Уроды

Мюнхен Джину не понравился. Слишком чистый, слишком правильный. Деньги закончились быстро. Фразу «отсосу за тридцать евро» пришлось переучить, изменив числительное сначала на двадцать, а потом и на десять. Но даже скромные запросы Джина не особенно привлекали клиентов: проститутки откровенно иммигрантского вида не пользовались успехом даже у совсем нищих пидорасов. Но нашлось и исключение. Мужик едва доставал Джину до подбородка, был толст и, вопреки фамилии Краузе, радикально лыс. Он подошел сам, когда примерзший к перилам моста Джин тупо пялился то на огни «Хиллтона», то на огромный пучок рельсов внизу, словно сравнивая свое далекое прошлое с недалеким будущим. Английский Краузе был прост и понятен: Джина без затей приглашали на тройничок – сестра толстяка обожала азиатских мальчиков. Джин был согласен на что угодно, но тройничка так и не получилось: увидев Джина, женщина разрыдалась. Сестра оказалась мужику сводной: некрасивая, худая и высокая, она сразу напомнила Джину вывалявшуюся в муке самку богомола. Наполовину норвежка, наполовину... – ...дура! – брызгал слюнями братец, катаясь по комнате взбесившимся колобком. Она не была дурой. Наоборот – умной, интеллигентной и совершенно не кровожадной. Она читала международное торговое право в университете, названия которого Джин даже не попытался запомнить, и залетела от одного из своих студентов. В тридцать с небольшим – по европейским меркам совсем немного – она совершенно отчаялась найти свою вторую половинку и была полна решимости родить ребенка «для себя». Самец-производитель китайской национальности отбыл на родину, так и не узнав о своем счастье. Толстяк соображал хорошо. Он быстро разложил всех по местам. Сестра получила фамилию Ким взамен ее непроизносимо-норвежской и «подходящего отца» для будущего ребенка. Джин – крышу над головой и вид на жительство. Толстый Краузе – раба-любовника. Краузе был фотографом – талантливым, известным, востребованным. А еще долбанутым на всю лысую голову садистом, способным извратить и опошлить самые безобидные понятия. Джину сказочно повезло, что толстяк начал его снимать, а потому не мог позволить себе испортить внешний вид собственной модели. Правда, он с успехом отыгрывался на тех местах, которые для приличной публики не фотографируют, и, учитывая уже упомянутую выше долбанутость, нетрудно представить, сколько всего интересного побывало у Джина в заднице за шесть лет жизни с этим извращенцем. В тихом районе Мюнхена, где возле станции метро безмятежно дремали сотни велосипедов, а вокруг небольших добротных домов зеленели раскидистые клены, в подвале белого двухэтажного особняка, словно в фильме про маньяков, скрывалась комната пыток. Здесь тело Джина, и так достаточно натерпевшееся, привыкало получать от боли удовольствие. В этом же доме Джину впервые приснился его сон. Фотограф, пришедший от криков ужаса в неописуемое возбуждение, дополнил сцену жестким сексом и положил начало традиции, которая со временем переросла в привычку, а потом и зависимость. «В миру» Краузе был неплохим мужиком – щедрым, общительным и тщеславным. Ему хотелось спать с крутой моделью, и он сделал из Джина крутую модель. Ему хотелось думать, что Джин с ним не из-за денег, и он помог Джину начать свое дело. Джин терпел и притворялся очень долго, а когда бизнес пошел в гору, а терпение истощилось, жирдяй любезно сыграл в ящик, избавив Джина от необходимости устраивать скандал или несчастный случай. Джин переехал в Вену, сбежав подальше от ненавистного подвала, но избавиться от навязанных жестокостью потребностей так и не смог. Его упрямая вина перед неизвестно кем убитым человеком требовала наказания, а сны по-прежнему нуждались в продолжении, к которому приучил его лысый немец – властный, одержимый нездоровой похотью любовник. Тэхён был совершенно другим. Понятливым, послушным. Он всегда делал то, что нужно. Делал правильно, но сейчас, в ретроспективе, первое слово, которое приходит в голову Джину, – «добросовестно». И хотя Тэхёна совершенно невозможно назвать бесчувственным, Джину теперь кажется, что, упиваясь ролью благодетеля, за преданной нежностью Тэхёна он не замечал отсутствия страсти. Или ему было на это наплевать. Покопавшись в себе еще немного, Джин понял, что не ревнует Тэхёна к Слепому, – но не оттого, что считает их любовь глупостью. На самом деле уже не считает: «Бросить такого шоколадного папика…» – уродская прямота Намджуна заставляет посмотреть правде в глаза. Просто Тэхён – он не для Джина. Джину нужно другое – испорченное, жадное, ненасытное. Не жестокое, как немец, но жесткое и неуправляемое, без тормозов и совести. Нужен тот, кто будет трахать не потому, что это нужно Джину, а потому, что нужно ему самому. Нужен тот, кто не постесняется задать все неудобные вопросы, кто не только вылижет задницу, но и полезет в душу – не боясь грязи и искренне пытаясь разобраться. Джину нужен Намджун. Конечно, жаль, что мальчишка ничего не умеет, а еще большего просто никогда не сможет. Но Джину нравится, что Намджун не считает нужным скрывать своих чувств, будь то ненависть или зависть, обида или корысть, лень или страх. Он не скрывает и желаний, кроме одного – быть любимым. Джин не сразу разглядел его за показушной наглостью оборзевшего в своей безнаказанности урода. В том, что Намджун согласится, сомнений нет. Можно сказать, что эта игрушка уже куплена: мальчишка не дурак и, с какой стороны хлеб намазан маслом, видит хорошо. Даже слишком хорошо. Это напрягает Джина. Напрягает серьезно, так, как напрягало когда-то Краузе. Джин не хочет получить еще одного добросовестного исполнителя. А останется ли в мальчишке его неуемная страсть, если его кормить и держать на привязи, – большой вопрос. Нужен ли ему Джин сам по себе, в отрыве от атрибутов комфортной жизни, – вопрос еще больше. Вот только решить проблему так же, как это сделал немец, Джин не сможет: есть проблемы, которые не решаются. Сидя в массажном салоне напротив стоматологической клиники, Джин понимает, что расслабиться у него не получается. И возможно, не получится уже никогда. Готов ли Джин к такому? Готов ли пройти через ту пытку вечными сомнениями, от которой только что «избавил» Слепого? Будь Джину семнадцать, он бы не сомневался. Не задумываясь, бросился бы вдогонку за тем, что хочется именно сейчас. Но Джину не семнадцать, Джину почти тридцать. И от безрассудных семнадцати его отделяет хороший жизненный опыт. Да, он прошел через голод, боль и унижения. Но самое главное – он познал и счастье тихой, почти семейной жизни, которая нравилась Джину своим основательным спокойствием. Словно старому деду? Возможно. Но все познается в сравнении. А чем аукнулись безрассудные семнадцать? Лишь неловкостью и разочарованием. Может, лучше использовать мальчишку на всю катушку, привыкнуть к его телу, избавиться от мучительных ночных кошмаров, а потом снова проснуться в добросовестных и надежных объятиях нежных рук, успокоиться и забыть, что у «шоколадного папика» с каким-то нищим уродом есть кое-что общее – желание быть любимым? Желание, которое отнюдь не сделает жизнь легче. «Спасибо за предложение, – звякает телефон входящим от Тэхёна. – Если ты сможешь меня простить, давай уедем домой». Вот так. На сытую и спокойную жизнь покупается даже Тэхён. Его девятнадцать, выдержавшие двухлетнюю разлуку и неизвестность, не выдерживают и нескольких дней сомнений. Знать, что тебя бросил кто-то лучший, чем ты сам, тяжело. И Джину, позавидовавшему сильной и преданной любви Тэхёна, хотелось доказать, что так не бывает, что Тэхён тоже не ангел во плоти, а всего-навсего человек, и ничто человеческое ему не чуждо: ни жадность, ни подлость, ни трусость. О том, что бывает еще и человеческая благодарность, и ответственность за тех, кто тебя вырастил, Джин не знает – для него это всего лишь удобные и эффективные рычаги давления. Но, втаптывая в грязь другого, невозможно не замараться. Mission completed, а Джин чувствует лишь отвращение – и к себе, как к «покупателю», и к слишком быстро поддавшемуся Тэхёну, и ко всему свету вообще. На этом фоне Слепой, пожалуй, вызывает жалость, но Джин давит и это чувство, как тоже ни фига не облегчающее жизнь. «Мне не за что тебя прощать. Поверь, я все понимаю и не обижаюсь». «Неправда. Ты больше не называешь меня малышом». «Я же не могу называть малышом моего нового делового партнера», – отшучивается Джин, и на душе становится совсем мерзко. В зеркальной черноте очков слепого массажиста ему чудится полный презрительного осуждения взгляд.