«Счастье — это довольство собою»

Раны на его лице зажили. В вечернем свете он снова был идеален. — Я сегодня ходил плавать, — сказал он. — И как оно? — Я люблю плавать. — Я знаю, — сказал я. — Я люблю плавать, — повторил он. Он молчал какое-то время, а потом сказал: — Я люблю плавать… и тебя. Я ничего не ответил. — Плавать и тебя, Ари. Вот что я люблю больше всего.

      Я сижу на его коленях и, наклонив голову, позволяю ему играться с отросшими прядями моих волос — пару недель назад они начали подметать плечи, и теперь во время утренних пробежек мне приходится собирать их в хвост. Данте любит мои волосы: ищет и находит столько поводов их коснуться, что даже после всех его изощренных способов уничтожения собственной обуви я продолжаю удивляться его изобретательности в придумывании причин. Не помню, когда последний раз вел машину, чтобы его пальцы не копошились в моих волосах на затылке: лучше уж там, чем на моих коленях — плавали, знаем.       — Ты выйдешь за меня? — спрашивает, потянув за одну из прядок чуть сильнее обычного.       — Ты только что сделал мне предложение?       Он молчит, так что мне приходится поднять голову; встретившись с моим взглядом, Данте кивает, и я не могу удержаться, чтобы не закатить глаза.       — Ты должен сказать «да».       — Не думаю.       — Подумай еще раз.       Я выпрямляюсь, упираясь ладонями в его грудь, чтобы он больше не мог достать до моих волос, но он, не разжимая пальцев, поднимается следом. Данте поджимает губы, и я слежу за этим его жестом так внимательно, что он неправильно понимает намек. Я в принципе и не планировал ни на что намекать, но он все-таки подается вперед и, словно издеваясь, водит губами по моему лицу. Они у него такие же мягкие, как и он сам, но я знаю это лишь потому, что касался их кончиками пальцев, когда мне хотелось, чтобы он чуть-чуть помолчал.       Отцепив его пальцы от собственных волос, я целую его сам, и он смеется, и он улыбается, и я чувствую себя идиотом, когда не могу поймать его губы. Я предпринимаю попытку удержать руками его подбородок, чтобы не вырывался, но от этого его смех становится лишь звонче.       — Данте.       Он продолжает гадко хихать — я поднимаю голову, щурясь от ослепляющего солнца, словно задавая вселенной вопрос, почему мне достался именно этот, и у меня рябит в глазах, когда я все-таки перевожу взгляд обратно.       — Так много энтузиазма для человека, который убеждал меня в том, что не любит целовать парней.       — Своего — люблю.       — Тогда ты должен за меня выйти.       — Нихрена я тебе не должен.       Он поджимает губы. Данте сводит к переносице брови и надувает щеки, как обидевшийся карапуз, словно его вовсе и не смущает, где сейчас находятся его руки. Эх, Данте, Данте, карапузы не копошатся в чужих штанах своими шаловливыми пальчиками. Что ж ты делаешь со мной, глупый?       Из вариантов проглотить накопившуюся во рту слюну и размазать ее языком по его шее я выбираю первое, но все-таки наклоняюсь вниз, и его шея на вкус оказывается как придорожная пыль (не то чтобы я хоть раз намеренно ее пробовал). Впрочем, чего еще я ждал от конца июля?       — Я давно тебе сказал, что собираюсь выйти замуж за парня, — перебивает.       — Ты написал об этом в письме, — шепотом.       — Пусть так.       — Кстати о письмах. — Поднимаюсь, чтобы посмотреть в его глаза. — Письмо о мастурбации: что это, черт возьми, было?       Несмотря на то, как много времени он проводит на солнце, и заведомо более смуглую кожу, румянец на его щеках просто сияет, и я немного удивлен, что мне удалось таким вопросом его смутить.       — Ты мне ответишь?       — Да, — говорит, качая из стороны в сторону головой, и я немножко смеюсь, не понимая, что его ответ значит. — Мне просто интересно, как это работает у других.       — А как это работает у тебя?       — Никак. Не работает. Не знаю. Я не могу. Просто это не… не знаю.       Данте отводит взгляд, и мне приходится извернуться, придерживая его подбородок, чтобы мое лицо вернулось в поле его зрения.       — Это как?       — Сказал же, никак. Я не могу.       — Тебе придется добавить немного деталей.       — О чем ты думаешь, когда делаешь это?       — Смысл мастурбации в том, что ты можешь думать о чем и о ком угодно, но никто никогда этого не узнает. — Все-таки отпускаю его лицо: так проще жестикулировать. — Ты можешь представить что угодно, если тебя это, ну, возбуждает, и тебя за это некому будет осудить.       — Что угодно?       — Что угодно. Вообще.       Он замолкает, уходя куда-то глубоко в свои мысли: настолько глубоко, что даже не замечает, что я достаю его руки из своих штанов и, немножко повозившись, засовываю в его собственные. Я целую его, чтобы привлечь внимание, но мои наставления заканчиваются на невнятной просьбе закрыть глаза: уж с технической точки зрения он ведь должен знать, что ему делать.       Данте не двигается; закатив глаза, я накрываю его руку своей, но мне чертовски неудобно управлять чужим запястьем, согнувшись пополам на коленях его обладателя. Я толкаю его в грудь, не сразу понимая, что он не сможет вовремя опереться на локти, и слышу сначала тихий звук столкновения его затылка и стали, а потом и шипение и, прекрати я его целовать, наверняка колоритные маты. Извинюсь позже. Может быть. Это неточно.       Его дыхание сбивается довольно быстро. В надежде, что все пойдет согласно моему плану, убираю от Данте руки, но его губы, и щеки, и шея, и все, до чего я могу без труда дотянуться, остаются в полном моем распоряжении. Соленый и липкий, но, хвала небесам, напрочь игнорирующий санскрины — вот он мой парень, которого я люблю целовать.       Данте впервые не обращает на меня никакого внимания. Мне совсем не хочется его отвлекать, но я чувствую себя полным дураком, не принимая никакого участия в происходящем. Я не могу подняться и отсесть в угол кузова, потому что это будет как минимум странно и как максимум под моим жадным взглядом он не сможет сосредоточиться, но и сидеть сложа руки, когда мой парень подо мной стонет, я не могу тоже. Остается лишь стиснуть зубы и молиться, что ждать до вечера не придется.       Мое терпение заканчивается за секунду до того, как Данте стонет чуть громче, чуть протяжнее обычного, подаваясь бедрами вверх, и я вдруг понимаю, что подбивать своего парня дрочить посреди пустыни, наверное, не входит в список самых умных поступков, что я совершал в своей жизни. Пока он переводит дыхание, убираю с лица его немного влажные волосы.       — Так о чем ты думал? — спрашиваю вопреки своей же философии «никто никогда не узнает».       — О тебе.       Закатываю глаза так сильно, что они начинают болеть.       — Ты не слышал, что я сказал.       — Я слышал. Просто ты единственный, кого я когда-либо… Блять, Ари, уж извини, что ты моя единственная сексуальная фантазия.       — Да.       — Что?       — Ты сказал, что я должен сказать «да». Да, Данте.