Когда замыкается круг

У Томаса извечно лицо такое, будто он не спал пять лет, или, как раз таки, спал, но забыл проснуться. Дамиано говорит, что в этом все дело: он выглядит не как бодрый парень в возрасте двадцати одного года, – хотя он так выглядеть и не может, если уж на то пошло – а как семидесятилетний наркоман и алкоголик, и продавцы не хотят помогать ему губить здоровье еще больше. Виктория посмеивается с этого, а Итан бросает осуждающий "опять-ты-за-свое" взгляд. Это вечер, это съемная квартира, это Вашингтон встречает их запретом на продажу алкоголя лицам до двадцати одного года от роду, про который, почему-то, никто не вспомнил. В Лондоне и Роттердаме они с такой проблемой не сталкивались; в Риме – тем более. А в Вашингтоне – на этом факте, в каждом из них, просыпается ворчливый старик, который возмущенно стучит тростью по столу с криком: «Как это так?!» – продают с двадцати одного. Возвращающемуся после встречи со старым знакомым Томасу, которого они любезно попросили прихватить чего-нибудь крепкого для того, чтобы отпраздновать успешный перелет, нет двадцати одного и документа никакого у него с собой нет. – Я показал им фото твоего удостоверения, – говорит он Дамиано, стаскивая кроссовок с левой с ноги, – но, как понимаешь, никто не поверил. – Потому что надо было показывать мое! – усмехается Виктория из комнаты, и Чили лает в ответ на ее слишком громкий голос. Дамиано присвистывает, чтобы отвлечь животное. Раздается какой-то грохот, после чего собака пулей выскакивает на лестницу, а Вик выходит с черным дипломатом, забитым их документами. Итан все еще уверен, что хранить все бумаги в одной сумке, которую они могут запросто потерять – верх недальновидности. – США свободная страна. Сказал бы, что сменил пол, а удостоверение не успел. Тем более мы похожи. Томас окидывает ее скептическим взглядом. – Не думал, что в свободных странах живут идиоты. – Но ты мог хотя бы попытаться, – Дамиано прислоняется к дивану, где сидит Итан, лениво переводя взгляд между ними, бедром, говорит наигранно-драматично. Порой кажется, он и не умеет по-другому совсем. – Если бы я пошел... – ...тебе бы без проблем продали, потому что ты старик, которому уже есть двадцать один, – заканчивает за него Томас, разводя руками в стороны. – Поэтому ты и идешь. In bocca al lupo, брат. Виктория и Итан синхронно усмехаются с того, как он напутственно хлопает Дамиано по плечу и уходит на кухню. Это уже традиция какая-то: в каждом лофте, что они снимают, кухня находится слева от гостиной, а прямо напротив входа – пара диванов, чтобы прийти и сразу упасть, не доползая до комнат. Со слов Марты; а так, может, им везет просто. Но это удобно, даже привыкать не приходится. Фонари на улице загораются по щелчку. Дамиано говорит, что, хорошо, так уж и быть, добрая мамочка великодушно сходит купить нуждающимся детям виски. В ответ все – Томас тоже должен, хоть его и не видно – синхронно закатывают глаза, и Итан говорит, чтобы он оставил ключ и бумажник здесь. На всякий случай. Им, видимо, придется сидеть и надеяться, что Дамиано не пропадет на два часа и не приведёт с собой пять "прекрасных людей, с которыми познакомился по пути", без денег, выпивки и способности связать хотя бы пару слов. Снова. Виктория поглаживает ногой Чили и думает, что надо будет у Томаса спросить, как он прогулялся. Интересно всё-таки. Он говорил, что с теми знакомыми переписывался около двух лет, а теперь выдался шанс всей компанией встретиться. Не все же с ними одними сидеть. Как время с родственниками хорошо в меру, так им всем лучше друг от друга отдыхать иногда. Знакомы они много, практически живут все вместе не меньше – семья, можно сказать, и от этого порой бывает на редкость тяжело. Когда-нибудь они начнут друг другу глаза мозолить; когда-нибудь они устанут от этого всего настолько, что вне сцены перестанут разговаривать вообще. Когда-нибудь это случится – всего лишь вопрос времени, когда. Желания думать, что это возможно и наиболее вероятно, нет совсем. – Вик, – окликает ее Дамиано, просовывая руки в рукава серого пиджака, и она оборачивается, в немом вопросе подняв брови, – со мной не хочешь? Потеряюсь еще, а как вы потом без меня? Она хочет сказать: «Если ты потеряешься, тебя потом прохожие назад принесут и еще доплатят, чтобы не выпускали больше». Она хочет сказать: «Кто, кто, а ты дорогу до винного и обратно всегда найдешь». Она пожимает плечами и снимает кепи с вешалки. Все равно стрелки новой формы опробовала – почему бы не показаться людям? Когда она влезает в кроссовки, Итан кричит Томасу, что, похоже, сегодня они обойдутся простым чаем и соком. Виктория бросает в него чьим-то лежащим на кушетке шарфом. Это было один раз. Правило номер один: если ты собираешься сделать что-то, что потом можно будет припомнить, не делай этого рядом с друзьями. Или в одном городе с ними. Или, хотя бы, при наличии друзей. Вообще лучше не делать того, что потом можно будет припомнить, при любом удобном случае. Злится она на это картинно, разумеется; простой шуткой ее из себя не вывести. Дамиано съезжает по перилам, прямо как несколько лет назад назад, когда заходил за ней по пути на репетицию, и спрыгивает на лестничную клетку под стук набоек с собственных туфлей. Руки за спину заводит, вытягивается по струнке. Всем своим видом показывает, что ее ждет. Виктория сбегает вниз по ступенькам, стуча твердой подошвой кроссовок по плитке. Есть в этом всем что-то похожее на когда-то происходившее. Кажется, сейчас дверь откроется, а там – одна из внутренних улиц Рима, устланная брусчаткой дорога и шумное раннее утро. Но выходят они на простую улицу Вашингтона, где на дорогах асфальт, на часах восемь вечера, на нем какой-то странный костюм, а на ней майка, бриджи и кепи. Со стороны они смотрятся довольно неординарно, наверное. Из разряда тех контрастных картинок в соцсетях. А кроссовки и туфли с набойками прежними остались. Размер изменился только. Виктория говорит: – Я взяла только телефон, так что разоряешься сегодня ты. Дамиано отмахивается легко: – Потом с вас долги сниму. В отместку она пихает его локтем в бок, он пихает ее в ответ. Она наступает ему на ногу, он пытается наступить в ответ, но терпит неудачу и цепляет левой рукой фонарь. Звонкое "дзынь" от удара колец о железный столб заставляет Дамиано скривиться. Виктория смеётся, цепляясь пальцами за его плечо, и говорит, что, вообще-то, нота была чистая. Хорошая Ми второй октавы – сразу видно качество! – Пальцы не отбил? Интересно, на каком заводе отливали этот шедевр минимализма. Впрочем, старания литейного цеха по улучшению звука остаются без особого внимания. Карты говорят, что им нужно прямо, затем направо двести метров, и налево. Дамиано берет ее под руку и говорит, что надо идти помедленнее, чтобы помучить ребят ожиданием. Она задумчиво хмурится, будто размышляет над его словами, а шаг замедляет все равно. Раз уж выпала такая возможность... – Если мы сейчас повернем налево, – говорит она, пальцем на экран указывая, и у него в глазах рябит от количества улиц и домов на карте, – то сможем сделать круг и посмотреть на небольшую площадь. А оттуда направо, немного по переулкам, и как раз выйдем к маркету. Соглашается Дамиано, даже не задумываясь. Может быть, однажды она заведет его куда-нибудь в логово западных каннибалов, а он и не поймет этого в своем топографическом кретинизме. Хотя, к счастью, Дамиано уверен, что Вик этого не сделает. Слишком уж она его любит. Все его слишком любят, если уж на то пошло. Когда они сворачивают на главную улицу, Виктория все-таки говорит, что ей все это уже отчетливо что-то напоминает. Что-то четырех- пятилетней давности. Не Лондон, а Рим именно. Может, как они праздновали первый большой концерт? Или клип? Какой-то момент, после которого они тоже вот так вечером ходили по улицам, но пьяные до ужаса. – Если пьяные были, то неудивительно, что не помнишь, – усмехается Дамиано. Виктория сдерживается, чтобы не сказать, кто именно тогда упился настолько, что перестал быть похожим на человека и распугал всех прохожих. – Но в любом случае так мне нравится больше. – Напомню это в следующий раз, когда скажешь, что мы все "как-то скучно гуляем". Он пихает ее бедром, она пихает его в ответ. От психологической травмы еще одного фонарного столба и пары переломанных пальцев, их спасает тихий, но услышанный профдеформированными ушами звук. Бой, точнее. Гитарный. Восьмерка. Они переглядываются и, не сговариваясь, выбирают направление "к музыке" со скоростью "нет, я быстрее". Люди смотрят на них, как на дураков, – нет ничего ужасного в том, чтобы побыть дураком иногда, если это включает в себя возможность побегать по улицам наперегонки – но до небольшой площади с двумя фонтанами Виктория добегает быстрее и самодовольно складывает руки на груди, всем своим видом показывая, как уже его заждалась тут. Пока признавший свое поражение – ненадолго; она знает что ненадолго, и он попробует отыграться еще – Дамиано вальяжным шагом добирается до нее, Виктория успевает пошарить по своим карманам и обнаружить примерно тринадцать евро в двух купюрах и нескольких монетах. Что ж, для уличных музыкантов этого должно хватить. Они же местные – должны знать, где можно обменять на доллары. – А говорила, что не брала ничего, – фыркает Дамиано. – Если хочешь, могу купить выпивку на эти деньги, – пожимает плечами Виктория. – Но пить потом тебе. Когда-то они пробовали взять вино за заработанные на улице гроши. Плохо это кончилось. Но здесь... Она оглядывает площадь, ища источник музыки и натыкается на парня и, кажется, двух девушек, сидящих по ту сторону ближнего фонтана. Гитары у них, точно две, простые акустические... Нет, акустика и фолк. С таким набором они могли бы собрать неплохую сумму, если петь умеют. Только на вино тратиться не станут. После двадцати одного же. Интересно, на что это ребят собирают? Они когда-то начинали с мечт о новых инструментах и технике. – Идешь? Дамиано подает ей руку, и она протягивает свою в ответ, и они направляются навстречу такой чужой и до одури знакомой ситуации одновременно. Они ведь были... Только по другую сторону. Виктория уверена, он помнит тоже: и площадь, – только брусчаткой устланную – и фонтан, – только он один был – и две гитары – только ее и Томаса. Песен тогда своих мало было: чужие в основном исполняли. Подгоняли фортепианные и сложные соло под свой средний уровень, с ритмами игрались, как из пластилина фигурки повторяли, копии менее детальные делали. Сейчас тоже что-то подобное есть. Но свое уже. Неисправленное. Ощущение такое, что то, простое и несерьезное, когда-то в прошлой жизни было. У Дамиано в глазах улицы Рима тусклыми отблесками виднеются, всплывают черно-белыми воспоминаниями, как кадрами старого кино; внешне не видно, на уровне ощущений для нее чувствуется. Виктория берет его за пальцы, – по сравнению с ее большие – взгляд поднимает снизу вверх, а как на равных. Будто говорит: «Сейчас не хуже, посмотри с другой стороны». И он смотрит. На нее. Губы сами собой в едва заметной, не экранно-пошлой, улыбке расплываются. Виктория улыбается в ответ. Согласен. Теперь точно согласен. Не хуже потому, что такое же, но более осмысленное. Более взрослое – несмотря на то, что они сами еще дети: половине спиртное не продают – и более насыщенное. Из места на лавке у фонтана к целому миру, да не в мечте, а в реальности; как будто под перевернутым наоборот увеличительным стеклом посмотрели и обратно возвращать не стали. К гитаристам они подходят уже не такие заряженные, как когда только сюда прибежали, а с легким задором в глазах, какого здешним скучным прохожим не хватает. Дамиано берет у нее монету в два евро, проворачивает между пальцами и спрашивает, смогут ли сыграть Майли Сайрус. Виктория хмыкает под нос. Конечно. Разве мог он что-то другое попросить? Парень к девушке, что без гитары, поворачивается, спрашивает, могут ли. И та отвечает, что, безусловно. Дамиано склабится, как Чеширский кот. У гитаристки темные волосы, у гитариста – тоже, но не похожи они; не родственники, обычные друзья. Солистка у них блондинка, и тембр у нее меццо-сопрано. Томас когда-то говорил, что их темненькую солистку второго голоса уже вряд ли кто-то заменит. Они ее искали так долго, так долго допрашивали и прослушивали, пытаясь изображать настоящих профессионалов, что на похожую точно не наткнутся. На похожую и не наткнулись. Кое-что получше на голову свалилось. Парень просит минуту, чтобы спустить струны на пару тональностей, и они кивают: «Конечно, мы не спешим». Виктория присаживается на лавочку справа от гитаристки, и Дамиано приземляется – «Это ты ходишь, а я лечу», – рядом с ней, закидывая ногу на ногу. Она помнит, что выбрала его тогда. Она помнит, что выбрала его и позже. Оба случая забыть вряд ли получится и не хочется уж точно. Свет фонарный золотистый отражается от корпуса, когда фолк Хомейдж переворачивают грифом вверх, подстраивая натяжение с помощью тюнера. Виктория жмурится от звука, слышит, когда очищается под лад нота, даже не смотря на шкалу, и сама не замечает, как постукивает ногой в такт пробы. Это уже из привычки что-то. Не вспомнить, сколько раз она гитары настраивала и струны перетягивала. Дамиано – она уверена – тоже слышит, но он на слух настраивать так и не доучился, даже базовую тональность. Привык с техникой больше. Понять его легко. Акустика остаётся прежней под соло, но девушка вешает каподастр на первый лад. В терцию. Умница. В секунду было бы грязно. Дамиано наблюдает за ними не слухом, а как обычно, и песню узнает с первого же, взятого гитаристом аккорда. Головой качает и вздыхает что-то похожее на: «О Дева Мария». Виктории требуется чуть больше – до первых слов. Younger now. Черт побери, какая ирония. Голос у солистки хороший, чистый, сильный, играют они слаженно, но всерьез оценить не получается, – да и не пытается – потому что они улыбаются, как идиоты, почти без причины, друг на друга смотря. Можно подумать, с чем-то из прошлого эта песня у них связана. Но на деле, получается, из самого что ни на есть настоящего. You know what goes up must come down. Она подпирает подбородок кулаком, брови поднимая в немом вопросе. В глазах огни фонарные – не тусклые отблески прошедшего – золотистыми пятнами пляшут. Он поджимает губы и кивает в ответ. Да, поэтому они и здесь. Их бесконечная восьмерка замыкается на одном и том же месте, но на разных уровнях. Когда-нибудь они окажутся здесь снова, и сомнениям это не подлежит. Час назад то глупостью казалось наивной, но никакая работа, никакие концерты и никакие люди не смогут ничего изменить. Вселенский закон, потому что. Они, говорят, нерушимые. Подпевать начинают только на последнем припеве, от того, что не хочется вмешиваться лишний раз. Есть во всем этом что-то такое особенное, как в статичной картинке. А повернешь фигурку – магия разрушится. Но и противиться словам слишком тяжело. Если музыка цепляется, то всеми руками и ногами, и от нее потом так просто не избавишься. У них, впрочем, желания такого нет и не было никогда. Парень доигрывает последние такты главной темы, за что Дамиано бросает монету в разложенный у ног черный чехол. Судя по большому количеству пенни и мелких купюр, собрали они около полусотни, может, чуть больше. – Можно? – спрашивает Виктория у парня, выглядывая из-за гитаристки и кивая в сторону инструмента. – Я тоже играю, не беспокойся. Дамиано издает довольное: «О-о-о-о-о-о-о!» – в ответ, когда тот кивает и протягивает Виктории гитару. Она шикает на него, закидывает ногу на ногу для удобства и рукой по грифу проводит, отметки половин смотрит. Седьмой и пятый лады только помечены, но больше простой акустике, в общем-то, и не нужно. Как давно она не держала такую простую гитару в руках, и какая же она увесистая, по сравнению с ее электронными. Есть в этом что-то... с оттенками улиц и душевной легкости. – Я, конечно, не Томас, – тянет она, поворачиваясь к Дамиано и пробуя первый аккорд перебором. Как только минует второй, в его глазах сразу мелькает осознание, пополам с облегчением. Узнал. – Но ты все равно будешь подпевать. – Даже не сомневайся, – вздыхает он. Сколько бы во мнениях они не расходились, эта песня всегда будет вне конкуренции у всех. Гитаристы их, кажется, не совсем понимают. Для них они больше похожи на простых дилетантов, которым захотелось поразвлечься вечером, после рабочего дня. Такие толпами ходят – по опыту собственному известно. Виктория думает: «Может оно и к лучшему...» – поднимает взгляд от грифа на закрывшего глаза и жестикулирующего в такт ритму Дамиано и убеждается. Да, определенно к лучшему. Но когда Дамиано начинает петь, в глазах обеих девушек мелькает что-то похожее на сомнение и попытки найти в архивах собственной памяти – судя по всему, ограничившихся песнями на английском – похожий мотив. И гаснет так же быстро, как появляется. Вряд ли. На улицах много хороших певцов, и они могли подобных встречать уже. Quindi Marlena torna a casa… Голос у Дамиано подрагивает слегка. То ли от усталости, то ли от эмоций, то ли от того, что распеться возможности не было, но выходит от этого не хуже. Чувственно очень. Так, как должна звучать эта песня. Torna a casa. Хочется сказать, что уже. Итана и Томаса не хватает, безусловно, но Виктория пытается подстроить бой под барабаны, и выходит неплохо, пусть и не так многогранно и глубоко. Музыка льется из-под ее пальцев привычно и правильно, струится плавной и послушной рекой. Она перемещает левую руку по грифу – аккорды сами ведут свою песню, идеально подходящую под слова Дамиано. Можно наглядно увидеть, куда ушли годы практики. В брошенные в чехол три десятки. На данный момент. Вместе с «Che ho paura di sparire» и последними нотами, приходят аплодисменты от их импровизированных коллег и еще нескольких людей на площади. Виктория хочет пошутить про три десятки. Виктория хочет сказать, что это надо было записать. Виктория поворачивается к Дамиано, смотрит на его довольное лицо и отчего-то начинает смеяться. Не истерически, не от абсурдности, а как-то странно, по-другому. Так смеются, когда собирается вся семья в одном доме, впервые за много лет. Так смеются, когда громыхают праздничные салюты. Так смеются, когда аплодисменты заглушают собой все звуки. Так смеются, когда полностью счастливы. И Дамиано смеётся вместе с ней. Черт. Побери. Эта песня была создана для сегодняшнего дня. Никуда она еще настолько идеально не вписывалась. Ни в ссоры, ни на сцену, ни в постоянные отыгрыши "для себя", а сюда. Пусть Вашингтон, пусть нелепица отчасти, пусть инструмент один. У каждой песни должен быть свой момент на уровне эмоций и ощущений, необъяснимом, неосязаемом. И это ее момент. Виктория вытирает слезы с лица тыльной стороной ладони, вместе со стрелками новыми. Струны посеребренные звенят слегка, зажатые под дрожащими пальцам. Она поднимает взгляд на Дамиано, на его растрепанные волосы, растекшуюся подводку, мешки под глазами, свою собственную руку на его плече. На глаза горящие, с расширившимися зрачками и такими же фонарными отблесками, как у нее: похожие, но другие в то же время. И целует. На ногах приподнявшись, крепче стиснув пальцы на пиджаке чертовом и грифе. Целует почти как четыре года назад, но больше – как именно сейчас. С оттенками его попсы и их песен на душе, идеально перемешавшимися; с дикой смесью веселья, глупого счастья и полуразложившейся тоски по прошедшему. Он обхватывает ее лицо руками, и она цепляется за него так, что уже должна ногтями до кожи достать и не отцепишь потом. Не в первый раз, не в последний, но похоже на растекающийся по горлу виски, по венам героин. До одури правильно, будто головоломка наконец-то сложилась в изначальную форму. Ему только и дальше хочется. Потому что этого мало как-то, этого всего не хватает. Слишком далеко, слишком мало. И он едва успевает наклониться по-нормальному, как Виктория руку на грудь кладет и отодвигает осторожно. Еще чуть назад отодвигаясь, говорит: – Люди. У него в ушах пульс грохотом отбивает, он ни шума, ни свиста чьего-то идиотского не слышит. О чем она вообще? И прежде, чем он успевает в голове все нормально уложить, в себя прийти хотя бы, прежде, чем он начинает дышать без перебоев, она руку свою убирает на гитару обратно. Не отстраняется до конца, на паузу ставит всего лишь. И переключается как умеет. Люди. Точно. – Сможешь еще одну спеть? – улыбается точно так же, но уже чуть спокойнее. У него в глазах все еще пылают искры, едва заметными вспышками по всей картинке пляшут. – Разумеется, – машинально, через давно приросший к лицу фасад уверенности. Шоу должно продолжаться по старой программе. Меркьюри пел немного иначе, но и случай у них немного другой. Виктория перебирает пальцами le parole lontane, выстраивая мелодию по памяти, пару раз замедляется, но не бросает. Ничего из популярного играть в голову не приходит: риск есть. Если вдруг кто-нибудь узнает, придется спешно ретироваться. Перед самыми первыми словами, когда Дамиано уже набирает воздуха в грудь, солистка останавливает ее и спрашивает, знают ли они «Wake me up». Люди пришли веселиться, а не слушать лирические песни, ясно. В голове Виктории прокручивается барабан револьвера и, со щелчком встав на место, выдает нужное воспоминание. – Да, разумеется, только аккорды найдите, пожалуйста, – к Дамиано поворачивается, чтобы дразнясь добавить: – Вытянешь? Забавно каждый раз, никогда не надоест. Гитарист быстро щелкает пальцами по экрану телефона, забивая в поиске нужный запрос. Дамиано ухмыляется, плечи расправляет и бросает довольно: – Играйте уже. И она бьет по струнам, расставляя пальцы по пропечатанным над словами аккордам. Такие простые и энергичные песни ничего, кроме слегка приподнятого настроения, за собой не приносят, но людям нравятся на редкость. Это заметно становится по тому, как на площади увеличивается толпа и растет количество мелких купюр в гитарном чехле (Виктория успевает и свои оставшиеся туда подбросить). Они перебирают около десяти песен, которые должны знать все, еще штук пять из нового и местами – по выбору Дамиано. У Виктории окончательно стирается кожа с указательного пальца правой руки, а четыре – тех, что зажимают струны, – на левой почти не чувствуются. Акустика одним словом: усилий прилагать приходится больше. Дамиано местами проглатывает слова от незнания текста, но никто не обращает на это внимание. Мотив – есть, музыка – есть, что-то, напоминающее текст оригинала, – есть. Большего на улице и не нужно. Девушку с фолк гитарой Виктория подключает на басы и заполнение пауз в соло. Выходит средне, – это же не она и Томас, что сыгрывались не один год – но тоже неплохо. Правда, учитель из нее так себе. Остальные пытаются подпевать, но когда солирует Дамиано, смысла в том мало, а точнее – нет. Он забирает все существующее внимание на себя, не прилагая особых усилий. До того, как того же не захочет Виктория, разумеется. Но здесь они не выступают и не соревнуются; здесь они всего лишь гости, случайно отобравшие чужих зрителей. Последний раз они так приземленно сидели года два назад. Последний раз на них с таким не фанатичным восхищением смотрели еще раньше. На редкость приятное ощущение это: когда тебя воспринимают, как опытного музыканта, а не артиста. Ее расспрашивают про двойное баре, у Дамиано солистка уточняет про вибрато, и Виктории приходится наступить ему на ногу, чтобы избежать пошлой шутки при детях. При детях... Она странно чувствует себя очень взрослой женщиной рядом с ними. Этим ребятам не больше семнадцати на вид, она не сильно старше, но в ней уже больше приземленности, наверное. Если можно вообще говорить о приземленности, когда ты взял целый мир. Иронично, что за эти пару часов они заработали долларов двести-триста и пару пирожных от оценивших песню из репертуара Nirvana. Неплохой заработок, но ситуация забавная. В половине одиннадцатого прилетает сообщение от Томаса с фотографией заскучавшей Чили и вопросом, не выкрали ли их скинхеды. Черт. Виктория спешно убирает телефон в карман, протягивает гитару парню. Забыли совсем. Сделали небольшой круг, называется. – Нам пора, – говорит она, поднимаясь с лавки. Дамиано тормозит на пару секунд, хочет спросить, почему, затем кивает ей в ответ. – Да, иначе наши дети высохнут без спирта, – он поправляет пиджак, зачесывает пальцами волосы, будто это хоть как-то может помочь, под легкий смешок Виктории. – Благодарю за прекрасный вечер. – Спасибо, ребята, – Виктория улыбается искренне, не стандартно, что в привычку вошло, а по-настоящему. Это действительно хорошо было. На просьбу дать аккаунт в какой-нибудь соцсети, чтобы не потеряться, – простые, беззаботные гитаристы – вежливо говорит, что не стоит. Не стоит им этого знать; проблем много не будет, но не хочется рушить стены. Сами выяснят, если повезет. Дамиано сглаживает ситуацию, говоря, что они предпочитают оставаться таинственными прекрасными незнакомцами. И улыбается так обезоруживающе, как только они умеют. Хороший навык, избавляет от излишних вопросов. Виктория тянет его за руку в сторону одной из похожих друг на друга улиц, в которых он потеряется без труда, если решил в следующий раз сам пройтись. От нее разит весельем и приятной усталостью. Можно сравнить с той, что после шумного праздника на всем теле оседает, но нет. Это что-то более приятное, более приземленное и близкое. Похоже на встречу со старыми друзьями. Только этих они больше никогда не увидят. Хотя... Кто знает? О них ведь так тоже думать могли прохожие. – Знаешь, – говорит Дамиано, оглядываясь на горящий в окнах многоэтажек свет, – надо будет дома повторить. После того, как закончим с новым альбомом. Что именно – не уточняет. В его случае может быть все, что угодно. – Только если ты осмелишься снова, – парирует Виктория, даже не поворачиваясь к нему. У нее походка вальяжная: одну ногу перед другой ставит и не спешит. Томас с Итаном ждали два часа, для них еще минут двадцать мало значения имеют. «И так все понятно». – Я? – чересчур оскорбленно, чтобы было похоже на искренность. – Да я самый бескопмлексный человек в этом городе. Виктория кивает в ответ серьезно, губы поджав: «Да-да, разумеется», – поворачивается к нему и взглядом вперивается в разводы на лице черные. Подводка. И Виктория ругается про себя, что они сейчас похожи на сбежавших из притона проституток, – в таких нарядах и с такими размазанными лицами – желание стереть это недоразумение подавить не получается. Рукой тянется, пальцами большими стирает из-под глаз разводы. Хорошо, что не водостойкая. А он даже не говорит, что у нее самой стрелки смазанные, тушь потекшая. Он этого не видит совсем. Со вздохом коротко: – Никому дела нет до наших лиц. – Мне есть дело, – тем самым безапелляционным тоном. – Не хочу, чтобы ты был похож на кого-нибудь из Kiss. Ему сказать хочется, что группа неплохая вообще-то; ему слишком остро ощущаются ее пальцы на собственном лице. Виктория среагировать не успевает; Дамиано пальцы ее чуть своими сжимает, когда ладонь ее от собственного лица убирает. А потом им сигналит автомобиль. Прямо позади, светя противотуманными фарами. И она показывает водителю язык, когда тянет его в сторону, к тротуару. Дамиано смотрит на отдаляющуюся легковушку и руки в бока упирает. – Кто разрешил им здесь ездить? Она плечами пожимает и кивает в сторону знака, запрещающего движение. – Никто, но кого это волнует? Они едва успевают пройти пару домов, как Виктория цокает языком, достает телефон из кармана и стирает из-под глаз подтеки туши подушечками пальцев. Ресницы облезшие как будто, стрелки неровные. Покривившись перед экраном, плюет на это все. Если сейчас и дальше пальцами тереть, то станет похожа на аллергика во времена цветения амброзии. Перспектива не лучшая, да и кто в темноте будет к ней присматриваться? Пока она смотрит в экран, Дамиано начинает жужжать о том, что здесь есть несколько музеев, галерея, еще какое-то интересное место, куда они должны обязательно наведаться, что они должны там столько посмотреть и кое-кого, то есть кое-что, пощупать. Она отвечает на автомате, даже толком не вникая в слова и переспрашивая какие-то очевидные вещи, лишь создавая эффект присутствия. Знает его давно и знает, когда он переключается на режим «Говорю, лишь бы не молчать» потому, что тишину не любит. Попроси ее кто конкретизировать, сказала бы, что даже побаивается. Тишина, паузы, невысказанные мысли растворяются в отсутствии звуков, и Дамиано рефлекторно начинает нести любую чушь, лишь бы все это не давило ему на голову. Об этом его психолог говорил, она помнит. А помог бы еще тогда – цены бы ему не было. Проблемы-то остались, но теперь появился еще и повод (плюс способность) к самокопаниям и их самостоятельному анализу. У него походка пружинистая, с набойками этими стучащими напоминает прогулку антилопы по трассе. Виктория бросает, не поднимая взгляда: – Если собираешься таскать нас по музеям, придется отобрать у Итана флягу с коньяком. Искусство они любят, чувство прекрасного развито на уровне обоняния, но эта фляга о многом говорит. – Ни за что, – отрезает Дамиано. – Я без его рассуждений о смысле живописи не протяну. А на трезвую голову он так много не говорит. Виктория думает, что сделает это сама. В качестве эксперимента. Хочется посмотреть на вселенские страдания никем не понятого ценителя прекрасного. Она тоже там будет, но помолчит, для такого благородного дела. Картины, скульптуры, макеты, пропитанные запахом времени и сломанных в борьбе за свою индивидуальность жизней. Тяжело, но свеч стоит. Как Древний Рим требует крови, так ее внутренняя садистка, порой, требует издевательств. Он все жужжит. Тараторит, как пулемет из дешевых боевиков, у которых ленты бесконечные. Виктория открывает карту снова, говорит, что сейчас они пару домов пройдут, там направо и уже на месте. Фонари горят, не придется опасаться, что за поворотом кто-нибудь огреет трубой по голове. Он говорит в ответ: «Хорошо», – и продолжает что-то про знакомого своей знакомой, который говорил про бар в самом центре, где, говорят, лучшая музыка в городе. А ей хочется глаза закатить снова; а она его знает вдоль, поперек, по диагонали слишком хорошо. Экспрессия в словах чрезмерная у него, экспрессия такая, с какой он любые мысли глушит. Усложнять что-то слишком простое и понятное зачем-то пытается. Виктория говорит: – Замри. Он останавливается в паре шагов от поворота и разворачивается к ней на пятках недоуменно. На лицо от фонаря тень падает; стоят, разделяемые границей света, как герои какого-нибудь пафосного сериала. Она на него снизу вверх смотрит, жестом показывает: наклонись, высокий слишком. Чувствует, как все нервы у него натягиваются железными струнами, – стержень бы стальной в спине для таких иметь – мышцы напрягаются. И в глазах, вместо расслабленности совсем недавней, едва заметной бегущей строкой: «Что если... Что если... Что если...» Для человека, который не думает, а делает, у него слишком много ненужных мыслей в голове. – Я тебя ударю сейчас, – почти шепотом. – Выключи королеву драмы хоть на минутку. Мозг тоже можно, но он куда меньшую роль играет. Виктория думает, сегодня определенно не его вечер, а ее. Виктория думает, надо будет его потом в театр продать, отыгрывать Отелло – хорошо получится, без усилий. Виктория думает, насколько все это иронично, что смеяться снова хочется. Виктория посылает все к чертям и целует его снова. Губами касается тягуче-медленно, осторожно. Чтобы дошло до него, чтобы раскопки в своих завышенных до падших башен загонах оставил. Здесь она, – не пьяная, не накуренная, не под адреналином, не шутит как обычно – не денется никуда. И отвечает он, кажется, через вечность целую. То, как начинают у него в голове шестеренки проворачиваться, Виктория почти чувствует. Без шума, выбивающего все мысли, уже. Осознанно. Она его не держит, он ее не держит тоже. Она не останавливает его, он ее тоже. Просто. Просто, и мозг Дамиано пытается отторгнуть эту информацию, но не выходит ничего. – Понял? – она пальцами шеи осторожно касается. Кровь в артериях стучит, как бешеная. – Честно. И он кивает в ответ. Себе потом все сам разъяснит и по полочкам разложит – по наставлениям психолога, с выяснением причин и последствий. А сейчас ни того, ни другого не хочется. Пальцы на шее теплые успокаивают каким-то магическим образом. – Давай уже возьмем это чертово бухло. Смеется она в ответ так же легко, как они добираются до магазина за пару минут. Если смотреть по картам, то и изначально так дойти можно было, не наматывая почти три часа лишних по времени, пятьсот метров нервных окончаний и пару десятков – фотопленки с воспоминаниями. Без размазанной косметики и заработка для совершенно незнакомых гитаристов. А от того и гораздо скучнее. Продавец – мужчина, лет тридцати пяти, с ужасными мексиканскими усами, скучающий на фоне винной стены – встречает их со звоном дверного колокольчика. Взглядом обводит с кроссовок, до кепи, по пиджаку и к ботинкам, будто мысленно подсчитывая количество нулей на счету. Дамиано говорит, что им бы пару бутылок простого Jack Daniel's и удостоверение свое вытаскивает прежде, чем тот успевает рот открыть. Хотя не кажется, что вопрос мог бы быть про возраст. Скорее, предложение взять что-нибудь другое, но высказать его так и не выходит. Про детей, Дамиано, к счастью, не шутит больше. Когда Виктория спрашивает про хеннесси иксо, продавец, с несколько секунд, смотрит на нее со смесью удивления и недоумения на лице, но быстро поправляется и снова растягивает губы в приветливой улыбке. – У вашей дамы достаточно необычный вкус, – говорит он Дамиано, выбирая нужную позицию на мониторе. Тот усмехается в ответ и пожимает плечами. «Что есть, то есть». – Его дама может ответить за себя сама, – парирует Виктория, вытаскивая из кармана его пиджака карту. – И шампанское, пожалуйста… – окинув взглядом Дамиано, – на вкус джентльмена. И взгляд переводит дальше – на разложенное позади него вино. Дамиано этот недовольный тон узнает сразу. Он в костюме, она в бриджах; должно быть, восприняли их не совсем так, как нужно, и Вик понимает это. Вик это нервирует отчасти. Сюда она точно не заглянет больше из упрямства. Маршрут в голове перечеркивается красным крестом. У Виктории пункт какой-то особый на восприятие, условие: на равных все должны быть, а она чуть выше. Он думает, это еще от семьи пошло, или от них всех уже; они ее всегда выше себя уже на автомате ставят. То ли от того, что девушка она, то ли от того, что просто она. Для себя Дамиано и сам на этот вопрос с трудом ответит, даже сейчас, когда вместе с кровью ползут по венам серотонин, дофамин, окситоцин, эндорфин, или как там это в химии называется. «Какая-то непонятная вещь, которую ему знать нет смысла», – вполне подойдет. Зачем химия человеку, который почти в полночь выходит на улицу со звенящим пакетом? Виктория быстро щелкает его на камеру и, по всей видимости, Томасу отправляет для отчетности. Ответное сообщение не прилетает ни когда они проходят один квартал, напевая какую-то попсовую мелодию, невесть откуда вспомнившуюся, ни когда проходят второй. Итан был прав, похоже, но зато на утро останется. Виктория со вздохом бросает взгляд на навигатор и говорит: – Ноги у меня сейчас онемеют, конечно, но прогулялись достаточно неплохо. Он пакет нарочно встряхивает, заставляя бутылки звенеть. – Все потому, что у тебя топлива нет. – Мне для нормальной жизни такое топливо не обязательно, – усмехается она в ответ. Дамиано внезапно вспоминает, что за вечер ни одной сигареты не выкурил. Даже не вспомнил про пачку в кармане. Виктория не замечает; оглядывается по сторонам, разыскивая какие-то свои ориентиры, которые никто в здравом уме не замечает обычно. Видимо это у нее на подсознательно-генетическом уровне заложено; по-другому не объяснить, почему Вик никогда не теряется. Он смотрит на нее, внимательно осматривающую окна с указателями, и понимает, что, в общем-то, ничего и не изменилось. Яснее лишь стало, будто запотевшее стекло протерли. Как пересматриваешь старый фильм снова и невольно подмечаешь массу упущенных деталей, а с ними и смысл скрытый, но в то же время на поверхности лежащий. Он смотрит на нее и понимает, что все было так, только раньше и проще, изначально. Но и дальше должно быть не хуже.