попрощайся с моим сердцем этой ночью

Изящные женские пальцы искусно скользят по клавишам, ловко вытягивая из них струящиеся по комнате переливы звуков и чередуя черные и белые, словно плохое расположение духа и хорошее, правильнее сказать, в ее случае, снисходительное, настроение. Соната, кажется, сочетает в себе резковатые, отрывистые стаккато и плавно скользящие через октаву звуки глиссандо, — Барановский именно так может охарактеризовать и их отношения. Шутка. Ни черта подобного он не может, не его это; он не возлюбленный графини Серж, он — Серёга, обыкновенный Серёга, глаза с пятирублевую монету каждый раз, когда эта женщина вновь обводит его вокруг своего длинного окольцованного пальца. В каждом движении Ольги — театр. В заливистом смехе — переливы колокольчиков и птичья трель. В каждом взгляде пляшут довольные черти, в каждом движении сквозит кошачья грациозность, и Барановский по-мальчишески влюбленно хочет спросить, из какого века она сбежала. Хочется поэтом быть, запечатлеть ту, что оставила след в его сердце, в одной из песен, но что за рокер из него, где просится романс? Как там писал Маяковский? "Я б навеки забыл кабаки и стихи бы писать забросил"?

      — Вы здоровы, независимы, богаты; чего же еще? Чего вы хотите?       — Чего я хочу, — повторила Одинцова и вздохнула. — Я очень устала, я стара, мне кажется, я очень давно живу. Да, я стара, — прибавила она, тихонько натягивая концы мантильи на свои обнаженные руки. Ее глаза встретились с глазами Базарова, и она чуть-чуть покраснела. — Позади меня уже так много воспоминаний...Воспоминаний много, а вспомнить нечего, и впереди передо мной — длинная, длинная дорога, а цели нет... Мне и не хочется идти.       — Вы так разочарованы? — спросил Базаров.       — Нет, — промолвила с расстановкой Одинцова, — но я не удовлетворена. Кажется, если б я могла сильно привязаться к чему-нибудь...       — Вам хочется полюбить, — перебил Базаров, — а полюбить вы не можете: вот в чем ваше несчастье.

Сережа устраивает ее рядом с собой, подтягивая одеяло и укрывая их, пока Ольга, тихо замерев на его груди, словно с детским страхом в глазах, вслушивается в размеренное биение его сердца. Воронцова собирает родинки в неизвестные Серёже созвездия, и он теряется в ее взгляде, словно лесная чаровница с глазами оливкового цвета ведет его в самую бездну, словно она была обворожительной, но коварной морской поверхностью во плоти, что скрывала под собой острые утёсы и мели, подобно сирене, зазывающей его на дно топи. Барановский прикусывает аристократично бледную кожу на ее шее, чуть оттягивая, чтобы оставить метку, показать, что она — вся его, но и без того едва заметный багровый след быстро исчезает, напоминая, что Ольга — ничья, Ольга — кошка, гуляющая сама по себе. Сережа вдыхает сладковатый запах ее пшеничной копны волос и безбожно пьянеет рядом с ней, от которой сносит крышу сильнее, чем от любых порошков. как вино, она словно становится все прекраснее с годами: пригубишь каплю — потянешься к морю. С губ срывается едва слышное «мой герой», и Ольга успевает только подумать, что будь она человеком — щеки обжигали бы непрошеные соленые дорожки слез, и спустя несколько секунд ее губы обжигает короткий поцелуй, после которого Барановский укутывает ее в свои объятья, обволакивая своим теплом. Ольга думает, что это глупо: стоять и обниматься у всех на виду, но не отходит, только сжимает Сережину шею до белых полос, зажмуриваясь. Ольга, в общем-то, слишком много думает для той, кто рубит с плеча, для готовой за три девять земель бежать с принцем, может и не на белом коне, а на железном, но все же с принцем, даже если тот на последние деньги снимает однушку в Мытищах. — Я так испугался. Сережа затягивается ароматом ее парфюма, устраивая руки на талии. — Все хорошо теперь будет. — Воронцова вторит его же слова. — Я тебе обещаю. И, если в первом акте на сцене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить. Кажется, что для нее, руководительницы театра, пусть и не состоявшейся актрисы, столь бесталантно заиграться — глупость, бессмысленная и иррациональная. Единственное дело, в котором женщина превосходит мужчину, это исполнение женских ролей в водевиле. Среди тысячи лиц графине выбрать рокера-торчка, самым романтичным из признаний в любви в классической литературе выбрать письмо Онегина. Все стирается, когда у нее появляются свадебное платье у правнучки мадам Фраттини и теплые губы Барановского на [пугающе] быстро растущем животе. И она соврет, если скажет, что после влажных поцелуев Серёжи в лоб легче на душе — если таковая осталась — не становится. Ольга абсолютно уверена, что так — совсем уж глупость: так растворяться в человеке, так не представлять будущего без него, и будто хочется и его испытать, и себя изведать. У Серёжи глаза цвета льда бесшумно подступившей зимы, титаническая настойчивость и ангельское терпение, выдержавшее от ехидного, шепотом завлекающего в бездну «сначала постель, а потом конфетно-букетный период? нарушение последовательности, незачет, Барановский, отрабатывайте» до усталого «дыши погромче, а то как будто умер кто-то». У Ольги — слишком много времени, чтобы прожить, слишком мало, чтобы жить, и в целом достаточно, чтобы влюбляться вновь каждый божий день, прочувствовать, казалось бы, переоцененное японское хорэнаосу. Но у них на двоих, на безмятежно короткий срок, крошечные пальчики, сжимающие руку матери, и цепкие зубы, в запястье отца впивающиеся, под театрально недовольное «не кусай руку, которая тебя кормит».