Я держу тебя за руку, И все расплывается.
Алик видит смерть почти каждый день. Он привык. Как бы это ни ужасно, со временем привыкаешь ко всему, даже к самым страшным и отвратительным вещам. Его многие называли бесчувственным. Ну, у них было право… В конце концов, профдеформация сыграла свою роль – Альберт уже давно не плакал на похоронах, не пытался даже изобразить эмоции на мертвенно бледном и холодном лице. Пускай его обвиняют в бесчеловечности – плевать. Алик знал: если убиваться над каждой смертью, от тебя самого в итоге ничего не останется. Знал и продолжал сухо озвучивать соболезнования.Успокой меня заново, Мне ужасно нравится
Алик не хоронит "своих". Обещание он никому, даже себе, не давал, но окончательно укрепился в этой установке, наверное, после смерти отца, когда ему пришлось ехать домой и самолично организовывать похороны. Это его разбило. Малиновский до сих пор помнил, каким он вернулся — бледным, мертвецки усталым, неживым словно. И сам ведь запретил кому-либо с ним ехать. Даже ему, Роме. — Знаешь… Я хотел бы, чтобы гроб выбирал мне ты, — тянет как-то Малиновский, усмехаясь, — Кто-то же должен проследить, чтобы он не был очередной "безвкусицей". Альберт смотрит на него хмуро, как и всякий раз, как когда Роман отпускал подобного рода шутки. Это было его привычкой, такой же, как у самого Алика, осаживать его грубо и резко временами. Рома знал, что он это не любит, но иногда слова вырывались сами собой, против его воли, как защитная реакция. Поэтому Малиновский продолжал шутить и сразу же извиняться за собственные шутки. Альберт молчит, но они оба, кажется, знают – он боится, пускай и выглядит как человек, которому боятся нечего. Алик сжимает крепко его руку. — Главное не отпускай.Предлагаю не прятать И уж точно не прятаться.
Алик закрывает глаза. Не хочет думать, не хочет представлять самое ужасное. Он не боится умереть. Он боится, что Роме придётся жить без него. Они знают друг друга, пожалуй, вдоль и поперёк – пятнадцати лет хватило, чтобы изучить каждую мелочь, каждую слабость, каждый страх. Альберт Роману доверяет, как никому, доверяет, как себе и даже, наверное, больше, чем себе. Поэтому Малиновский знает. Знает, что главный страх Алика – не физическая боль, не мучения, а его, Ромы, смерть. Алик боится однажды встать у гроба с телом любимого им больше жизни человека.Фонари зажигаются, Я держу тебя за руку.
— Алик! — Роман хватает его за руку в уже привычном жесте, сжимает крепко, судорожно. Там, за их спинами, всё ближе погоня, и он оборачивается, чтобы взглянуть в бледное и почти напуганное лицо. Битые фонари едва ли освещают улицу – они сейчас, застывшие внезапно, больше чувствуют друг друга, чем видят. В лицо Альберту резко пахнуло речной сыростью и холодным весенним ветром. — Ты спятил! — хрипит нервно он, не двигаясь с места и глядя туда, куда собирался метнуться Малиновский. Низенькая ограда едва ли загораживала проход к утёсу, где внизу шумела по-весеннему бурная река. Рома смотрит на него молчаливо, растерянно почти, но одновременно с тем решительно, и Алику кажется, что там, в глубине едва различимых тёмных глаз, он видит страх. Малиновский так и не отвечает, только переплетает их пальцы трепетно-бережно. А потом резким и грубым рывком притягивает его к себе, сгребая в охапку. Альберт едва успевает выдохнуть прерывисто, когда они одним прыжком перемахивают через ограду, бросаясь вперёд, вниз. Ромину руку он сжимает крепче, чем когда-либо сжимал пистолет.Случайно падали звезды В мои пустые карманы И оставляли надежды.
Перед глазами водоворот – всё темнеет то ли от холода, то ли от пережитого страха. Алик, покачиваясь, оставляет на тротуаре мокрые следы и улыбается вымученно, слыша нервный, но искренний смех. — Как мы их! — выдавливает сипло Малиновский, нагоняя его за пару шагов. Весь насквозь промокший, уже без пиджака, он всё равно широко улыбается, вздрагивая, когда порыв холодного ветра, бросает ему в лицо налипшие тут же волосы. Рома будто опомнился, понимая, что при нём нет даже пиджака, чтобы привычно укрыть худощавую и подрагивающую на ночном ветру фигуру. Алик прерывисто охает, когда тот с размаху вжимается в него, обнимая крепко. — Замёрз, — даже не спрашивает, а мягко констатирует факт Малиновский. Альберт усмехается нервно, натянуто, утыкаясь лицом в промокшую насквозь водолазку. Пускай ноги без ботинок сейчас насквозь промораживает ледяная брусчатка, а безнадёжно испорченную и мокрую до нитки рубашку продувает ветер, он не чувствует холод. Не сейчас. Рома отстраняется и тянет его за руку, сжимая осторожно. — Пойдём.Я держу тебя за руку, Чтобы вдруг не похитили
Алик боится. Боится не за себя, боится за жизнь Ромы. Почти каждый день боится. И всё же в жизни, наполненной страхом, есть и светлые моменты, когда они сидят рядом, прижавшись друг к другу, и прислушиваются к тому, как их сердца расслабленно бьются в унисон. И жить ради этого действительно стоит – по крайней мере так думается им обоим. Альберт в такие моменты на Рому глядит так, как не смотрел ни на кого другого, и переплетает их пальцы крепко. Держит не отпуская.Эта грустная сага Никогда не закончится. Мне не надо и надо Ты мое одиночество. Я не драматизирую, Я держу тебя за руку.