***
— Говорят, в прошлой жизни вы были неповторимым дуэтом, диадой искреннего звука — Розария устало курила у входа в старое здание, отпуская пепел — всю накопленное отчаяние — в свободное путешествие по вечернему ветру. Сама она давно не верит ни в свободу, ни в Бога, что ее дарует, — архонты, сколько можно слушать со стороны музыку, которую писали для тебя? Устала даже она, устала смертельно, потому что наблюдать за тем — и к ужасному сожалению подмечать абсолютно все — как кто-то сам лишает себя свободы тяжело. Даже ей. Она не говорит этого. Она продолжает терпеливо наблюдать за происходящим. Она все знает — слышит и чувствует телом. Как раньше говорили? Язык тела не обманывает? Она научилась — без этого уже никак — сумела обернуть правило в обратную сторону, не рассказывая никому свой секрет. — Брось, Роззи, это такая же идиотская затея, как предложить Джинн, тихая колыбель арфы которой, сбегала через приоткрытое окно, начать играть на трубе, — Альберих бессильно прислонился к стене рядом, протягивая руку — не говорит, но просит о помощи, она знает — к недокуренной сигарете, — все давно потерянно, мелодии разошлись. Она знает, что нет. Она слышала. Так же, как и Кэйа — но на самом деле гораздо чаще, чем он — стояла под дверью старого концертного зала, слушая скрипку и ее полный отчаяния радостный гимн, покоряясь легким пассажам и монументальным аккордам. — Тебе никогда не везло в изречениях для отмазки — девушка повернулась, собираясь уходить — хотелось бы красиво оставить Кэйю в вечерних мучительных размышлениях, — спроси потом у Джин о ее нескольких годах на трубе в начальной школе, — поддерживающе похлопав парня по плечу, закончила Розария. — архонты, я не исправим, — намерено копируя манеру подруги — не хватит звезд, чтобы сосчитать сколько раз она это говорила — закончил Альберих.***
Каждое имя он слышал по-особенному. Раскладывал в своей голове на полутона, интервалы, создавал витиевато скачущие мелодии. Он всегда напевал их, когда находился рядом с этими людьми — никто не думал тогда, о его склонностях к созданию, наоборот все ждали от него разрушения: разрушения их понятия красоты, взрыва их понимания о музыке, потому что вселенная меняла ход, когда он брал в руки скрипку, но никак не создания. Может оно и к лучшему. Он с нежностью влюблённого в марионетку кукловода водил смычком по струнам — пел о любви к жизни, которой страдал время от времени в присутствии этих людей. Однако никто никогда не слышал песню о.нём. Говорили, что она была бы гимном контраста, криком солнечного угасания, огонь и лёд бы воспевались в ней, но подтверждения люди не слышали. никто. никогда. а Розария услышала, но вероятно в масштабах их маленькой общей драмы важнее, что услышал он. Стоял, зажав себе рот рукой, чтобы не окрикнуть случайно скрипача, что пел свою единственную песню о самой сладкой, но ядовитой боли. Звезды благоволят им, иначе почему именно на их репетициях солнце заливает своими последними лучами пустующий концертный зал, с материнской любовью целуя играющего? Настоящий только, когда со скрипкой, только когда один, только когда играет его имя, сожалея, что адресат его не услышит. Взрослые маленькие дети. Бегают друг от друга, но все равно исправно приходят под двери — а они вовсе и не закрыты. 3 сантиметра дерева — 3 года метаний. Открыть — провернуть одну ручку своих чувств — просто, но страшно. Она не знает всей истории — никогда не хотела — но понять их все равно не может. Есть такие вещи, которые ломают тебя раз и навсегда — горькие пережитки прошлого уже не имеют значения — меняют так, что ты начинаешь чувствовать. Ей разбивали сердце чужие строки — крик вселенной, возглас небытия — и это все она несет глубоко в сердце, потому что — посудить на самом деле — эти трещины, токая вязь глубоких порезов, лечат. пережив полную пустоту, можно пережить остальное, она знает. Она видела, что их раны еще можно зашить тонкими нитями, сотканными из благословления звезд.***
она танцевала так, словно завтра — последний день в этих стенах, так словно её больше никогда — какая глупость! — не позовут на дружеский концерт, посвящённый последнему счастливому дню — каждый день ведь становится только мрачнее и печальнее. Эти ежемесячные встречи — шубертиады — но только без единого великого композитора, потенциала в них конечно до небес, признания нет. В её неприятно туго закрученной театральной жизни несколько часов живого общения с теми, кто не стремился порвать ей пуанты при любом удобном случае, дарили и взращивали семя тепла, которого хватало на следующие дни и выступления. Если бы зрители, что с трепетным восторгом врываются в театральный зал, когда она покоряет сцену, а вместе с ней и их сердца, знали, что прима молится известным и неизвестным богам о том, чтобы сломать ноги и никогда больше не выступать. Никогда.***
Но она продолжает. Продолжает ходить на репетиции. Продолжает танцевать — петь сердцем — на их дружеских встречах. Продолжает делиться с Кэйей последними сигаретами, когда тому особенно плохо. Она из раза в раз тратит свое свободное время, подслушивая песни печали и боли. Поэтому, провожая взглядом горящую огнем макушку в актовый зал, где так протяжно плакала скрипка, она надеется, что это ее последняя песня перед новым началом.