***
Кода ненавидит хвосты. За то недолгое время, что вынуждена ходить ними, она осознаёт до смешного простую истину. Ей совсем не нравится то как ткань сдавливает череп, и при этом каждую секунду норовит слететь или выпустить из своих стальных клешней некоторые пряди. Всё-таки, обрезаны темные пряди отнюдь не симметрично и даже криво. Может потому что она каждый раз это делала сама, может потому, что просто не предавала аккуратности излишнего значения. Это просто волосы. Нечего уделять им так много внимания и возводить некий культ. И поэтому семью Сано она не до конца понимает. Что Майки, что Эмма ходят с длинными локонами. И если у старшего волосы отливают золотом, с проблесками солнечных прядей, то у сестры они скорее напоминают спелую пшеницу и только сформировавшиеся персики — бархатные и до умопомрачения мягкие. Волосы Эммы — это самый дорогой и редкий сорт щёлка: чуть вьющегося, с очаровательными кудряшками на конце и отдушкой сладких фруктов. Больше всего похоже на вишню. В её волосы хочется зарыться носом, вдыхать родной, до дрожи в коленях запах, и снова и снова умирать — настолько прелестным тот был. Пряди Эммы — расплавленный металл, что мерцает в лучах солнца при каждом колыхании ветра, при каждом наклоне головы. В голову с лету врезается до того заманчивая авантюра, что своей простотой буквально потрясает. Невольно губы тянутся в искренней радости и трепете. Совсем бездумно и сами по себе.***
Outrunning Karma от Alec Benjamin Рука у девушки легкая и нежная, все движения бережливые и через чур аккуратные: так чтобы ничего лишнего не сделать, да и боли не причинить. Всё-таки Эмма слегка волнуется — Кохэку она стрижёт в первый раз. Благо, опыт у неё имеется и не маленький. Сколько раз вынуждена была выслушивать запросы старшего брата! Тому вечно могло взбрести что-то в голову, а окружающим потом отбиваться и нянчиться с этим. У Майки неожиданно появилось острое желание отращивать волосы, да ещё и с определённым пробором и формой — приходилось изворачиваться: уж сколько журналов и инструкций до дыр вычитаны. И вот, раз, второй и Эмма довела движения ножницами и расчисткой до, вызубренного на подкорке мозга, автоматизма. Также пришлось трепетно и доходчиво объяснять нерадивому брату все тонкости заботы и ухода за своей «гривой». Если он конечно не хотел ходить, с метлой на голове. А он не хотел. Ибо, пусть напрямую не показывал, но некое «самолюбование» в нем имелось. И хоть девушка на первых порах пыхтела и недовольно бурчала под нос, да что уж там, и сейчас продолжает, но в какой-то степени ей нравилось в такой необычной манере проводить досуг на пару с Майки. Всё же, к своим волосам он подпускал только её и Дракена. Но проблема оставалась открытой. Майки — это Майки. Кохэку — это Кохэку. Последнего она ни разу не стригла, и потому к их первой «стрижке» относилась с неким содроганием и волнением. Стул они поставили, всякое барахло по мелочи прихватили, пленку на пол стащили у Майки из гаража, электрическая машинка подаренная ей же, оттуда откуда и пленка — Майки если и будет припираться, то через день забудет, да и сейчас его в доме она не наблюдала. А Кода что? Пришла, показала на странице журнала какую-то новенькую модель со словами: « — Главное — короче.» Вообще, насколько могла судить Эмма ей было абсолютно побоку, как это будет выглядеть в конечном результате, важно, чтобы было удобно и практично. На это девушка лишь смиренно вздыхает и качает головой. Кода что раньше, что сейчас, всегда один и тот же. Невольно проводя параллель с Майки она поражалась: И кто из них ещё девушка? Уж Курода в это обширное понятие вклинивалась с трудом. Иной раз, Эмма начинала сомневаться в собственном зрении и памяти. У неё в руках ловко скачет и вертится расчёсках с ножницами, а в воздухе над головой то и дело мелькает распылитель — всё чтобы волосы оставались податливыми и влажными. На полу вокруг табуретки скопилось уже достаточное количество ошмётков, что раньше именовались прядями. Кохэку невольно дергает носом: от того количества различных средств и муссов начинают раздражаться рецепторы заставляя хотеть чихнуть. Она морщится в напряжении — понимает, что если сделает это, то помещает Эмме в работе. Та и так оказывает ей большую услугу. Для самой девушки — сущий пустяк и приятное время препровождение. Когда для Кохэку — Манна небесная спустившаяся с самих райских кущ. Раздражение появляется также внезапно, как и проходит. Кода невольно выдыхает и продолжает нежится дальше. Пальцы у подруги проходятся по коже головы нежно, с непередаваемой лаской. Она крутится вокруг неё, суетливая, чопорная, с выражением лица до того очаровательным и умилительным, что ей небывалых сил стоит не налепить на губы дурацкую улыбку. Ямадзаки уверен: умей он мурлыкать и мяукать, то давно бы заголосил вслух. Будто беспризорный котёнок хочется ластиться, подныривать под руки, навстречу теплу и нежности. Хотя кое в чем она допустила ошибку. Некий просчёт. Губы всё же кривятся в блаженной улыбке. Эмма смотрит на это с легким прищуром и сама начинает улыбаться умиленно краснея. Порой Кохэку напоминала ей ручного кота. Сано в последний раз проходится дребезжащим аппаратом по кончикам темной смолы, оглядывает с разных ракурсов, сбивает у корней пальцами для объёма и отходит чуть поодаль. Смотрит пристально, придирчиво и с неким скепсисом в медовой сладости. А Кохэку чуть головой ведёт, крутит в стороны пробуя и смакуя новые ощущения, что сейчас казались безумно непривычными. Уши легонько покусывает, по сбритому загривку проходят мураши, но встать с насиженного места не решается. Эмма чему-то своему кивает, в который раз бросает острый взгляд на проделанную работу и наконец расслабляет нахмуренную линию бровей, разглаживая тонкую морщинку. — Готово! — Девушка утвердительно стучит кулачком об ладонь с карикатурно-серьёзным видом. Быстро сокращает расстояние и в одно движение расстегивает липучку пелерины, смахивая оную и освобождая Кохэку от плена ткани. — Можешь вставать! Кода плавно ведёт плечами, поочередно разминая затёкшие мышцы. Похрустывает пальцами выпячивая ровной дугой руки с замком. Откидывает назад шею слыша противный хруст и чувствует как остриженные концы по-новому очерчивают контур черепа. — Наконец-то… — кажется успела затечь не только спина, но и связки — в горле раскинулась настоящая Сахара. Она с живым интересом в глазах и лице вертит головой и уперев руками в колени поднимается во весь рост, сладостно похрустывая позвонками. В нетерпении водит языком по сухим губам и направляется к туалетному столику Эммы. Тот стоит там же где и всегда: у стенки возле широкого окна напротив кровати. Комната Эммы — отдельное место во всем целом мире. Ты только заносишь ногу, чтобы переступить порог и всё внутри замирает в чувстве нарастающего трепета. Сердца ухает где-то в ушах, замирает с гулким «ту-дум» и под кожей взрывается нечто пушистое и щекочущее. Голову кружит от аромата сладкой, душистой вишни, что буквально въелась в стены и мебель. Каждая мелочь и деталь кажутся до того важными, что думаешь, убери одну и вся сказка порушится как карточный домик. — Оу?.. — через, облепленное стикерами и вырезками из журналов, зеркало на Ямадзаки смотрели по-комичному изумленные глазища. Обычно сощуренные и раскосые она выглядели по-странному живыми и настоящими. — Ну как? Нравится? — Эмма пристраивается совсем рядышком, в паре сантиметров от правого плеча и быстро бегает взглядом от самого друга к отражению. Кохэку отмирает также спешно как и замирает. Легко улыбается щуря глаза, склоняет голову, наблюдая как движутся волосы и выглядит она по-настоящему довольной. — Очень! — губы тянутся ещё шире и теперь Эмма может заметить небольшие ямочки на щеках. Она секунду моргает широко раскрытыми глазами и по-доброму ухмыляется чуть морща носик. Коде идёт улыбка. Её Кохэку настоящая красавица, чтобы кто не говорил, про то какая она грозная и страшная. Пусть спектр её эмоций ограничивается несколькими хмыками, односложными кивками и пакостным прищуром, на который Сано реагирует раздосадованным мотанием головы. Но те короткие проблески, что иногда расцветают прелестями лепестками — ей кажутся ценнее о ослепительнее всех драгоценностей. Если Кохэку и улыбается — то только самой искренней и прелестной улыбкой. Если смеётся — то звонким, переливчатым голосом. — И какая мне положена награда?! — Эмма деланно щёлкает пальцами в красноречивом жесте, а смотрит лихо, с алчным проблеском в карамели. Ямадзаки смахивает накатившее наваждение похлопыванием ресниц, разглядывает оторопелым взглядом девушку и запоздало понимает с какой манерностью та отзеркаливает её когда-то брошенную фразу. — Всё что вашей душе угодно. — она по-шуточному склоняется в поклоне заводя руку за спину, принимая правила игры. Поглядывает из-под бровей и невольно передергивает плечами. Взгляд Эммы опасно блестит недоброй решимостью.***
Technicolour Beat от Oh Wonder Под обыденной трелью цикад, шум колыхающейся листвы деревьев и рёв любимого мотора в ушах Майки сворачивает по привычному маршруту. Домой. Он чуть сбавляет скорость дабы не громыхать по всему скальному району. Знает, что тут живут в большинстве своём люди преклонного возраста да семьи с детьми. Да и дед будет не в восторге выслушивать трёп вездесущих соседей. По малолюдным улочкам Сано катит тихо и плавно, наслаждаясь минутой покоя и уединения. «Бабу» под ногами гудит по-привычному слаженно, точно и от этого глаза у него беззаботно улыбаются. С плечи спадает всякая тяжесть и в один миг становится свободно и легко. Майки ловко выруливает и паркуют транспорт на том же самом месте, что и всегда — со временем начинает казаться, что под весом байка уже образовались вмятины, настолько ровно он останавливался. Старая-добрая рутина. Но от этого ни капельки не грустно, наоборот, такая обыденность только успокаивает. Радует своей простотой и трогательностью. В гараже витает свежий воздух подступающего вечера сквозь открытую настежь дверь. В помещении всегда ощущается легкая прохлада, но Майки и не против — лучше уж так, чем сдыхать в жаре и духоте. Грузом минувшего дня висит на плечах форменная куртка и словно тянет вниз. Вещь обожаемая и ценная: не только своей историей и символикой, но и создавшим этакую прелесть автором. Уж каким бы сорвиголовой Мицуя не был, но отдавался любимому делу с головой — кропотливо, придирчиво. И за это Майки его очень уважал. Извлечь из шкафа потрёпанный временем тремпель — дело привычки. Обнаружить и вовремя подхватить, чуть не упавшую куртку — дело сноровки и рефлексов. Майки удрученно чешет голову и с вздохом принимает простую истину — в мусорку. Затем проходится глазами по полкам и понимает, что запасной у него не водилось, свои вещи он привык скидывать на стул, наблюдать как они перерастают в гору, а затем в одно мгновение исчезают, материализуясь ровными стопочками в шкафу. Как Эмме хватало терпения и выдержки Майки не понимал. Сам, ради интереса, попробовал держать шмотки в порядке, так и махнул рукой спустя пару дней. Эмма в который раз, злобно зыркнет и скажет: « — Неряха!» А Майки и не спорит. Молча благодарит сестру за старания и задним умом понимает — вот заберут её у него когда-нибудь и тот точно пропадёт. Запутается в своих же шмотках, стукнется об угол стола и поминай как звали. Но у Эммы точно есть тремпель. Куртка перекинута через предплечье, а поломанная рухлядь сжата в руке, что безжалостно переламывает его надвое. Тот летит в мусорку, а сам Майки минует повороты дома один за другим, скрипя по деревянным половицам. — Эмма, дай вешалку! — он без единой заминки отодвигает сёдзи и наполовину заглядывает в комнату сестры. — Майки! — в уши сразу бьет недовольный вскрик девушки — Сколько раз говорить? Не входи в мою комнату без стука! Старший буквально чувствует как сестра нахмурила брови и упёрла руки в бока — вечно так делает когда на него, дурного, ругается и ворчит. Майки хмыкает себе под нос и пожимает плечами, параллельно входя в чужую комнату уже целиком. Стоит говорить, что он замер на месте как вкопанный? Картина перед его глазами предстала до того поражающая воображение, что любое существующее на свете слово не смогло бы её описать. А Майки и подавно не смог. Он продолжал стоять с широченными глазами, побелевшим лицом и полным охреневания выражением лица. — Какого?.. Там, в глубине комнаты, на застеклением покрывали смиренно восседал Кода — с сжатой тканью штанов в кулаках, выровненной как по струнке спиной, и выражением вселенского страдания на лице. Сбоку от него находилась Эмма с опасно горящими глазами полными предвкушения и занесённой в кисти помадой. То что это именно она, а ничто другое из бесконечного косметического барахла сестры, Майки понял только по яркому пигменту предмета и также алеющих губ Коды. — Вы что тут устроили? — от поступившего шока, голос осип и издавал нечто, больше похожее на шипение. Но почувствовать как ткань одежды плавно выскользнула из рук и распласталась на полу, он не смог. Чёрные аквамарины нагло и жадно исследовал каждую новую частичку во внешнем виде парня. От ярко красных губ, до длинных ресниц и чарующего взгляда пепельных озёр. — Не твоё дело! И вообще, не мешай нам. — Эмма грозно рассекла воздух крохотным флаконом раскрытой помады, будто она было вострым клинком и направила на продолжавшего глазеть брата. Она еле смогла уговорить Коду, и то, только при условии, что о подобном никто и никогда не узнает. Ни одна живая душа. После небольшого диалога Кохэку как-то дёргано ведет линией плеч и будто просыпается. На лице пролегает нереалистичная маска отстранённости и лицо ещё больше начинает походить на меловую крошку. Она мысленно мечтает превратиться в живое изваяние или хотя бы стать безучастной мебелью, как та что у неё под ногами. — Ещё раз говорю, мне нужна вешалка — моя сломалась. — Майки всеми силами отстраняется от увиденного, продолжая вдалбливать сестре очевидные на его взгляд вещи. Ну и пускай, что щёки и уши у него давно забагровели подобно цвету губ Куроды. Сейчас ему хочется просто забрать чёртову деревяшку и убраться отсюда куда подальше. — В шкафу возьми, — теперь помада указывала на выше названный предмет, когда сама его обладательница уже позабыла о нежданном вторженце и вновь направила всё своё внимание на замершего каменным изваянием, Коде. На том и разошлись. То насколько быстро и резко Майки раскрыл дверцы Эмма не отреагировала, как и на то с какой скоростью тот ушёл восвояси. Она и так на него зла за такую подставу. — Прости пожалуйста! — она виновато присаживается на корточки перед статуей Куроды и понуро склоняет голову и уже значительно тише добавляет — Вечно он врывается не предупредив, а я ведь столько раз просила стучать. Майки никогда никогда не слушает. Девушка чуть хмурится и вновь решается поднять взгляд на молчаливого друга. Смотрит и примерно понимает от чего вдруг, такой непробиваемый человек как её брат смог замереть истуканом. Этого не замечаешь, когда поочередно работаешь то кисточкой, то тушью, но сейчас весь образ складывается ладной картинкой и безусловно радует глаз. Но перед ней Кохэку сейчас до того очаровательная, что Эмма с трудом сдерживает умиленный писк. Лёгкий румянец на белой коже расцветает мимолетными лепестками и заставляет губы тронуть в блаженной улыбке. Такую Кохэку она видит чуть ли не в первый раз и это заставляет сердечко трепетать и радоваться. Эмма ведь совсем не такая дурочка, какой многие хотят её видеть. Что-то да понимает. И она осознаёт, что такая редкость и невыразительность в эмоциях — отнюдь не норма. Не норма, что некоторые «обыденные» вещи для Кохэку до того удивительные и непонятные. Эмма каждый раз заглядывает ей в глаза и видит сквозь призму железной холодности детскую и невинную радость. Когда берет в свою руку чужую — холодную и грубую, в темной коже перчаток, что мельтешат перед глазами как символ отстранённости и возведённой стены между ними. Эмма так ненавидит порой этот крохотный лоскут ткани, что дотла спалить готова. Кода вздрагивает каждый раз когда её касаешься. У неё мурашки по коже при любом её объятии и еле заметная судорога в руках. Эмма лишь пожимает губы и хмурится — ей это всё чертовски не нравится. Она огорчена и недовольна собственным бессилием! Но и сказать она ничего не может — понимает, что стоит только сделать шаг на встречу, как Кохэку отступит на все десять. А рушить, то немногое доверие и спокойствие, что между ними есть она не хочет. Страшно. И от того ещё более невыносимо. — …поехали, Эмма смаргивает все нависшие над ней тучей мысли и вклинивается топленой карамелью в раскалённую сталь напротив. — Что-что? Кохэку молча вздыхает, видно что придётся объяснять второй раз. — Ты как-то говорило, что руки не доходят до нового фотоаппарата, мол, не хочешь тратить на какую-то заурядицу. — она отворачивает голову, чтобы не встречаться с колдовскими очами девушки, что недоуменно похлопывает своими пышными ресничками и буквально пожирает глазами. — Поедем сейчас в одно место, там красиво и если тебе понравиться, то сможешь сделать пару фото. Эмма живо поднимает аккуратные дуги бровей, ещё секунду переваривает всё вышесказанное и искренне тянет уголки губ. Она быстро мотает головой в знак одобрения и торопится найти искомый предмет. Совсем новенький, ещё в коробке. Она краем слова сказала о вещице, даже и не вспомнит когда именно, а вот Курода запомнила. От того улыбка становится по дурацкому счастливой и весёлой. Щеки потихоньку начинает сводить, но это её совсем не волнует, Эмма чувствует на кончике языка приятное предвкушение и молча радуется. Про себя молча выдыхает — Кохэку совсем не обиделась. Полностью собравшись и подождав, когда Кохэку безжалостно смоет всю косметику с лица под жалостливые хныки Эммы, они направились к байку. С Майки они не пересеклись. Молча устроившись за крепкой спиной и сильно-сильно обняв друга, Эмма с полным радости лицом облокотилась щекой о ткань чёрной куртки. От неё исходил запах табака и мяты. Под шум колёс и ощущения запредельного трепета под рёбрами они рассекали многочисленные дороги Шибуи. В тот момент когда солнце окрасило всё пространство вокруг чарующим алым переливом, а соленый бриз трепетал длинные пряди, проходя сквозь них, нежно касаясь и щекоча шею, Эмма оказалась на берегу пустынного пляжа. Вокруг каменистые массивы и скалы, на километры вперёд ни единой души, кажется что это место совсем не вписывается в представление шумного и многолюдного Токио. Тишина и спокойствие накрывает с новым прибоем волн и шипящей белой пены. Вдалеке, за пределами горизонта, там где заканчивается водная гладь, утопал яркий диск солнца. Постепенно, но с некоторой безысходностью. Оно опаляло своими лучами как в последний раз, а если и отсвечивалось, то окрашивая море в огненно-яркий, будто само золото с переливами янтаря. Эмма весело хлопает в ладоши, переступает с ноги на ногу, затем впопыхах сбрасывает сандалии и чуть вприпрыжку ступает к воде. Она чуть сгибает руки в локтях и приподнимает, будто опасаясь, что брызги могут попасть на кожу. Кохэку смотрит на эту картину с нежданно накатившей меланхолией и лаской. Совсем по-детски, девушка перед ней топчется с пятки на пятку обжигаясь тёплыми волнами моря, зарывается пальцами в песок и заливисто смеётся. Им пришлось проехать по заросшей тропе, с кучей ямок и шипов, чтобы оказать в далеко от шумной трассы и суеты города. Она и не жалеет. Риск проколотого колёса и подавно не сравнится с возможностью видеть как Эмма озорно улыбается, трелью заливается, оглушая её своим дивным голоском. Его можно слушать вечность. Девушка отбивает песок ногами, плескается в соленой воде, а её силуэт трепещет в лучах заходящего солнца. Оно будто укрывает её, ластится как верный зверёк и от этого Эмма выглядит словно фея сошедшая со страниц сказки братьев Гримм. Сердце под рёбрами давно сбилось с привычного ритма и прерывисто стучало в висках. У неё всё тёплом внутри овеяно, сладко и нежно. Кохэку сейчас смотрит, что уверена, так никогда и не на кого не смотрела. Эмма это панацея, что своей сладостью на языке буквально расцветает. Это самый дивный и прелестный цветок на свете, что Кода должна оберегать и хранить, как нечто бесценное. Эмма — прелестница и ведьма, что неведома как, приворожила её и терпеть ни за что не отпустит. Пусть она сама об этом и не догадывается. Руки сами опускаются к фотоаппарату, что забывчиво оставила Сано. Кохэку вертит его в руках, придирчиво оглядывает и наконец направляет объектив вперёд. Это место и подавно не настолько красивое, если в нем нет такой Эммы. Радостной, счастливой и искренней. С живым прищуром глаз, игривым смехом, что на фото застынет безмолвным звуком, и улыбкой, своей яркостью и красотой затмевающей солнце. Волосы забавно подбрасывает ветер и они перекручиваются, путаются, но при этом отливают чистым золотом. — Кохэку-кун! Эмма призывно машет руками и зовёт к себе. Кохэку и не смеет противится — сбрасывает с ног массивные сандали и оставляет за собой песочные следы. Она сейчас в такой благодати и неописуемом трепетании, что не замечает как у неё реквизируют аппарат, присоединяется к девушке, задорно отдаваясь ребячеству. Ей так странно и любопытно от всех новых ощущений, что кубарём в ней перемешиваются, что она не видит как в руках Эммы вспыхивает объектив. Вот так плескаться в море, наслаждаться соленым бризом на коже, вдыхать аромат моря и чувствовать щекотание волн. Кохэку поражённая до глубины души. Ямадзаки раньше и подумать не могла, что подобная ситуация вообще произойдёт. В какой-то степени это напоминало до жути дикий сон. Просто смеяться, просто ощущать тёплые брызги на теле и подставлять лицо ласковому солнцу. Про себя она думает, что так неправильно. Думает, что это странно и непонятно — просто наслаждаться чём-то. Но сейчас она будет улыбаться и радоваться если это приносит Эмме счастье. Ведь Сано Эмма — это самое дорогое и важное что у неё вообще есть. Потому что, Эмма — единственный человек в мире которого она искренне и трепетно любит.