Огненные звёзды

      Он любил её очень тихо. Эта любовь была похожа на поступь человека, не желающего тревожить спящего; на мягкое нажатие клавиши фортепиано в попытке почувствовать звук всем своим существом, уловить каждый штрих в исчезающей ноте; на колышущий утончённые занавески лёгкий толчок весеннего ветерка, когда они едва покачиваются, будто во сне. Такой любви не нужного ничего, кроме незримого присутствия — где-то рядом, на периферии зрения, взглядом за спиной, в этом моменте, тонком мгновении настоящего. И осознания, что никогда не будет момента, похожего на этот.       Однажды Бог Ветров благословил её обладать силой; однажды другой Бог, божество чужой страны, сделал то же самое для него. Разве это благословление? Скорее попытка утешить. Ощутила ли она то же самое, что и он, когда получила свой Глаз Бога? Чувствовала ли она этот жар в груди, пламя, охватывающего сердце в исступлённой ярости, словно вместо него кто-то подкинул кусок угля и раздул до полетевших искр, до неверного пламени, то воспаляющегося, то потухающего?.. Наверное, нет. Для неё это был порыв ветерка, пустившего пальцы в мягкие волосы; он поигрался с выбившимися прядками, огладил кожу и играючи вздул юбки, чтобы вызвать её смех.       Свет, открывшийся в их сердцах после, тоже был разный. Дилюк знал: Джинн никогда не будет похожа на него, а он никогда не будет похож на Джинн. Ох, эта Джинн… Иногда он так отчаянно не понимал её, её стремлений и мыслей, что хотелось вырвать этот уголь из своей груди и сказать: «держи и делай с ним всё, что тебе нужно, потому что я не знаю, чего ты на самом деле хочешь».       И он был не против, если бы она сдавила его, потушила. Растёрла подошвой до тлеющего белого пепла. А потом «её» ветер унес бы его далеко-далеко, в сторону Пепельного моря…       Иногда Дилюк видел одуванчики. Кто-то раз за разом забывал этот крошечный букет на подоконнике «Доли ангелов». К концу дня связка цветов вяла, пушистые шапочки облетали, стебли становились похожими на потертые веревки. Интересно, кому предназначались эти одуванчики? Кто-то намеренно оставлял их как знак кому-то ещё, или невесомое, как белый шарик семянки, напоминание о себе. Дилюк знал, что это была не она; и всё же каждый раз, подбирая увядшие одуванчики, не мог не подумать о ней.       А иногда он думал о ней как о чае с молоком. Кому-то это могло показаться странным и причудливым, но для Дилюка всё было очевидно. Чай был крепким, горячим и горьким, он пробуждал сонный разум толчком, который необходим, чтобы бодрствовать; молоко же — смягчало, разбавляло, охлаждало. Союз двух ингредиентов, обладающих совсем разными свойствами, давал непротиворечивый результат…       Рыцарь Львиный Клык и Рыцарь Одуванчик не боролись между собой. Каким-то образом в Джинн сохранялось обе стороны, хотя порой, он слышал, она была слишком мягка и слишком жертвенна.       Кэйя бы посмеялся над ходом его мыслей, над ним самим. Не со злобой, конечно, но в своей привычной манере. Кэйя всегда вел себя так. Но, как бы не было порой тягостно это признавать, у Дилюка больше не было никого, кроме него.       А у Джинн была эта колдунья Лиза. Электрический Цербер, тающийся среди высоких стеллажей. Многие ею восхищались, многие боялись, но Дилюка она просто неприятно напрягала. Иногда, когда случалось встретиться с ней на городской площади, она не сводила с него взгляда: пристального, цепкого; Дилюк назвал бы его заинтересованным, но не в привычном смысле, нет, — она рассматривала его как соперника и будто бы заранее примерялась, подсчитывала возможный ущерб самолюбию. Хотя для каждого из них было не так уж и обидно проиграть — перед Лизой самозабвенно и с долей риска для собственного здоровья благоговели мужчины, а за Дилюком бегала половина одиноких девушек Мондштадта, — они оба, как цветы к солнцу, тянулись к одному и тому же человеку.       Знала ли об этом Джинн? Скорее всего.       Могла ли она как-то решить эту дилемму? Вряд ли.       Наверное, это было единственное, чего она не могла.       Вообще-то всё началось гораздо раньше. Это было время горящих глаз и открытых сердец, когда всё казалось проще, а мир — ярче, полным страстей и возможностей для героев. Когда путь в темноте освещал блеск рыцарских клинков. Джинн тогда была совсем юной, но уже носила титул Рыцаря Одуванчика, и Дилюк не мог оставить это незамеченным. Он тоже был юн — и исполнен слепой веры. Ещё в те времена, теперь кажущиеся лишь сном, он смотрел на нее со странным чувством, которое не мог описать. Да и с тех времён изменилось немногое. Только повзрослев, он стал кропотливо изучать это чувство. Оно не походило ни на жжение мести в груди, ни на боль, ни на решительность, ни на гнев — ничего из того, что он привык испытывать. Это было крыло голубки, обнимающее воздух. Дрогнувшая на зеленом озере рябь от водомерки. Непроизнесенное слово, растаявшее на кончике языка (оно существует в какой-то иной плоскости, людям недоступной). Оно не имело ни запахов, ни звуков. Даже цвета не имело. Но оно было таким сильным. Испаряло всё, что было не им. Сжимало мир до одной фигуры. До размера маленького одуванчика в огромном поле.       Если бы отец сейчас был с ним, он бы спросил, то ли это чувство, которое связывало их с матерью. Однако, даже просто думая об этом, он будто бы уже знал ответ. Ветер шептал его на ухо, когда Дилюк замечал её в городе или возле штаба. Когда она, если удавалось случайно пересечься, уважительно здоровалась с ним. Даже чересчур уважительно. Ветер знал всё и смешливо трепал её волосы, заставляя неловко поправлять прядь. А в сердце Дилюка мерно разгорался огонь. Больше не стылый уголь, но тёплый очаг, возле которого можно согреться в холодную зимнюю ночь.       И ветер вовсе ему не мешал, ведь от ветра в пламени рождаются искры.       Однажды он услышал, как мондштадтские дети называли их огненными звёздами.