До мажор №1
У Арса ужасно болели ноги. За день они с отцом прошлись по всем окрестностям Вардане. Местность здесь холмистая, и даже простая прогулка становилась весьма утомительной. Да и на велосипедах они после катались часа два, не меньше, поэтому было решено идти на ужин в кафе при отеле, праздновать приезд. Ближе к вечеру Попов неожиданно поймал себя на мысли о том, что он волнуется. Странное ощущение отпускной тягучести времени накатило на него только сейчас: он внезапно понял, что впереди еще шестнадцать дней, и все они совершенно пустые. Он, может, и корил бы себя за безделье, только вот первый учебный год на магистратуре выдался слишком тяжелым. Летняя подработка на кафедре была, конечно, интересной, но от того не менее выматывающей. Он настолько устал морально и физически, что кроме отдыха ни на что и не был способен. Спасибо родителям, которые его вывезли к морю. Иначе до конца лета бы проработал в этой душной лаборатории. Когда они уже сидели за столиком, Арсений заметил вдруг, как через весь холл к фортепиано направился молодой человек с нотами. «Черный смокинг» – подумал он, понимая, что по всему: по высокому росту, даже выше него самого, по пуговицам на манжетах, по несколько рваным движениям – он узнал того парня из лифта. «Так вот почему ты был так одет». — Шопена играет, – прошептала ему мама, слегка нагнувшись. Она всегда была щепетильной в вопросах искусства, боялась, что «Арсюша со своей математикой совсем одеревенеет». Попов не мог отвести взгляд. Он следил за руками пианиста, за его быстрыми и ловкими движениями, длинными пальцами и ярко-зелеными глазами. Какое-то странное чувство закралось ему под кожу. «Он сюда совсем не подходит», – думал он о молодом человеке. Действительно, дешевый, низкий отель, низкое Сочи, все не то. Этому парню бы в Венской опере играть, а не на русских курортах чахнуть. Арс приподнялся из-за стола, но звук вышел излишне громким, когда ножки стула проехались по кафельному полу. Он хотел подойти к молодому человеку и сказать ему хоть что-то. Что и зачем – не понятно. Арсений опустился на стул, отметив, что пианист не среагировал на неожиданный шум и продолжил играть. Слава богу. Он думал об этом парне весь ужин, весь вечер, он думал о нем, уже лежа в кровати и думал, когда спускался в три ночи в бар. Баром все то же приотельное кафе назвать трудно, но стойка и алкоголь там имеются, значит, бар. Попов заказал коньяк, хотя особо его не любил, а вино взять было бы странно, по-женски. Арсений пил, и снова рассматривал холл, еле освещенный сейчас парой настольных ламп. Он уставился на рояль, снова возвращаясь к мыслям о молодом человеке, когда случайно наткнулся взглядом на двух людей, выпрямился, увидев знакомый костюм. Теперь оставалось только подождать, когда эти двое договорят, набраться смелости и подойти к музыканту. Арсений чувствовал, что должен сделать это сейчас, что момент подходящий, куда лучше, чем если бы он кинулся к нему через зал прямо во время игры, а сейчас их никто не услышит, и стыдно ему потом, в случае чего, не будет. Наконец, администратор Оксана, как написано у нее на бейджике, ушла, и Арсений встал со стула и направился к молодому человеку. Он как-то нелепо начал показывать на него пальцем, еще даже не подойдя близко, и быстро его убрал, поняв, как странно выглядит со стороны. — Ты! Ты очень-очень красиво играешь! — Спасибо, – парень искренне улыбнулся и посмотрел на Арсения сверху вниз. — Только у тебя очень сильно было напряжено лицо. Ты как будто все время о чем-то думал, пытался вспомнить, но не мог. Я видел. У тебя глаза посмотрели наверх, а потом спустились в «Ад». Арсений из всего, о чем думал, не сказал разве что, каким молодой человек ему показался красивым и как ему нравятся его руки. Но то, что этого говорить не стоило, он знал наверняка. — Какой ад? – у пианиста на лице полнейшее недоумение. — Ну «Ад». Это такое состояние, когда человек обдумывает информацию. Оптимизация там, модификация, строение… – Арсений отвечал словно на автомате, смотря на руки блондина и отчаянно краснея: «Может все-таки сказать?» Антон вообще уже ничего не понимал. Он вспомнил только, что видел этого парня на ужине и все время чувствовал на себе его взгляд. Он хитро улыбнулся этой мысли. -Господи, ну и зачем ты меня анализировал? Ты поэтому на меня целый вечер пялился? — Я не пялился! – Арсений явно покраснел, но смотреть начал прямо в глаза. — Ну, хорошо, не пялился. Ну, думал я о чем-то. И что дальше? — А дальше тебе надо сыграть в Вене. Попов уже окончательно был готов закопать себя после всего сказанного. Глупость на глупости. Только вот пианист, наоборот, неожиданно смягчился. Его поднятые наверх брови встали на место, а ухмылка сменилась на добродушное выражение лица. Он протянул Арсению руку и представился: — Антон.Ля мажор №7
Большое и важное можно сказать и в малой форме. В нашей истории было всего шестнадцать сочинских дней. Арсений приходил каждый вечер послушать игру Антона, не то чтобы все еще в ресторан, но во всяком случае на дальний диванчик. После Шастун заходил в свой номер переодеться, а Арсений уже преданно ждал его у выхода. Они гуляли часами по Вардане, Антон расспрашивал Арса о том, почему все-таки Вена, Попов сыпал любимыми, странными определениями и следил за взглядом и руками Антона. Они катались на велосипедах, купались на диком пляже и всегда, абсолютно всегда вели себя как мальчишки. Это было странно: гостям в отеле наверняка даже сложно представить Антона не в костюме, а однокурсникам Арсения – его не за работой. И все же есть люди, которые совершенно нас меняют. Они сидели теперь на парапете, внизу плескалось море, а над головой – бескрайнее небо. В отель возвращаться не хотелось. -Ты на 1 курсе? – Шаст спросил немного громко, куда громче, чем ему хотелось бы. Он вообще становился с Арсением каким-то шумным и несдержанным и совершенно не понимал, как к этому относиться. — Магистратуры, – поправил. — А, извини. Ну, да, ты не похож на вчерашнего школьника. — Правда? – совершенно по-детски, но зато искренне. Его вообще раздражало то, насколько ребенком он становился рядом с Шастом. Арсений вообще-то будущий инженер, у него за пять лет на счету уже с десяток серьезных разработок с серьезными людьми, он взрослеть хочет, а не обратно в детство впадать. Так бы и не общался с Антоном, чтоб ребенка в себе зарыть – навсегда. Только вот что-то тянет. — Правда, – кивает несколько раз головой, – Арс, ты под два метра ростом, у тебя руки в два раза больше моих, хотя ты ими только формулы записываешь, ты не выдохся ни разу за все два часа, которые мы сюда ехали, и с продавцами-хамами в случае чего разбираешься тоже – ты. И еще спрашиваешь, кто из нас двоих ребенок. Скорей, кажется, что я, знаешь. У Арсения благодарность написана на лице. Он не уверен, что верит или что все перечисленное Антоном вообще имеет какое-то отношение к критериям действительно взрослого человека, но он старается, конечно, поверить. Хоть и знает, что выглядит в свои двадцать три, как сопливый школьник. Шастун его успокаивает, и спасибо ему за это. Арсению на время и вправду становится легче. Он даже и не понял, в какой момент сам потянулся к Антону, испуганно остановился в самом миллиметре от его губ, потому что знает – неправильно. Только вот сам Антон совсем не против, поэтому делает оставшиеся два шажка навстречу. И они встречаются.Ре мажор №5
Следующим вечером Антон с Арсением немножко сбегают. Родители Попова вовсе не волнуются, потому что и сын уже не маленький, и Шастуну они всецело доверяют. Мать Арсения абсолютно и бесповоротно влюбилась в талант мальчика-пианиста. Ей их общение только в радость. Антон позаимствовал у отца Оксаны старенький автомобиль, сел за руль и предложил Арсению побыть сегодня его пассажиром. Они решили взобраться ночью на гору Ахун, но на велосипедах до ее подножья явно доехать бы не смогли, поэтому пришлось убивать романтику четырьмя колесами и автострадой. Зато можно включить музыку, и ее даже будет слышно. — А у тебя есть машина? – им ехать час, и Арс заранее разработал небольшой план разузнать наконец хоть что-то из биографии Шастуна. — Нет. Не хотелось. Попов немного морщится, потому что нераспространенные предложения в ответ – это явно не то, чтобы ему хотелось, так что он продолжил череду вопросов: — А где научился водить? — Отчим учил, – Антон, казалось, начинал сникать с каждой последующей фразой. Все внимательней смотрел на пустую дорогу, все сильней сжимал руль. Арсений видел, что ему неприятно говорить, поэтому попросту сдался и решил, что не так уж оно и важно. Хотя, по сути, вся информация, которая пока была у него на руках – это то, что Антон учился в Московской консерватории, что в летние сезоны он играет на курортах, а вот где он живет все остальное время, чем занимается, есть ли у него семья и друзья, и, собственно, кто он вообще, Попов знать не знает. Он выучил мелкие повадки, любимые фрукты Антона, его родинку на носу и различие между шастовским настоящим и наигранным смехом. Он знает его в моменте, но Шастун мимолетный – странная форма. Знать кого-то в данную секунду явно не значит знать человека всецело, полностью. У Арсения именно такое ощущение и складывалось порой, что Антон – это просто видение, что он какой-то весь нематериальный, сотканный из тумана. Только пошевелишься, и мираж тут же растворится. Ему просто было страшно Антона терять. Особенно когда он его так и не узнал. В раздумье, в молчании и в тихом звучании голоса Джейн Биркин они доехали до Малого Ахуна и оставили машину на небольшой парковке. — Держи, – Антон протянул Арсу его бутылку с водой и рюкзак и, кажется, слегка улыбнулся. - Готов, казак? — Всегда готов, – у Арсения на сердце потеплело. В гору подниматься будет явно не легко, да и не быстро. Они знали, что подъем может занять часа два, а то и больше, но что такое «тяжело», когда его перекрывает большое и звучное «вместе»? — Кстати о казаках. Я тут вчера читал немного об истории Вардане, – Арсений краем глаза отметил, что Шаст наклонил к нему голову, чтобы лучше слышать, – и, в общем, узнал, что тут в Средневековье жили какие-то племена, которые торговали шелком. А после Кавказской войны их всех прогнали в Турцию, и все. Антон слегка придержал Арса, когда тот отклонился назад, взбираясь на небольшой камень. Они точно хотят добраться в целости и сохранности. На небе темнели тучи, хотя скоро солнце уже вот-вот должно было совсем скрыться за горизонтом, поэтому темнота могла быть всего лишь предвестником сумерек. — А я вот читал про Прометея, – отозвался Антон, – как раз про Ахун. Мол Прометей был прикован здесь, на горе, на Орлиных скалах, и ему решила помочь одна девушка, принесла воды, еды. А смотритель, какой-то бог, Ахын как раз, вроде, сбросил ее за это со скалы. – Он остановился, немного отдышался и посмотрел Арсению прямо в глаза, – Я иногда чувствую, что это я прикован к горе, а ты мне попить и поесть приносишь, развлекаешь. Как будто я хотел дать людям огонь, а получил, – он обвел рукой вид на гору, – все вот это, и ты последний человек, которому есть до меня дело. — Это неправда, Антон, – Арс не сдержался и взял его за руку, хотя на высоте это делать было уже опасно. Да и с неба начинал подозрительно накрапывать дождь. Им бы быстрей добраться до вершины, а не патетику разводить, но Попов настолько обрадовался, что Антон впервые решил открыться, и просто не мог оставить его реплику без ответа. — Почему ты не играешь в консерватории, где учился? — Я играл, – Шастун отвернулся и продолжил идти. Дождь уже превратился в ливень, оба они промокли до нитки, и, кажется, стоило вскоре ожидать грозу. — Почему перестал? – Арсу явно не нравилось, что ему приходится уже догонять парня, да и кричать громче обычного, чтобы заглушить гром, но он знает, что не отстанет. Для него эта перманентная грусть в шастуновских глазах – вечный осколок под кожей. — Арсений, – Антон остановился и резко развернулся, так что столкнулся нос к носу с Поповым, -давай мы доберемся сначала, совсем чуть-чуть осталось, видишь. А потом мы сядем, и я обещаю все рассказать, – Шастун поцеловал его в мокрый нос, голос звучал уже куда мягче и спокойней, и Попов очевидно, сдался, взял парня за руку и побрел следом. Когда они уже сидели на выступе на самой вершине Ахуна, раскаты грома участились. Это, вроде, значило, что молнии ударяли в места по близости, но было как-то все равно. У Арсения на душе – нелегко. Он впервые за две недели полной и безоговорочной влюбленности в Шастуна пришел к выводу, что не знает о нем совершенно ничего, и эта неизвестность пугала его теперь настолько, что хотелось крикнуть Антону: «Кто ты!» и сбежать прямо сейчас, но вместо этого он сжал его руку в своей и приготовился слушать. — Я родился в Краснодаре, я не говорил, да, но у меня родители оттуда. В Москве я отучился, играл два года, любил это очень, до безумия, правда, – Арс сжал его руку крепче, – но два года назад мама заболела туберкулезом и… — Ну это же вроде легко лечится сейчас, разве нет? Таблетками даже, – Попов его перебил в нетерпении. — Она умерла, Арс. В прошлом июне умерла. Я здесь жил все эти два года, чтобы быть рядом, ездил в диспансер, зарабатывал на лечение. Летом – в отелях, в остальное время – в местном концертном зале. Денег получал немного, но больше ничего я не умею, а помощь ей требовалась очень, да и рядом быть хотелось. У нее оказалась запущенная стадия, и любое лечение было бесполезно, -Антон отдышался, как после марафона. — Мне очень жаль, – Арс взял обе его руки в свои и держал, не отпуская, словно боялся, что тот решит встать и уехать прямо сейчас, лишь бы всего этого не помнить. — Мне так стыдно, я ведь думал очень часто о том, что, вот, пока я тут, в этом богом забытом месте, все мои однокурсники продолжают действительно творить, а не просто веселить пьяных гостей. Многих из них приглашали за границу, у кого-то гастроли, у кого-то место в Венской опере. И я такой мерзкий человек, что рядом с больной, умирающей матерью думал о славе, о том, как у меня музыка буквально на глазах, как песок, сквозь пальцы вытекает. Арсению знакомо было чувство вины. Арсений не оправдал ни единой надежды своих родителей. Он Антона обнял и шептал на ухо только: – Ты не плохой человек. Я понимаю, что тебе жаль было упускать время. Но твой талант всегда с тобой. Почему ты не вернулся в Москву? — Нет, это не так, Арс. Я действительно плохой человек. Мне о матери надо было думать, а не о своем личном эго. А теперь ее нет. А я любил ее очень, она мне все буквально дала, мы с ней вместе – и в огонь, и в воду. Но ее больше нет, – Антон плакал, – а в Москве меня уже никто не ждет. Там за каждое место глотку перегрызают. Я свое упустил, да и не достоин я его вовсе. Просто не смогу играть, зная, что родного человека на музыку променял. — Никого ты не променял. Ты не виноват в том, что это произошло. Я уверен, что твоя мама хотела бы тебе счастья, а не того, чтобы ты себя в ее смерти винил. — Не знаю, Арс, я ничего не знаю. Мне кажется, я навсегда в Сочи. И мне нет дороги больше никуда отсюда. — Поехали со мной в Питер? – Арсений приподнял голову Антона, чтобы увидеть наконец его глаза, вытер слезы со щек. Он об этом думал уже неделю может, а то и дольше. Попов вовсе не уверен, что сейчас подходящий момент для этого предложения, особенно когда Шастун только что перед ним всю душу наизнанку вывернул. Ему переживаний сейчас явно хватает, но у Арсения, честно, слова сами собой вырвались, – у нас ведь и Мариинка, и консерватория, и филармония – все что хочешь. Тебя всюду с руками и ногами оторвут. Ты ведь талантливый, Антон! — Я не знаю, Арс, правда, – он говорил серьезно очень, это пугало отчасти, но Арсению теперь все равно было легче. Он все уже высказал и услышал. Сейчас Шастун хотя бы настоящим казаться начал, материальным. — Давай не будем больше сегодня об этом. У нас под ногами весь Сочи, целая ночь впереди и еще два часа тяжелого спуска. Расскажи мне лучше что-нибудь хорошее. Арсений кивнул головой.Ми-бемоль минор №14
До отъезда Поповых из Сочи оставался всего один день. Антон за ним в номер поднялся прямо с утра, решив выкрасть парня на целые сутки. Они ехали в лифте на первый этаж, чтобы позавтракать. Арсений оглядывался по сторонам, совсем не так, как в первый раз, когда зашел в эту кабинку и когда смотрел лишь в пол. —Я люблю этот лифт очень, – тихо-тихо, буквально одними губами, прошептал он, -здесь тебя со всех сторон видно. Куда не оглянешься – везде ты. Мне за все время никогда и не удавалось тебя вот настолько мно-го-гран-но рассмотреть. Он правду говорил: Антон для него все еще абсолютно закрытая книга. После того разговора на горе, он так и не добился от Шастуна ответа на предложение поехать с ним в Питер. Они с тех пор ни разу не поговорили ни о прошлом, ни о будущем Антона. Почему он будто бы скрывался вечно, у Попова и предположений нет даже: кто-то может находить прелесть в том, чтобы оставаться загадочным, кому-то приятно думать, что они ни перед кем не показывают себя настоящих – сами себе на уме. Но разве Антон стал бы наслаждаться подобным…? Шаст в ответ очень как-то невесело усмехнулся краешком губ, и вот этот вид Арсению совсем не понравился. Даже холодно стало. Но потом Антон аккуратно, медленно-медленно, взял его за руку, и мир Попова потеплел. Они целый день провалялись на любимом диком пляже Вардане, ели черешню, пели дурацкие песни Хаски, плескали друг на друга соленой водой, играли с чужими детьми в мяч и пару раз успели заснуть под солнцем. Арсений Антона старался запомнить. Казалось, если не вырежет на подкорке мозга все до единой черты, он непременно решит по приезде в Питер, что Шастуна и вовсе не существовало. Он предусмотрительно сделал пару фото парня на телефон, и даже уговорил его на одно совместное, отдающее счастьем. Они болтали много за это время обо всем: о работе Арсения, о странных фактах из истории и еще более странных — из психологии. Антона теперь не проведешь, он знает, куда направлены глаза Арса, когда тот вспоминает что-то, а когда выдумывает небылицы. Он же сам его и научил. Прощаться почему-то не было тяжело. Попов скорее чувствовал неопределенность, чем грусть: он до сих пор не знал, увидит ли Антона еще раз, может быть, это произойдет совсем скоро, а может уже никогда. Шастун же находился в своем любимом меланхоличном настроении, так что понять, что у него на уме, было, по сути, задачей абсолютно нерешаемой. Во всяком случае, никто из них не плакал и даже в любви и верности до конца дней не клялся. Арс чувствовал себя маленьким мальчиком, которому родители подбирают и костюм, и друзей, и судьбу. Он понимал, что от него сейчас ничего не зависит, ничего не ждал и ни на что не надеялся. Только чувствовал, что что-то непременно должно произойти, иначе и быть не могло. Он Антона полюбил, привык к нему, и не хотел бы терять. У него без Антона жизнь абсолютно и беспросветно серая. Попов нес чемоданы к выходу, где их уже ждал трансфер до аэропорта. Шастун стоял, облокотившись на барную стойку, и наблюдал за уезжающими туристами. Он обнял маму Арсения, а та пожелала ему творческих успехов. Затем парень подошел к Арсению и, осторожно наклонившись к его уху, сказал тихо, чтобы никто не услышал: я закончу сезон и приеду в Питер. Ты не будешь против приютить меня у себя? Арсений улыбался как дурак. Он старался эмоции отменить, но, казалось, сейчас это было совершенно невозможно. Как же хорошо. Он кивнул Антону несколько раз, пожал ему руку, задержавшись, и даже успел посмеяться, не веря своему счастью. Шастун на него смотрел так тепло, что вокруг глаз разбегались маленькие морщинки, а сердце сжималось до размера песчинки. Арсений уезжал с легким чувством.Ми-бемоль мажор №19
Табличку с именем и фамилией Попов старался держать как можно выше над головой, потому что сегодня, на удивление, на вокзале нестерпимо много людей, и он боялся потерять Антона из виду. Прошел уже месяц с тех пор, как тот обещался оставить курортную романтику Сочи и переехать в северную столицу. Они с Арсением списывались и созванивались каждый день, и впервые Попов видел парня настолько испуганным и растерянным. Он спрашивал о ценах на продукты и транспорт, узнавал по десятку раз, сколько Арсений платит за квартиру, как часто он привык готовить еду, во сколько встает, и действительно ли Шастун не помешает его привычному распорядку и не потеснит. Сам он наизусть выучил сайты всех филармоний, консерваторий и театров в Питере, заранее решил, как ему туда податься и как, в случае чего, не расстроиться окончательно. Арс обещал быть рядом, значит будет. Когда Арсений наконец выхватил в толпе родной силуэт, он спешно помахал Шастуну рукой и ждал, пока тот к нему подойдет. Они коротко обнялись, чтобы не обращать на себя внимание и направились в сторону выхода. Выдохнуть удалось лишь в арсовой машине, где можно было наконец слушать запах любимого человека, счастливо улыбаться и нервно перебирать пальцы. — Ты понимаешь, что происходит? – спросил Шастун, откинувшись на сиденье. — Нет, а ты? — А я тем более, Арс. Я тем более. Попов видел, что Антон волновался. И это, кажется, было совершенно нормально. Они знакомы всего пару месяцев, а виделись и того меньше, а сейчас уже едут в его, Арса, квартиру, жить. Он знал это чувство необратимого начало нового жизненного этапа, который наступает будто бы сам по себе, и ты неизбежно попадаешь в водоворот из событий и лиц. Арсений не понимал только, что у Антона сейчас на душе. Какого ему вообще было оставлять место, где он жил два года? Чувствует ли он себя предателем и эгоистом до сих пор? Но он точно надеется еще узнать ответы.Си-бемоль мажор №21
Они жили довольно тихо. Арсений продолжал учиться и подрабатывать лаборантом, задерживался в институте допоздна. Антон быстро, буквально в первую же питерскую неделю успел связаться с менеджером филармонии и предложить программу ко дню рождения Шопена, с которой он надеялся выступить. У Попова ноль предположений о том, как Антону удалось это сделать, но в его таланте он не сомневался никогда. У того теперь репетиции изо дня в день, так что видятся они крайне редко, но крайне нежно. Смотрят по вечерам старое французское кино с субтитрами, а по утрам, видимо, соревнуются в том, кто встанет раньше и приготовит завтрак. Вместе они копили деньги, мечтали на новый год съездить в Вену. Болтали об этом и листали, лежа в кровати, все венские достопримечательности, воображая, как чудесно проведут время. В день антонового выступления завтрак готовил Арс, потому что Шастун, волнуясь, бегал по квартире в поисках вещей, звонил раз в час своему концертному директору и постоянно уточнял любые мелкие организационные детали, которые вовсе не должны его заботить: готов ли свет, проверял ли кто-то вчера кулисы, слышно ли игру у мест на балконах. Арсений Антона понимал, поэтому покорно и с улыбкой выполнял функцию немой поддержки. Он усадил Антона поесть, подгладил ворот рубашки, принес их документы в прихожую и положил на тумбочку у входа. Подобные бытовые дела ему были в радость, потому что делались они для Шаста, но вот чувство того, что он слишком уж превращается в домохозяйку и теряет всякий вид сильного и независимого, Арса волновал очень. Но об этом сейчас бессмысленно. Как-нибудь позже он обязательно обсудит с Антоном свои чувства. А пока: — Все пройдет хорошо, – Попов стоял позади парня, легко разминая тому плечи. Шастун ничего не ответил, лишь вяло улыбнулся и продолжил жевать омлет. — Спасибо тебе, – сказал он перед самым выходом и легко поцеловал Арса в щеку. Большей благодарности ему и не надо. Антон играл все 24 прелюдии. Арсений в зале успел испытать полный спектр эмоций и прочувствовал почему Шопен-гений, а все прелюдии, как Антон и говорил, представляют собой единое целое. Арсений, сидя в зале, успел и порадоваться, и отчаяться, и прочувствовать то медленный, то быстрый темп, то радостное, то величественное, то трагичное звучание. Все пропустить через себя. Конечно, он не мог не следить за антоновыми пальцами. Он ими восхищаться никогда не перестанет. Его мальчик, виртуоз. Сидя в зале на первом ряду, он так им гордился, он рад за него бесконечно, ведь всего за пару месяцев отчаявшийся и потерянный, Шаст смог вырасти до уверенного в себе пианиста в зале петербургской филармонии. Он им всегда был. Лишь не хватало капельку сил, которой Арсений с ним, с удовольствием, поделился. По окончании концерта Шастун утонул в гуле аплодисментов и море цветов. Его, будто волной, унесло за кулисы, где коллегам хотелось поздравить пианиста с блестящим дебютом, его первым и невероятно удачным выступлением на большой питерской сцене, а слушателям-просто поблагодарить за прекрасный вечер. Арсений покорно ждал Антона у выхода. Они наговориться еще успеют.Ре минор №24
Поймать момент, когда все начинает лететь в пропасть, кажется, просто невозможно. Сначала они перестали вставать как можно раньше и завтракать вместе, перестали спрашивать друг друга о прошедшем дне, начали ссориться из-за немытой посуды, грязного пола и даже денег. Восторга у них больше не было. Не было и желания вникать в чужую жизнь, спрашивать, узнавать. Зато у каждого внутри были невысказанные обиды. И долго там оставаться они бы просто-напросто не смогли. Когда Арсений повернул ключ в дверном замке, когда открыл дверь и услышал только тишину в ответ, он почувствовал холод, понял, что сегодня чему-то определенно суждено произойти. Антон стоял, облокотившись о дверной косяк в кухне и взглядом пригласил Попова сесть, и сам сел напротив. — У меня начинаются гастроли через две недели. Вся Европа и пара штатов, – Антон тяжелым движением пригладил челку, явно волнуясь. У него виноватое выражение лица и полное отсутствие понимания, куда за это время делись «они». Когда же старое «мы» разделилось надвое? — Классно. Рад за тебя, – Арсений наливал чай в большую кружку, стоя спиной к Шастуну, так что тот даже эмоции его уловить бы не смог. — Больше ничего не скажешь? — А что мне сказать? Ты ведь знаешь, я поехать не смогу, у меня учеба, работа, родители. Да и денег на такую кругосветку нет. — Но я ведь и не зову. Я все это знаю. — Правильно. Ты и не зовешь. Они помолчали. — Антон, я не знаю. Можно я тебе скажу, что думаю, раз уж мы начали? — Конечно, – Шастун кивнул и в тысячный раз приглаженная челка вновь растрепалась. — Мне рядом с тобой странно. Ты вот выше меня на шесть сантиметров всего, а по ощущениям на шесть километров, не меньше, – Антон грустно смотрел в ответ. – Я всегда знал, что ты талантливый, конечно, всегда это видел. Человек искусства. А я нет, понимаешь? Но я думал, что мы сможем ужиться, я был в этом уверен. Люди ведь могут быть разными и все равно интересоваться друг другом. Спрашивать. Слушать. Но я не знаю, что с нами. Как будто я тебе не интересен больше? Или как будто бы нам просто лень или плевать друг на друга. — Ты интересен мне, – Антон говорил тихо, очень непривычно для себя, обычно громогласного и яркого. — Но мы как будто, знаешь, все равно не ставим больше в приоритет друг друга. — Знаю. — Так чего мы ждем? –Арсений даже усмехнулся как-то недобро. — Но мы ведь любили! –Шаст встал, отодвинув стул и начал ходить по комнате – его самый привычный жест волнения, – почему мы должны расходиться? — Потому что я устал? Потому что я чувствую, словно живу, что-то делаю, как-то существую, но все это только в ногах у тебя? Потому что ты уезжаешь на полгода? Или потому что ты опять только что поставил кружку на стол без подставки? Можешь сам выбрать причину. — Но, Арс, ты не прав, – Антон сел снова. Попов рад был отчасти, что Антон еще за что-то борется. Ему куда обидней было бы, конечно, если бы Шастун сразу со всем согласился, кивнул, собрал вещи и легко и быстро его забыл. А если спорит, цепляется, значит есть еще что-то. Или по крайней мере было когда-то. –Ты не мелкий и не бесполезный. Я никогда не говорил такого и не сказал бы. Ты вывез меня из этого маленького уголка на море в огромный, прекрасный Питер, ты меня поддерживал, ты меня заново к жизни вернул, понимаешь? Я не считаю, что то, что делаю я важнее твоей работы. Просто так повелось почему-то: артист дороже инженера, врача, учителя, да всех по сути. Но не я это придумал! — Я знаю. И я не виню тебя. – Арсений был спокоен. Он этот диалог в своей голове уже раз пятьсот проиграл, не меньше. Он знает, чем все закончится. – Просто пойми, что я тоже думал, что у нас получится, ну, знаешь, уважать друг друга. Поддерживать как-то, хвалить. Но время идет. И нам друг на друга плевать. — А может тебя на меня наплевать? — Нет, Антон. Нам. У нас из общего на двоих только безразличие и осталось. Не отбирай хотя бы его. — И что теперь? — А теперь у тебя тур, и я очень рад за тебя, – Попов действительно искренне улыбнулся и хлопнул Антона по плечу, словно закадычный друг, словно и не было между ними ничего, кроме какой-нибудь пары рюмок коньяка и совместно просмотренного матча. – Я даже, наверное, горжусь тобой. Ты всего три месяца в Питере, а уже и на афишах побывал, и концерт дал, и пиар-директора отыскал. Теперь вот, в тур едешь. Ты действительно талант, понимаешь? Только мы, к сожалению, не случились. — Мне жаль. — Мне тоже. Арсений Антона взял за руку, погладил слегка по костяшкам пальцев и заглянул в зеленые глаза напротив. Ему правда грустно Шаста отпускать. Но он знает, что ничего построить у них точно больше не получится. Ему с каждым днем с Антоном в одной квартире воздуха уже не достается. Его мать все больше любит Антона, и все меньше-его самого. Да и он сам себя-все меньше. Да, он не талантливый вовсе. Но он свою жизнь любит все равно. Они, получается, сделали все тихо. Антон тихо собирал вещи, тихо плакал, и тихо закрыл за собой дверь. Он надеется только, что Шаст не подумал, что ему, Арсению, плевать совершенно. У него безразличие разве что от предсказуемости, но в душе все равно погано, конечно. Арсений позволил себе заплакать, как только Антон ушёл. Он любил ведь тоже, как иначе. Сердце упало вниз, когда он понял, что та самая поездка, которая разложилась в голове уже на тысячу кадров и счастливых моментов, так и не состоится. Странно. Почему-то Арсений подумал, что это происходит довольно часто: когда люди загадывают совместное событие чуть наперед, стоит заранее преодостерчься, что ничего совместного между ними к назначенной дате может уже и не быть. Как-то дёшево все это. Будто их личный режиссёр и хотел бы перенести действие в другую локацию, но бюджет картины не позволяет. И все же ему никто не мешает съездить в Вену одному. И он именно это и сделает. Возьмет билеты, сядет в самолет, посмотрит на маленькую точку-Питер, а после будет долго гулять по австрийским улочкам. Он сходит в Венскую оперу, и послушает, может, даже Шопена в чьем-нибудь совершенно бездарном, далеком от шастового, исполнении. Он будет жить свою жизнь. Маленькую или большую. Высокую или низкую. И все события в ней сложатся в личное, особое многочастное инструментальное произведение. Их же история так навсегда и останется прелюдией.