Соперничаю с ним я в благородстве, И если б я не я был, то хотел бы Быть только им. Уильям Шекспир, «Кориолан»
Он исходил яростью от того, что людей собралось так много, и все они притом молчали, как утопленники. Это был недобрый знак, но он и не думал бросать начатое: только распалялся и все больше злился на простых людей, глазевших на него с немым ужасом. Тишину нарушал только истошный вопль из глотки, в которую был воткнут разделочный нож мясника. Конечно, зевакам нечему было радоваться. А в доходном доме, где мясник провел последний час перед тем, как выйти на площадь, брюхом кверху болталось великое множество лживых слов, и кое-где меж ними спокойно покачивалась на масляной глади спертого воздуха правда. Меньше минуты понадобилось ему, чтоб вырезать болтливый язык и ударом в грудь опрокинуть навзничь все еще жалобно скулящую тушу человека, давящегося собственной кровью, затем продемонстрировать трофей толпе и вознамериться прикончить несчастного; меньше минуты понадобилось ему на это, а спустя минуту он услышал: — Билл. И его рука с занесенным ножом замерла в воздухе. Мясник отдышался и уже не смотрел на человека перед собой — он медленно обернулся, хотя оборачиваться ему вовсе не требовалось, чтоб узнать, кто его окликнул, — и взглянул священнику в глаза. Священник больше не сказал ни слова; мясник опустил нож. Он ушел, оставив ползать под ногами толпы неудавшийся труп, и не сразу заметил, что все еще сжимал его язык, а сквозь пальцы на землю капала теплая кровь.***
— В сортире чище, чем в их церкви, — говорил мясник Билл за карточным столом. — Бог побрезгует едва заглянуть в эти стены, не то, что остаться в них. Мясник знал, что в церкви Вэллона правит не ладан, а кровь, как в мясницкой лавке, и птичий пух вьется по полу, как снег в стужу. — А сам-то дважды не побрезговал, — в шутку отвечал Бристер Койл, горшечник с улицы Маллберри, — никак вчера утром видывал, как ты выходил — не оглядываясь, еле ноги переставлял. Как свалился потом, говорят, так и не вставал весь день. А на прошлой неделе, помню, было то же самое. Я тогда, помню, смотрю, выходит кто-то: пригляделся — так чуть не помянул грешным делом твою святую матушку! Уж кого-кого, а тебя увидеть не ждал. Поди, приобщился к вере: сам того и гляди влезешь в белый воротничок. Бристер Койл хмыкнул, но мясник не засмеялся и потом отрезал шутнику язык, чтобы никто не подумал, будто ему чуждо чувство юмора. А за закрытой дверью мясник Билл вкладывал пальцы промеж страниц библии, натягивал их так туго, что казалось вот-вот оторвет, выскабливал божье слово ногтями с забитой кровью кромкой, а затем нежно приглаживал каждую букву, что не мог прочесть. Думал, отчего людям в такую рань больше заняться нечем, кроме как глазеть в окно. Да, пух и перья парили в воздухе, распускались белоснежными соцветиями на рясе священника и липли к одежде, а мясник все смахивал, мол, грязно тут у вас, да и как может стать чище, если ирландцу до человека дорасти не судьба. — Послал бы кого ко мне за потрохами, — говорил он, — все лучше цыплят будет. Живете в дерьме и дерьмом питаетесь — что за народ, ничего святого, а еще на веру претендует. Господь не обратит внимания на твои молитвы из-за этого смрада, священник, тебе придется забраться на самую крышу своей церкви и кричать со всей силы — тогда бог, может, и расслышит хоть одно слово, да все равно не прислушается к ирландской речи. — Душа человеческая ничем не пахнет, — невозмутимо отвечал священник, — а духом ни один ирландец от тебя не отличается. Мясник искоса зыркнул на Вэллона, не сумев отделаться от чувства, что его отчитали — так притом еще и оскорбили. — Откуда у ирландца душа? Не поверю, что дух водится в ирландском теле, — наотмашь резал он. Священник окатывал мясника полным ласкового любопытства взглядом. — Так ты сказать хочешь, что Ирландию сам черт в мире завел? — Как же, завел! — злорадно щурился мясник Билл, — он ею на земь плюнул. А священник Вэллон только смеялся и качал головой без всякой злобы — он никогда не злился, этот священник, не злился и не выходил из себя, и мясник нехотя признавал, что той проклятой язве у самого краешка Англии пришлось чертовски постараться, чтоб породить такого человека. — Не церковь, а сарай, — тихо фыркал он в сторону. — И Ватикан строился не за один день, — терпеливо отвечал священник ему в шею, и мясник глубоко вздыхал. Перья липли к лицам, когда между ними оставалось меньше дюйма, лезли в рты, когда их губы соединялись, в глаза, пока их не прикрывали подрагивающие веки. Везде были чёртовы перья, но иногда — не так уж часто, всего на мгновенье — перья будто роняли ангелы, а не гуси. Мясник знал, что от священника пахнет живым телом, а не святыми мощами. Поскольку ирландцев на свете водилось великое множество — а большая часть этого множества угрожала застать их врасплох — остаться наедине в Великий Четверг им было нелегко, но непременно нужно: священник собирался устроить вечернюю мессу приватно, не отпуская руку мясника ни на шаг, и тот не сопротивлялся его рвению, послушно следуя за ним в любой угол. Неужели в людской — нет, не пойдет, не могло быть и речи, ни одной души поблизости, для них не существовало достаточно темных углов, — и вот уже наедине мясник говорил священнику: — Больные вы, католики, — когда тот вернулся с ведром воды. — Кажется странным только первые пару лет, — с легкой улыбкой отвечал Вэллон, когда вставал перед ним на колени в своей келье, что по размерам больше похожа была на пещеру, а по использованию — на проходную, — но сегодня я хочу сделать это с тобой. Мясник был сбит с толку. — Почему? — Так Христос показал свое смирение, — нравоучительно отвечал священник, снимая с него обувь. Потому что Иисус, зная, что отец все отдал в руки его, и что он от бога исшел и к богу отходит, встал с вечери, снял с себя одежду и, взяв полотенце, препоясался. Потом влил воды в умывальницу и начал умывать ноги ученикам и отирать полотенцем, которым был препоясан. Подходит к Симону Петру, и тот говорит ему: Господи! Тебе ли умывать мои ноги? Иисус сказал ему в ответ: что я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после. — Христос! — раскатом трескучего грома возмущался мясник, но на священника при этом все же смотрел пристально и серьезно. — Он был самым чокнутым из всех католиков. — Дай мне пару минут и ты скажешь, что самый чокнутый я, — улыбался ему священник, смочив пальцы и брызнув водой ему в лицо. Мясник от этого вздрогнул. — На кой черт показывать свое смирение? — с досадой спрашивал он, недоверчиво глядя на Вэллона. Священник не отвечал. Вместо этого он коротко сказал: — Не лови косых взглядов, — а потом вполголоса затянул совсем другим голосом строки из Евангелия. Потому что Иисус говорил: омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь; и вы чисты, но не все. Ибо знал он предателя своего, потому и сказал: не все вы чисты. Когда же умыл им ноги и надел одежду свою, то, возлегши опять, сказал им: знаете ли, что я сделал вам? Вы называете меня учителем и господом, и правильно говорите, ибо я точно то. — Сам-то грешишь не перед своим ли богом? — глядя сверху вниз усмехался мясник, скрывая трепет от прикосновений набожных рук. — Со своим богом я сам разберусь, а ты грехов за спиной не оберешься, — священник искал на подъеме стопы бьющуюся жилку, слушал, как часто бьется чужое сердце и смотрел в беспристрастное с виду лицо. — Не трать проповедей понапрасну, проповедник, и не лей елей зазря мне в уши, — угрожающе подавался вперед мясник, — я не твоя паства. Священник же двинулся навстречу и оперся подбородком на его колено. — Ты слишком горд для смирения, — снисходительно улыбался он, слушая ладонью эхо ухнувшего в пропасть сердца. — Раб не больше господина своего, и посланник не больше пославшего его. Если это знаете, блаженны вы. — А может, я слишком умен для ярма, — мясник Билл силой тянул его к себе и на себя, устав от католической чуши, а в таком положении им оставалось лишь неспеша перекатывать поцелуй меж губ — и священник целовал мясника так вкрадчиво и чинно, будто передавал тело христово из уст в уста. Не церковь у них, а черти что. — Так это и не церковь, — соглашался священник на очередную брань, — это миссия. — Один черт, — махал рукой мясник, слишком занятой для того, чтобы вникнуть в различие. — Упрямец, — журил священник, смотря в плотоядные глаза перед собой. А мясник косился на ладонь, что подталкивала его голову ниже, хрипло смеялся — и смех его становился похож на рычание дикого зверя, когда он иступленно припадал губами к плоти. — Твердолобый и глупый упрямец, — эхом выдыхал священник сквозь зубы, потому как именно в тот момент мясник поглотил его и уже приучился, к тому же, совершенно не сплевывать, и священник дышал через распахнутый рот быстро и сдавленно, а после оставлял свое семя на его усах. А поодаль рос мальчик, и даже уличные девки были от него в восторге. — У него здесь сотня матерей, и от всех их он получает только самое лучшее, — авторитетно заявлял мясник, но отчего-то священника подобные заявления не прельщали. Священник Вэллон читал вслух газеты, и мясник Билл слушал его с уважением; дивился, до чего священник ученый и подозревал, что тот наверняка знает нечто такое, о чем ему никогда не расскажет. Ведь сам и мясник знал обо всем этом — о вере в совершенство мироздания, которая казалась такой реальной и заманчивой в те секунды, когда священник Вэллон был рядом с ним, и о силе, что делает вещи именно такими, какие они есть, и про кресты всех мастей. Не знал только, почему ни разу не смог отвести глаз от ясного, чистого взора, когда ясный и чистый взор обращался к нему с мягкой улыбкой. Священник называл каждую букву в слове по отдельности и, когда мясник повторял за ним, с улыбкой кивал: «правильно». Священник устраивал все пальцы, кроме большого, на его голове, а большим чертил масляный крест на лбу. Мясник косил глаза на ладонь с немым осуждением, но потом то же масло священник разнес внизу и втер между, и мясник забыл про все, смущенно отвернулся и закрыл глаза, когда почувствовал — судорожно втянул воздух и стиснул зубы, а потом услышал: — Взгляни на меня. Он отстранился и сказал: «я хочу видеть тебя», и мясник повернулся. Священник смотрел — мясник не мог дышать ровно, и тогда священник поцеловал его, чтобы унять дрожь под собой. Священник навис над ним и брал его нежно, не отводя глаз, еле слышно шепча: «да, да», и не переставал смотреть в его глаза — потому мясник тоже не отводил взгляд, затуманенный и влажный, а глаза Вэллона были как всегда чисты и не подернуты никаким дурманом, и смотрели широко и прямо. Когда мясник кончил, замарав живот, священник благодарно расцеловал его лицо и спустился ниже, по шее, груди и дальше, чем вызвал глубокий и низкий стон — не из похоти, а из неги. Мясник поднял глаза — не к потолку, а к небу за ним, к Его богу, распахнутый и открытый, побеждённый, но не униженный, и Вэллон его понял, понял и больше не смотрел на него. Мясник чувствовал, что впустил не только священника в тело, но и что-то большее в душу. Ведь быть безбожником — значит не любить никого вовсе, а обрести бога — полюбить кого-то, кроме себя. Потом, однако — молчание ввиду всего сразу затянулось — в его теле эхом зазвучали воспоминания; грязная портовая лачуга на сваях, куда матросы сваливали только то, что нельзя украсть, но и это все равно крали, поэтому лачуга всегда пустовала, в нее не составляло труда забраться двум мальчишкам, и было слышно, как с лязгом швартуются суда, как они несутся через бухту и рокочут, и рокот этот перебивал глухие стоны, позволяя им оставаться анонимными — мясник помнил все так, будто это случилось вчера, — и был пирс в летних сумерках, керосиновая лампа на моряцком рундуке, скамья в тени, укромные уголки улицы без освещения, заброшенные сады и старая разрушенная стена за городом… — …и у вас обоих тряслись поджилки, когда кто-то проходил мимо, а если рядом останавливался человек и вы слышали запах табака, у тебя зуб на зуб не попадал. А когда старые фермеры после ярмарки садились поболтать в тени вашего убежища, вы часами слушали их разговоры, боясь шелохнуться. И мясник смеялся над своей исповедью, которую закончил за него Вэллон, смотрел на него и обличал смеющимися глазами: — Так ты нас видел? А священник с тенью задумчивости отвечал: — Я был одним из вас. В Керри. И они говорили о том, что было и сколько было им — как его звали — без имён — хорошо, без, — а потом один припечатывал палец поперёк приоткрытых губ другого. В темноте было душно, были скользкие липкие пальцы, мокрые тела, поцелуи без стыда, дыхание одно на двоих, прикосновения без сомнений и робости, и все, что с другими вызывало бы страшное омерзение, вдруг становилось приятным и правильным. Как-то в миссии, среди бела дня, незнакомец спросил у мясника, какого черта он в ней забыл — спросил, конечно, не из интереса, а по зову своей грязной ирландской крови, из мнимого превосходства нации на территории Вэллона, спросил просто так — а мясник не пожалел ответа, и только когда счастливчик Джек подоспел их, с его помощью, смогли разнять; тот ирландец, по удаче, мяснику вмазал, потому и провозились они так долго, но теперь-то ему уж точно не придет в голову лезть в драку, и особенно — с мясником, который, хоть и сидел потом с запрокинутой головой и хлещущей из носа кровью, вид имел победоносный. Священник же сидел напротив — подпер щеку кулаком и трогательно смотрел на него; мясник, заметив это, улыбнулся. Обошлось, в целом, даже неплохо. Мясник так и не отер кровь с лица, и когда чуть позже он имел священника, то пачкал его. Мясник Билл хотел оттрахать Вэллона до беспамятства. Хотел оттрахать его так, чтоб священник после не смог прочесть даже первую строку утренней молитвы. Священник мерно и спокойно застонал, когда он двинулся, и мясник узнал, как звучит его собственное упрямство, когда разбивается вдребезги. Мясник вылизывал его шею от уха до уха, с яростной нежностью вгрызался в бедра пальцами, сцеловывал пот и глотал не свою слюну — вкусил блаженство знать друг друга изнутри и снаружи без единого сомнения и отдался ему, и был награжден восторгом в чистом и ясном взоре перед собой. Блаженны вы. Блаженны будьте. Блаженны. Некоторое время они лежали — о чем думал Христос перед сном? — и мясник чувствовал всепоглощающее спокойствие, лежа на груди священника; благо Вэллона передалось ему — как будто они стали вдруг едины, разделили и пряный запах постельной близости один на двоих, и солноватый привкус во рту. И в момент, когда распаленный, разнеженный, растроганный священник отчётливо проговорил: — Чёрт возьми, — в тот момент мясник улыбнулся, ощутив колкий приступ зловредного счастья, и строго сказал: — Не поминай чёрта в доме божьем. А когда он попытался встать, то был пойман за руку священником, который не просил и не приказывал — сказал тоном, не терпящим возражений: — Останься на ночь. Та ночь выдалась длинной и бессонной. Наутро, когда мясник только проснулся и увидел его — священник брился у зеркала, уже целиком одетый и прикрывший все следы ночи, — то подивился, как крепко уснул: проспал самый ранний час и даже не был разбужен хлопотами Вэллона на расстоянии вытянутой руки. Мясник Билл смотрел на широкоплечий силуэт Вэллона и гадал, сколько раз за ночь они успели полюбить друг друга, сколько раз делили вдохи и выдохи — до последнего стона, до первой крови, до конца — и животные, дикие, жадные движения тел, умеющих убивать; у священника было множество мелких шрамов, которые мяснику нравились как часть его, как условные точки на его теле, которых можно целовать и касаться с жадностью искусителя. Мясник Билл поднялся с постели шатаясь, как забулдыга, предельно при этом трезвый, и подкрался к священнику сзади. — Скажи-ка, священник, насколько серьезен мой грех, — говорил он, зарываясь лицом в его затылок, — ибо я возжелал мужчину. А священник дивился, как можно так коверкать сан — бросать его, словно оскорбление — и смотрел в зеркало, хоть мясника там и не было, пока он не выглянул специально для того, чтобы тоже посмотреть в отражение — в отражение глаз священника. — Возжелал сильнее, чем женщину, — продолжал мясник Билл, задирая его рясу, — сильнее, чем любого другого мужчину. Возжелал так сильно, что не находил себе места, пока не овладел им. Священник Вэллон схватился рукой за стену, хоть дрожь внутренняя пока не передавалось телу и ноги были ему верны — в зеркале теперь остался только он один. — И мой голод неутолим, — мясник встал на колени за ним и накинул подол рясы себе на голову, вынуждая пригнуться, — мой голод лишь растет. Мясник не видел, как покраснело лицо священника. — Этот мужчина — ты, святой отец, — сообщил мясник, спуская с него штаны. — За это я попаду в ад? — Попасть попадешь, но не за это, — глухо пробормотал священник. — А за это было б не жаль, — сказал мясник, прежде чем прильнуть губами, и священник уже ничего не ответил; разве что спросил чуть позже, сконфуженно и тихо: — Что ты делаешь? — Я думал, ты это чувствуешь, — шепнул мясник в ответ, и священник с чувством выругался: — Дьявол. Вэллон постанывал с сомкнутыми губами, натыкаясь взглядом на свое отражение, из-за чего смущался еще больше, но совместно находил в этом низменное удовольствие сродни тем, на какие святых подбивали падшие; он почувствовал, как слюна мясника потекла по его бедрам, и сказал — сказал так, что непослушание его слову было невозможно: — Остановись. И мясник остановился. — Я бы провел полдня под твоей юбкой, — осклабился он, — но ты столько не выдержишь. Священник Вэллон ничего не ответил, опустился вслед за мясником на пол и уложил его на лопатки, и ряса скоро была отброшена в сторону, как и все прочее. И келья его становилась одной из тех комнат, где люди только и делают, что занимаются любовью и разговаривают шепотом, ожидая чтобы в конце концов раскололось небо или земля, а то и все сразу.***
Они оставили друг друга — дальше так продолжаться не могло, не в тех они были положениях, нельзя снова вести друг друга потайными ходами и чураться любого звука, чтобы их не заметили, пока они скрывались, — и не случилось больше ни одного поцелуя, ни одного касания, ничего кроме памяти о том, что уже произошло. По прошествии времени все изменилось, и из глубин чувств поднималась ярость — мяснику стало тесно рядом со священником, таким близким и недоступным, и все чаще случайный ирландец попадал под его горячую руку. А когда священник все же заходил к нему, все почтительно умолкали и потом говорили вполголоса, даже не сквернословя; браниться со священником мог только мясник, а сам Вэллон всегда был человеком чести и это было досадно, потому как в каждом ирландце мясник видел его и только — потому коренные американцы так жестоко расправлялись с ними, потому ирландцем не было хода, потому все они были презренны. Все ирландцы, кроме священника — потому только он и мог бросить мяснику вызов и побить его, и бить его с тем же пылом, с каким когда-то они любили друг друга — и любили по-прежнему, потому что мясник не мог достойно ответить и потому что Вэллон, несмотря на это, не смог прикончить мясника даже всадив нож в его брюхо и пустив его кровь на свои руки; даже когда мясник не мог больше отбиваться, но по-прежнему стоял на ногах — Вэллон не смог прикончить его, но не мог и остановиться: продолжал бить голыми руками, ни на миг не отводя от него глаз, и мясник тоже смотрел на него, хотя из-за крови, залившей все его лицо, едва мог видеть. Мясник уже лежал на полу, когда перед тем, как ударить снова, Вэллон провел ладонью по его лицу, аккуратно коснувшись треснувших губ, и мясник повернулся к его ладони, а в следующую секунду на его челюсть вновь обрушился кулак. После священник приподнял голову мясника Билла обеими руками и бережно положил к себе на колени, чтобы кровь не стояла в горле, и мясник обмяк, ложась щекой в его ладонь, как в колыбель; Вэллон держал его, пока не подоспел доктор, хотя и сам был ранен. Когда мясника унесли, священник взглянул на свои ладони: на них осталась бурая корка высохшей крови. Он сомкнул их и поднес к губам, как при молитве. Той ночью мясник почувствовал, как он лег рядом — в темноте и без слов — и с хрипом, хотя каждое движение отдавалось болью, придвинулся ближе. Священник по-прежнему мог пройти к мяснику без препятствий, и мясник не мог сказать не пускать никого и иметь в виду священника, даже когда священник сломал ему ребра — конечно, священник мог пройти к нему и лечь на постель — конечно, он так и сделал. Боль оглушала, как ей и подобает, но даже она не смогла пересечь порог Его присутствия, когда он взял мясника за руку и тот провалился в сон; он не знал, сколько времени провел с ним священник, но когда мясник проснулся, его уже не было рядом — так и осталась та ночь полусном, но что есть сон, если ни одно чувство не умирает в миг, как не умирал и он от полученных ран, и гораздо реальнее была боль от низости самого себя — от того, как Вэллон держал его голову, от того, как взял за руку после, — и эта низость требовала искупления кровью. До чего же ничтожно было оружие в сравнении с Его пасторальной жалостью. Порабощение и освобождение не противостояли друг другу — находились на одной чаше весов. На другой располагалась звенящая пустота и только, победить настоящее могло только прошлое, которого больше не существовало. Закольцованное и скрепленное кровью существование. Вэллон, разумеется, все понимал, как понимал и подарок мясника — собственный глаз, подумать только, — понимал и знал, к чему все идет, как понимал всегда; священник не противился тому, что делал мясник, точно так же, как когда позволял иметь свой рот и не сразу отстранялся, даже когда давился и кашлял. Король правит лишь карточной колодой, а священник толкует с людскими сердцами тет-а-тет, сеет слово божье, что колосится огнем преданности и непоколебимой веры. И если ирландцев Вэллона не бить, то Папа римский, разумеется, окутает весь Нью-Йорк своим блеском, выхода из него не останется и город, несомненно, падет; так и будет — так и было, пока священник Вэллон не пропорол мяснику брюхо своим мечом. Потому что мясник не хотел быть одним из тех, кто кормится от руки священника, хоть сам не раз целовал его руки. Единственный способ избавиться от любви — дать ей умереть. Для того, чтобы при этом остаться в живых, убить ее следует своими руками. Пройти крещение огнем. Для того, чтобы избавиться, надо позволить избавить себя. Потому что мясник любил священника Вэллона достаточно сильно и для того, чтоб убивать за него, и для того, чтобы убить его, если придётся. Но когда дело касается чести — все иначе, никого и ничто уже не спасти; честь вообще в вопросах любви губительна. Много позже они встретились снова, и кругом лежал снег — белый снег, словно перья, и мясник ступал по этому белому снегу с одной-единственной целью: одеть священника в королевский пурпур его собственной крови. Когда мясник Билл ударил ножом в первый раз, он ничего не помнил — только свою злость и жажду мщения, — но потом священник обнял ладонью его горло с бьющимися под кожей жилами, и сердце мясника уже билось вовсе не в груди, а в руке Вэллона. Чёртов милый. Между тем дело немного сдвинулось — священник упал на землю, на белый снег, обагренный кровью, и мясник потерял то, что двигало им прежде — он вспомнил сразу и много, но остановиться, естественно, не мог; возникали обязательства. Конечно, убить священника Вэллона своими руками ему было приятно и лестно, об ином и речи быть не могло. Странно, но чувствовал мясник немного — разве что смутную растерянность оттого, что это наконец свершилось. Внезапно кое-что изменилось — произошло очевидное вмешательство, которое происходило и раньше, и мясник вспомнил, как он еле дышал, обнимая священника, а священник прижимался к нему, и оба они словно замерли вне всякого времени — только друг в друге, — и мясник вдруг приоткрыл глаза — посмотреть на дверь из-за плеча священника, — и увидел там его сына; он поднёс палец к губам, беззвучно сказал: «тшш», потому что мальчик был мал и наверняка ничего не соображал, ведь ему тогда было года три, хотя и теперь он казался не старше — когда подбежал к своему отцу и упал рядом с ним, все тот же ребенок, что и тогда, подбежал и окликнул его, совсем крошечный. Мясник не смог бы убить сына Вэллона, его плоть и кровь, как смог убить его самого. И он опустился на колени, и гладил священника по голове с тем же чувством, с каким, должно быть, священник когда-то держал его за руку; это чувство, в самом-то деле, никогда не было жалостью. Священник сказал мяснику добить его — так лично, будто и не было вражды между ними, просто сказал — не просил и не приказывал — сказал тоном, не терпящим возражений, и мясник добил его, взял за руку и добил, не отпуская. В тот момент они стали близки друг другу, как давно уже не были. Мясник вспомнил, каким священник был на ощупь, когда с нежной яростью всаживал в него нож — в сердце, смертельно, к чему ему страдать; Его души хватало на веру и он был непобедим — он умирал не побежденным, побежденным остался мясник, убивавший его. Вэллон великодушно позволил пригреться у его последнего вздоха — самого пылкого, самого важного, и даровал ему свой последний взгляд. Мясник еще не раз скажет, каков это был человек — великий человек, единственный человек — но не станет оплакивать того, кого убил сам; как славно, что убийство освобождает от такой пакости, как горе!