***
— Спираль против хода солнышка горит, переверни, некрасиво! — Да, мне тоже не нравится. Дауншифтер Олег, при знакомстве представившийся Одереком и настоятельно попросивший так к нему и обращаться, привстал с шезлонга и перевернул дымящую спираль от комаров. Дмитрий Алексеевич был не против называть его как угодно, потому что, во-первых, это было прикольно, а во-вторых, Одерек уже неопределенное количество времени делился с ним забористым накуром местных легенд и преданий и любовно выращенной в крытой оранжерее под лампами травы. Собственно, неопределенное количество времени, потому что само понимание времени куда-то дезертировало, оставив двух преисполнившихся в своем познании мужчин смотреть с шезлонгов то ясное небушко, то невероятное звёздное полотно. Буйная биография Одерека Дмитрия Алексеевича позабавила, но не то чтобы поразила. Типичный миллениал, которому бы уже плодиться и размножаться, а он все свое исключительное место в мире ищет. Дети конца 80-х и ранних 90-х, не то чтобы потерянное, а какое-то проёбанное поколение, мальчики и девочки — потеряшки, не организовавшие свой Неверленд. Одерек, рождённый в небольшом марийском городке на границе с Татарстаном, в раннем детстве перекочевал с родителями в какую-то комфортабельную часть Подмосковья. Тогда его ещё звали Олегом, потому что родители его были не особо верующими, но вполне себе крещенными православными, да и гораздо больше были озабочены перспективой вылезти из говна и пожить как люди, чем национальной идентичностью. Из путаных и иногда переходящих в откровенный бред укурка описаний жизненного пути марийского Будды, Дмитрий Алексеевич попытался вычленить рациональное ядро, и картина для него сложилась следущая. Олежа, как и многие дети, родители которых позаботились о материальном благополучии семьи, говна в жизни не хлебнув решил, что не в деньгах счастье, а где — это надо разобраться при помощи длительных духовных поисков. Родители, поплакав конечно, смирились с тем, что вырастили бесполезного долбоеба, благословили православным крестом и денежкой, отправили искать счастья, а сами экстренно занялись воспитанием младшей дочери, из которой ещё можно было сделать человека. Олежа пожил в Таиланде, в Индии, подзадолбался от праздности и решил облагодетельствовать мир какой-нибудь волонтерской инициативой, поэтому, проявив несвойственную ему целеустремленность, чудом вписался в миротворческую добровольческую миссию ООН в Сирии. Там он то ли так удачно саперной лопаткой по голове получил, то ли по этой же голове, но солнечный удар, но вдруг вспомнил, что где-то в Марий Эл у него есть бавай, бабушка то есть, национальная идентичность и первая любовь, ради которой он всю пылкую юность ездил просиживать лето среди коров и берёзовых рощ. Поэтому он и переехал на историческую родину, где обитал безвылазно уже второй год, сменив имя и вероисповедание. — Я свалю скоро, подустал на одной земле сидеть, скучно, — Одерек выдохнул во вновь осыпавшееся звездами небо облачко дыма. — Любви хочется, а всех кто нравился — уже перетрогал. Кто помер, кого даже и отмолили, а мне-то что теперь делать? Сунулся было к татарам, русским, мордве даже, но там свои любители, мне этих разборок потом не надо. Одерек заметно погрустнел. Красивое лицо перестало напоминать целый ряд зарубежных звёзд, стало аскетично-иисусьим, страдающим, а рука в индийских перстеньках тем временем потянулась вполне себе целеустремленно и весело схватила Дмитрия Алексеевича прямёхонько за хуй. — Юноша, помилуйте. Мне лестно, но у меня жена и двое детей, я свое отгулял. — Да не бойся ты, не помрёшь. Скинуть оковы плоти и порезвиться как небушко породило — оно конечно веселее было бы, но семейных людей и правда не по закону как-то. — Одерек мягонько соскользнул со своего шезлонга и пересел на травку рядом с Дмитрием Алексеевичем, склонился, заулыбался, задышал в ухо. Руку с хуя не убрал, даже когда перебирался поближе. Дмитрий Алексеевич почему-то вспомнил, как ставят флаг на захваченной территории. — Никаких нахуй флагов на моем хуе! — мозг прояснился так быстро, будто два дня накура были сном. Он сразу как-то понял, какую хрень несусветную переодически несёт его собеседник и что тот, очевидно, тоже уже не очень координирует свои действия с мозгом, а где-то в доме Бабнюры брошены на произвол судьбы три столичных юнца, жизни за МКАДом не видавшие. — А как же местная первая любовь? Чего блядуем-то, уважаемый Одерек? — В этом тысячелетии я у моей зазнобушки в немилости, — он тяжело вздохнул, пожал плечами и стал забивать новый косячок. — Ты заходи, если надумаешь. Будет хорошо, никто ещё не жаловался. Дмитрий Алексеевич покачал головой. Ему внимание симпатичного паренька было бесконечно приятно, но явно не настолько, чтобы изменять любимой жене. Одерек вдруг встрепенулся, будто вспомнил что-то очень важное: -Ты, я тут слышал, девицу нетронутую привез? Это ты хорошо придумал, это мы одобряем.***
Дмитрий Алексеевич шел в сторону дома и очень-очень старался не думать о том, что могли натворить оглашенные подопечные в его отсутствие. Те, в конце концов, были взрослыми людьми, младшей из которых недавно исполнилось 24. Душу грела задорная в своей нелепости ситуация, в которой его, доктора филологических наук, сорокалетнего, седеющего уже у висков мужика, недавно накуривали два дня, чтобы развести на потрахушки как малолетку какую. Ситуация здорово молодила душой, хоть и отдавала горчинкой от того, что уже безвозвратно ушли те времена, когда домой бы он сегодня точно не вернулся. Небо уже светлело на востоке, а с веранды дома Бабнюры отчётливо слышались женские истерические крики. Дмитрий Алексеевич вздохнул и распрощался с удобной мыслью о том, что его магистранты взрослые и умеют жить сами. Ворота дома распахнулись, на улицу выбежал Денис. Лицо его было откровенно зареванным, а одет он был только в трусы и, почему то, в женскую длинную дурацкую шубу. — Дми… Дмитрий Алексеевич, ебучие бабы! Я не сексист, видит бог, но ебучие же бабы! — он безвольным кулем упал на скамейку у палисадника, закрыл лицо руками и разрыдался. Крики с веранды не утихали.