно, что она мерзнет даже в его ветровке, но ни за что в этом не признается. Ей – что ему, скорее всего, тяжело вести велосипед с такой взрослой пассажиркой. Вероника с тех пор полюбила душные летние ночи, когда небо не темнеет полостью, а становится невыразительно серым и грязной ватой накрывает мир. Ведь ей именно в такую ночь впервые признались в любви, поставив точку в том непонятном, что началось на уроке физики. Велосипед, скрипя колесами, остановился у старой беседки на окраине года. Крыша ее была затянута плющом и потемнела от впитанной влаги, но на полу под известкой и пылью, оказалось, все это время пряталась непростительная нежность. — А ты смелый. Он пожал плечами: — С тобой это легко. Вступившее в свои права лето звучало в ушах холодной песней, Ника прижималась горячей щекой к чужой колющей щеке с первой щетиной и радовалась, что привычка быть для него никем растворилась окончательно. Никита понял, что она навсегда останется такой: неисправимой, упрямой, вредной, но так как она его не обнимет никто - еще по-детски, но отчаянно, так, как только она умеет. Первый поцелуй на вкус оказывается совершенно рябиновым: горький от долгого ожидания и терпкий, пряный, пьянящий хлеще любого портвейна от того, что чувство настоящее. Они заснут в этой беседке, когда округу затянет рассветным дымом, прижимаясь друг к другу, путаясь в конечностях так, будто от того, насколько они близко зависит благополучие мира. У них так много впереди, что даже сами они еще не представляют… Но надежда на то, что теплыми клубками расползающееся в солнечном сплетении чувство самолеты и поезда никогда не изувечат, живет уже сейчас.