Невеликая награда. Невысокий пьедестал. Человеку мало надо. Лишь бы дома кто-то ждал.
Роберт Рождественский
Солнце сияло над городом, Питер весь разошёлся на тёплую весну, а потому шпарила жара, и люди медленно плавились в консервных банках общественного транспорта. Ты тоже сходила с ума. Но застилающий разум жар не давал долго думать о чём-то, отвлекал и создавал ощущение дурмана. Дымка развеялась, стоило тебе войти в мрачный и прохладный питерский колодец. Большое дерево склонило голову над обшарпанной детской площадкой, а дом, местами обрезанный, словно торт неумелым кондитером, был покрыт вековым слоем пыли. Казалось, здесь ничего не изменилось со времен перестройки. На секунду ты остановилась и закусила губу, чтобы сдержать позорный всхлип. В одиночестве, в старом прохладном колодце ты казалась себе особенно жалкой. Словно про тебя забыли все вокруг, и ты была никому не нужна, вся такая обшарпанная и жизнью побитая. Чёртовы сантименты, как говорил Шерлок. Идиотка. Какая же ты идиотка. Зачем вообще сюда пришла? Но куда ещё идти было? Много куда на самом деле. Но никого стеснять не хотелось, втягивать в свои проблемы тем более. Но ты уже здесь. И последние деньги ушли на автобус. Ты неуверенно звонишь в домофон, и только потом задумываешься, что Олега вообще-то может не быть дома, что он может охранять Серёжу на какой-то очередной презентации. А у тебя телефон сел и ни гроша в кармане… — Кто там? — хрипит старый аппарат. — Я это, — получается как-то совсем тихо и безжизненно. Дорога на пятый кажется бесконечной и долгой. И когда ты наконец-то открываешь дверь в квартиру, руки ломит от тяжести невероятно легкой сумки, а ноги норовят подкоситься. — Надеюсь причина достаточно весомая, раз ты ко мне с вещами, — он выгибает бровь, встречая тебя у двери, и забирает небольшую спортивную сумку. Он наверняка пытается пошутить. После Сирии у него это получается не очень. Раз на раз. Но у тебя от неожиданности сдавливает грудь и в горле встаёт противный ком. Причина? Почему-то рот открыть не получается и сделать вдох тоже: признаться, что тебя выпнули, как псину подзаборную, на улицу, с маленькой сумкой вещей и полтинником в кармане; выбросили, как игрушку надоевшую, которой ты, наверное, и была. Ты пытаешься что-то сказать, но руки только дрожат и на лице играют желваки. Какая же ты жалкая. Жалка-а-я и глупая. Тебя ведь предупреждали, тебе ведь говорили. — Я... — ты кусаешь губы, сжимаешь руки, больно впиваясь в ладони ногтями, но почему-то ничего сказать не получается. Его лицо озаряет секундное замешательство, а потом видимо всё встаёт на свои места. Он делает шаг и ты оказываешься в крепких, но крайне осторожных объятиях (после Сирии он стал слишком осторожным). Тебя ломает. Выворачивает душу наизнанку, и ты хрипишь, и рыдаешь взахлёб, в этом старом коридоре, вцепившись в плечи Олега. Олежи. Твоего бывшего. Вы расстались со скандалом, когда он в армию ушёл. С тобой тогда вместе скандалил Разумовский. Орали, что ждать не будете, что письма ему не напишите. Писали. Каждый. День. И когда пришла похоронка, вместе кричали и посуду били, и сидели на полу, обнявшись и рыдая. Олег вернулся. Другим человеком. И вы снова рыдали, швырялись посудой, но уже в Олега. Всё казалось бы, вернулось на свои круги: Серёжа со своей мечтой, почти коснулся звёзд, за его спиной надёжный Олег, ты там где-то в сторонке с Марго, стоишь болтаешь, обсуждая тему твоего диплома. Всё, как раньше. Только теперь были ещё Димочка, Юля и Гром. И у тебя серьёзные отношения и вроде бы даже перспектива свадьбы. Всё было идеально. Не было. Ни черта не было нормально. Никогда. Теперь ты осознавала это особенно ярко и сильно. А когда все вокруг намекнуть пытались — не слышала, не замечала, всё его оправдывала. Он же был у тебя хорошим. Настолько, что теперь рыдаешь, как маленький ребёнок, не в силах остановится и чувствуя себя жалкой половой тряпкой. Он и правда был хорошим. Мудаком. — Ты не одна, — шепчут тебе на ухо, — не одна. И ты дома. Тебя убеждают в этом, тихо, только шепотом, но очень уверенно: пока ты пускаешь сопли в чужое плечо, пока тебя несут на диван, укладывают и накрывают пледом, и потом ещё гладят по голове — и ты отключаешься слишком вымотанная, чтобы что-то говорить. И ты уже, конечно, не видишь, но тебе осторожно протирают лицо прохладным полотенцем, смывая слёзы и пот. Ты дома. О тебе здесь заботятся, ждут твоего пробуждения и пока ты спишь, просят пробить Грома один номерок, а Юлю собрать информацию. И когда на следующий день у тебя в ногах сидит Серёжка, едва ли не мурлыча от того, как ты аккуратно расчесываешь ему волосы и заплетаешь косички, ты ясно осознаёшь, что не одна. Ты никогда не была одна, просто не замечала этого. И если рядом сидит каменно спокойный Олег и держит в руках набор разноцветных резинок и заколок, периодически давая совет, как лучше заплести, то это, конечно же, не значит, что где-то там Игорь и Юля не озабочены тем, чтобы нарыть что-то на твоего бывшего, ну или просто закатать его в асфальт чуть позже (Олег изначально предлагал этот вариант, но Гром настоял вначале на законном способе причинять людям боль. Дима его в этом поддержал, а ещё обещал принести пирог с патокой). И да, возможно, всё пошло по пизде ещё очень давно, во времена, когда Олег ушёл в армию, ты только выпускалась из школы, а Серёжа поступал в вуз, но ты была дома, не одна и ты была нужна. Искренне. Просто так. Со всем твоим горем, проблемами и страхами. И если, после сдачи диплома, тебя, весело смеющуюся и едва не кричащую от радости, кружат по коридору вуза сильные руки, под аккомпанемент аплодисментов твоих друзей, а потом сплетают ваши пальцы, то, наверное, это было закономерно, да? Ты вернулась домой, наделав кучу ошибок, и как полагается семье — тебя приняли обратно.