bloodless iron

Саша отдавался музыке со всей страстью — даже в тишине он мог уловить тоны, тембры и перекаты звуков, ритм внутреннего дыхания, скрипки распятия и тромбоны хаоса. Его нервные окончания были заточены на распознавание, чтобы напеть новый мир, как рунопевцы Калевалы. Саша, подобно Пифагору, сверял свою жизнь с музыкой сфер и терзал гитару, как Гиппас, в надежде расслышать самую совершенную ноту. Ту, что может организовать несовершенный мир. Музыка Shortparis была салютом, оставляющим след, который долго не погаснет. Ехидный Коля мог бы сказать, что салют — это кислота для бедных, но не мог не признать того, какой неописуемо яркой была вспышка их славы на музыкальной вершине. Musica recta, а не musica ficta. Колин голос, по-паучьи обвивающий слух, и многократные повторения простых слов создавали эффект привыкания. Освещали путь, чтобы идти верными тропами. Впрочем, их слушатели всё равно возвращались тянуть бурлацкую лямку после звуковых и пиротехнических эффектов. Спустя столько лет они смотрели на Питер так, словно всю жизнь состояли с ним в родственных отношениях. Тяжёлой поступью память надвигалась на почти зловещие силуэты лип, отражения в витражах, купола Исаакия, похожие на золотые ошейники, пытающиеся удержать небо. И казалось, что с ними были всегда эти величественные окна соборов, из которых ускользали крошечные отражения Бога, звенящие медью оркестры водосточных труб, каменноокие львы. Питер был город-сакральный лабиринт, в который вступаешь, выбирая новую жизнь. Сибирь же в любую эпоху была похожа на безумие. Пока Россия румяной барыней в бобровой шубе уносилась на санях в сиреневые дали, Сибирь призраком в каторжных цепях плелась где-то позади. В Томи, как в крови, растворялось стремление к свету, и всё, что оставалось — глотать угольную пыль. Скверные мысли для миллениала, но опыт жизни в провинции нужен был только для того, чтобы не жить в провинции. Когда Коля приезжал в Новокузнецк, город казался ему тесной табакеркой, где трубы заводов забивали горло тоской — не продохнуть. Огонь всем отец родной, руда — мать родна. И он всё ещё помнил, как они с Сашей бросали монеты в Томь, заклиная их на то, чтобы никогда сюда не возвращаться. Снег укрывал город плотным одеялом. За узорными окнами сгущались почти апокалиптические сумерки. Саша и Коля бродили по Новокузнецку, бесконечно серому, но знакомому каждой своей подворотней. Город, похожий на душную зимнюю ночь. Край фанерных дверей, разборок с «Водоканалом» и яблоневых садов. Пространство небытия, на выходцев из которого наплевало даже время. Квартал несбывшихся юношеских надежд. Тот кто прожил в этом городе половину жизни, мог бы с уверенностью сказать, что это Новокузнецк, а не Питер лучшая декорация к суициду. Как, впрочем, любой деревянный квартал в провинции. За внешним лоском центра с его огнями и витринами скрывались бараки, похожие на плакодермовых предков настоящих домов, ожидающие, когда их обитатели дорастут до своих могил. Они прошли мимо ДК, закрытого парка аттракционов, яблоневого сада. В глубине подворотни сиял жёлтой штукатуркой старый-добрый кабак — выходец из нулевых, знакомый до последнего кирпича. Здесь ничего не менялось — всё те же исписанные древней трёхбуквенной письменностью стены, всё тот же запах перегара и вечности. Всё тот же Наговицын, хрипящий забытый всеми Питерами шлягер: Успокоится душа До свидания кореша Ветер скользом… Эта музыка была записана на глубинных пластах детства, облупившаяся, как заборная краска, но всё ещё различимая. До парней, стриженых под новокузнечан, здесь никто не рискнул бы доебаться с нихуя, поэтому они зашли выпить. И ещё раз выпить, и ещё повторить. Послушать аутентичные первобытные мелодии, чтобы вытравить их из памяти. Среди невнятицы спин и пьяной пантомимы, среди тех, кому Коля хотел бы растолковать смысл песни «Двадцать», но рисковал схлопотать в ебло уже за дело, среди тягомотной какофонии пятничного вечера, они стояли, как зрители, наблюдая Новокузнецк без ретуши. Каждому надо было было вернуться туда, откуда он вышел. Наговицын пел про городские встречи, снег над тайгой и девушку в чёрном, а они выбрали другие песни, звучащие так инородно в глоссолалии провинциальных напевов. — Пойдём отсюда, — сказал Саша. — Это не тот Новокузнецк, который мы оба хотели бы помнить. Коля начал что-то объяснять о закрытии гештальтов и пролетариате, который он хотел вести за собой, как Пророк Санбой, но наткнулся на взгляд Саши, в котором был усталый укор, и ему словно переключили регистр. Когда Саша смотрел вот так, революцию хотелось отложить на неопределённый срок. Но на дорогах был сплошной лёд, а в мыслях — сплошная «Гражданская оборона». Нерадивые новокузнецкие коммунальщики провоцировали Колю возвращаться к идее падения майора, и он трагически вздыхал, думая, что вся жизнь среднестатистического россиянина покрыта коркой льда. Остолбеневшее прошлое, чёрный лёд и нет, сука, никакой весны. Только голая ледяная пустыня рутины, как в текстах группы «Дом престарелых аутистов». Отель, в котором они остановились, спал, убаюканный лунным сиянием снега. — Зайдёшь? — спросил Коля с утвердительной интонацией и открыл дверь. Саша послушно сделал шаг в номер. Словно рыцарь в зачарованный снежный лес инициации. Коля захлопнул дверь и подкрался к нему, как послушный пёс. В голове у Саши ещё крутились наговицынские строчки о молодости, упавшей камнем в прорубь, о пустоте и смерти. Знакомство с Колей в те далёкие времена ранних нулевых было знакомством с бездной. Тёмновзглядый нарцисс хитро промолвил: — Это не все гештальты, которые я хотел бы закрыть. Есть ещё один. Коля подошёл к Саше так близко, что тот мог разглядеть каждую блёстку пигмента в чёрном затмении его глаз. Саша смотрел на Колю из своего далёка, и бледное лицо его было похоже на заоконный зимний пейзаж. Он слышал стук Колиного сердца, усиленный резонатором учащённых дыханий. Коля подошёл ещё ближе, так, чтобы между ними не осталось и сантиметра расстояния. Всё, что угодно, лишь бы стереть с лица Саши маску невозмутимого спокойствия. Пальцы, знающие только грубое ремесло, проскользили по Сашиной скуле ладьёй Харона, и это прикосновение было словно проба воды. От него пахло еловыми ветвями и снегом. Пальцы скользнули дальше, к горлу, дойдя до выреза футболки, очерчивающего границы его тела. — Что ты делаешь? — спросил Саша устало. — Закрываю гештальт. Оказывается, это гипнотически приятно, — Коля попытался спуститься губами к его шее, но Саша отступил назад. — Я не революция, Коль. Не нужно мне отдаваться, — во взгляде Саши читалась мука. Коля не стал его задерживать. Саша уходил в пустой номер, унося с собой тяжёлое сердце и след не случившегося поцелуя на своём горле. А потом стало больно. Болело где-то в области России, агонизирующей свастиками. Сплошная трассирующая боль, что казалась бесконечнее пулемётной очереди.Толпы ревели, как дети, требующие молока, с той лишь разницей, что на площадях отныне можно было требовать только крови. Они, обласканные порохом и прахом, пили смерть из кровавого потира, не замечая визгливого лицемерия окружающих голосов. Никто не мог ответить на вопрос, что же теперь в этом мире безвинно, и лишь в музыке можно было укрыться от стальных берцев режима. Коля больше не примерял чужих шинелей, пиджаков цвета социализма, предвзятых идей. Войны, солдаты, распятья и Бог больше не рифмовались. Слова распадались на фонемы, рассыпались сухой травой, оказывались по-дадаистски бессмысленными. Пыточное колесо полетело вспять, и идеи Тристана Тцары вновь поднялись на поверхность истории. «ДА ДА ДА БУМ БУМ БУМ БУМ БУМ» кричал Коля жестом дадаизма, ещё яростнее, ещё отчаяннее выплясывая в экстазе. Человеком вновь управлял поток звучащей речи, но это был поток лжи. Скоморошество и фиглярство закончились, однако его эстетические пляски по-прежнему были таинством, обнажённым распятием, терновым стриптизом, целомудренным садизмом. Он по-прежнему был готов преломить хлеб с работягами, мусорами, идолопоклонниками. Выправить покорёженное единство, исповедовать милосердие вместо насилия. Солдат отливали в цинк, и в воздухе было разлито средневековье, но даже если бы Коле дали возможность выбирать родину, он всё равно выбрал бы Россию. С её знакомыми пейзажами Фонтанки, гранитным тротуаром Гороховой, голубыми куполами незнакомых соборов, стенами цвета богатых книжных обложек. Страну, в которой его не благословит пасторская рука. Их выступления казались зловещими церемониями. Колина дьявольская харизма в сочетании с лицом, вымуштрованным холодной красотой, могли помочь в возведении любой баррикады, но Саша тормозил его порывы. — Коля, угомонись. Мы просто авант-поп группа. Мы не чёрная сотница и не можем говорить за других людей, — рассудительно говорил Саша, когда Коля был в шаге от того, чтобы влезть на стульчик и зачитать очередной революционный манифест. — Этих людей расстреляли ещё до рождения и продолжают стрелять сейчас. Но мёртвые не могут говорить, так почему бы мне не подарить им голос? — Твоё честолюбие и мессианские амбиции не сделают тебя ни Иисусом Христом, ни революционером, — сказал Саша. — Жизнь есть полноводная река, и только Бог может раздвинуть её непроходимые воды. Коля поднимал палец вверх и душнил учительским голосом: — Как говорил Исмет Озель, неравнодушие есть зарождение революционера. Не во всякий манифест можно обернуть свинец и порох. Но всякий манифест может стать побуждением к действию. Хотя бы на то, чтобы тиснуть заметочку в твиттер. — Хочешь стать дидактическим пособием для ментов и жёлтой прессы? — спросил рациональный Саша. — Дидактическим надгробием, — хищно улыбнулся Коля, — и желательно на кладбище Пер Лашез. — Сколько ещё ебанутых черт собрано в тебе? — Хватит на милостыню паре десятков зумеров. Затем Коля резко становился серьёзным и собранным. Такого Колю не хотелось укутать в саван и скинуть в Сену, чтобы охладить горячую голову. Такой Коля говорил: — Ты — единственный человек, которого я боюсь разочаровать. Мир это неумолкающая западня, а твоя музыка это свирель, заглушающая всю его суету. Хочешь, чтобы я один кричал этому миру «заткнись»? — Коль, это паранойя. В нашем тандеме кто-то должен быть твоим стоп-краном, — Сашина застенчивая улыбка ставила мат с первого же движения губ. Это был апрель, красная Пасха среди синего неба и белого снега. Праздник российского триколора. Очередное выступление, закончившееся опустошением. Коля чувствовал себя идоложертвенным мясом, видя почти религиозное безумие толпы, готовой разорвать его на лоскуты и забрать его одежду, точно римские стражники. Захотелось любви, невозможной и короткой, как падающие звёзды. Человека, на чьё плечо он может преклонить голову. Сексуальность постсоветской России была отравлена условиями различий полов, и истинные помыслы прятались за ширмой общественного порицания. Но Коле всегда было похуй на общественное. Как и Саше, изваянному по образу плоти его, готовому пройти путь от Содома до Эдема. И он идёт к нему, как к роднику в пустыне. Зная, что там его всегда примут. Коля подумал, что он окончательно (ра)спятил, если разглядел в Саше не просто друга. Они давно отражались друг в друге, как в зеркале, окрестованные музыкой, Новокузнецком и ещё чёрт знает чем. Он привык к тому, что Саша всегда ускользал, даже на концертах, когда он нарочито выплясывал перед ним карнавальным болванчиком. В нём не было сколько-нибудь чувственной привлекательности, одна только отрешённость с привкусом мрачного молчания. Но в этой отрешённости и таилось его очарование. — Мы могли бы научиться лучше понимать друг друга, — сказал Коля, чуть запыхавшись. — И я сейчас не о музыке. Отросшие пряди падали Саше на глаза. Он смотрел на расхристанного Колю, и ему казалось что лицо его пламенеет, словно шапка на воре. Нужно было что-то сделать, чтобы стать достойным его красоты, чтобы пройти инициацию, как сказочному герою, который в конце получал принцессу и замок. Но он не сделал ничего из того, что ненаказуемо уголовным кодексом и нормами морали. И из того, что наказуемо, не сделал тоже. Словно хотел пройти путь свой не неистовым язычником, оставить греховные помыслы у Игольных Ушей. Вновь сделать шаг назад. Но Коля ему не позволил. — Ты не революция, Саш. Ты — лучшее, что я перевёз с собой из Новокузнецка, сокровище, собранное мною на земле и на небе. Сейчас я тебя поцелую и только попробуй убрать мою руку со своего затылка. Эти его слова, сказанные хрипло, на выдохе, усмирили Сашино паническое бегство от самого же себя. Коля уверенно притянул Сашу к себе, и тот отдался на милость его губ, ладоней и пальцев. Коля целовал так, словно снимал одежду — рвано, бесстыдно, разрушающе, деспотично. Саше казалось, что его укачало на карусели — весь мир плыл и обращался распадом. Коля и сам падал, увлекая Сашу за собой. Солёные жёсткие губы, ледяные пальцы, спуск глубже, туда, где исключается любое присутствие Бога. Саша был весь — сплошное тактильное переживание, и ему не хотелось верить, что после у него к нему останется лишь холодное презрение. — Ты как первородный грех. Самое чистое из моих грехопадений, — прошептал Коля в его приоткрытые губы. — Я целую тебя, и это начало настоящего искусства. Саша улыбнулся, и Коля подумал о том, что ни одному строю не выпить красоту летнего неба из его глаз. Было так естественно пробежаться по клавишам рёбер и дальше, вниз, к бёдрам... Они будут держать друг друга в объятиях так долго, что мимо пронесутся суббота и воскресенье, рушащиеся новостройки, десять ненужных солнц, свет, проснувшийся очень рано. Когда кончатся слова и оборвётся речь, когда все города станут Голгофой, солнце утонет в чернильном мраке, а любовь спасётся бегством, он знает, что они с Сашей останутся вместе. У них на это есть целая вечность. Вечность, поставленная на линию ожидания, пока длится этот отчаянный поцелуй.