«Хо По-Винг всегда говорит, что мы можем начать сначала. И каждый раз, я соглашаюсь. Какое-то время всё в порядке, но потом мы опять ссоримся. Но когда он хочет начать сначала, я не могу сопротивляться...»
Ла Ю-фай «Счастливы вместе», 1997
***
Джеюн продаёт свои последние вещи в Сеуле, покупает на эти деньги два билета до Аргентины и по ошибке портит свой корейский паспорт, когда чувствует, что Хисын, идущий сзади, катит один чемодан вещей на двоих и с хамской усмешкой курит прямо в аэропорту. Они друг друга на самом деле не любят, и вряд ли когда-нибудь снова это сделают. У Джеюна весь Ли Хисын — пройденная влюбленность, которая до загибающихся пальцев на ногах, которая до пьяных поцелуев в прокуренном подъезде, которая до бабочек в животе и вибрации в горле, но не закрытая потребность в постоянном прощении, в наблюдении за тем, как он снова и снова наступает в одно и то же дерьмо раз за разом. Джеюн для Хисына — будка, к которой постоянно возвращается избитая и голодная собака, тепло к которому хочется тянуться, потому что оттуда не ждешь отказа. Взаимная привязанность, тянущая на дно. Хисын бросал и возвращался обратно миллионы раз, Джеюн каждый этот самый раз говорил что-то обидное и всё равно открывал свою дверь, впуская. Это было похоже на замкнутый круг, из которого невозможно было выбраться и невозможно было остановить его движение. Одна ошибка за другой — Джеюн таял, Хисын делал вид, что у них всё отлично. — Я хочу увидеть этот чёртов водопад, — Хисын, полностью голый и со следами засохшей спермы на животе, рассматривает чужой ночник в одной из многочисленных съемных комнат, в которой Джеюн кашляет отравой от тараканов и не обращает внимание на осыпающуюся побелку на потолке. — Где это? Джеюн устало причёсывает волосы на голове пальцами, тяжело вздыхает и приподнимается на локтях с кровати. — Аргентина, — страна с водопадами наобум. Хисыну в принципе ничего не хочется говорить, он пришел сюда час назад, кое-как найдя дверь Джеюна, уехавший из старого района после очередного расставания. Он надеялся, что это поможет прервать затянувшуюся игру, но вот Джеюн вновь снимает трубку телефона, в которой слышит сдавленный плач и просьбу поговорить о чём-то невероятно важном. Потом всё это уже как в тумане — влажные поцелуи в шею, громкий секс, бурный оргазм и равнодушие после него. И так постоянно. Хисын смотрит на ночник в искренней заинтересованности и поворачивает голову в сторону Джеюна с особой медлительностью. Такой красивый и далёкий. Недостижимый. Он невероятно сильно раздражает. — В Игуасу типо? — Наверное. — Джеюн… Дальше — холодная ладонь скользит по всё ещё горячей груди, Хисын льнет к чужому теплу, словно к солнцу, и глаза свои щурит хитро, бесяще. Джеюн нарочно хочет ударить его куда-нибудь в бровь, но не может и сбросить руку со своей груди. Он простит Ли Хисыну абсолютно всё, если это понадобится. — Давай начнём сначала?***
Они каким-то чудом начинают с самого начала в Аргентине. — Ты что, карту читать не умеешь? — Джеюн готов взорваться от негодования, когда они под палящим солнцем стоят посреди дороги и на капоте пытаются вертеть карту под разными углами. — Мы чёрт знает где! — Что ты пристал? — Хисын готов плеваться желчью, если потребуется. — Бери и сам ищи дорогу, раз такой умный! — Да иди ты к чёрту. Джеюн устало вздыхает и брезгливо осматривает машину, на которой они едут до водопадов. Белая, с царапинами на дверцах и выглядит так, словно она пролежала на свалке уже лет тридцать. От вкуса Хисына ничего больше и не стоило ожидать. — Надо было ехать на автобусе, это развалюха какая-то! — Это лучше, чем ничего, — отвечает Хисын, всматриваясь в линии на карте с особым усердием. Он даже не слышит, что несёт, каким тоном выговаривает претензии к своей же идее рвануть к Игуасу увидеть водопад. Ещё немного, и, наверное, придётся снова думать о том, чтобы каким-то образом прекратить всё это безумие. — Чем ты опять недоволен? — Тобой, идиот. Они всё-таки начинают ехать через полчаса, когда Джеюн помогает разобраться в нарисованной карте, а Хисын — завести машину, которая разваливается прямо под ними на крошечные детальки. По дороге Хисын курит в открытое окно и пытается рассказать о том, что в Игуасу сейчас наверняка хорошо, потому что там холодная вода, там свежее. Джеюн слушает скучный монолог с видом вселенской усталости, думая о Корее, их убогом знакомстве и о том, как так получилось, что теперь Хисын в его жизни на постоянной исчезающей основе. Джеюн запорол себе всю жизнь ещё в моменте первой встречи. В Аргентине у них не будет никакого совместного будущего. Да и личного тоже. Они застряли в чужой стране и в неизвестном городе двумя нелюбимыми друг другом людьми, которые не имеют права отклониться от данного курса. — Чёрт! — Хисын бьёт по рулю и практически пулей выбегает на улицу. Бешеный. Джеюн непонимающе оглядывается ему вслед. — Что ты сидишь? Иди помогай толкать! Возможно, вся их жизнь — одно большое испытание на прочность нервов и здравого ума. Возможно, вся их жизнь — чужая кукольная игра. В любом случае, мало чего в этом хотя бы смешного, не говоря уже о хорошем. — Знал бы, что из этого выйдет, никогда бы не согласился, — говорит Джеюн. У него ужасно болят руки и в груди давит от осознания, что вся жизнь катится куда-то вниз. — А ты думал, что на отдых приехал? — Может быть, — сарказм и злость. Хисын выводит из себя. — Если бы мы на автобусе поехали, всё было бы проще! Хисын злобно усмехается и ударяет со всей силы в левую руку. Машину они параллельно толкать не перестают. — Какой ты скучный, это просто невыносимо, — звучит от него едко и горько, словно змея шипит. Джеюна эти слова нереально сильно задевают, прямо в самое больное и слабое место в сердце, даже боль в руке забывается на короткую секунду. — Однажды нам нужно начать всё сначала. Для Ли Хисына «начать сначала» имеет множество значений, не всегда логичных и понятных другим людям. Для Джеюна же «начать сначала» каждый раз значило только одно. «Совершить огромную ошибку».***
Джеюн после этой ссоры решает, что с него хватит. Что пытаться зажечь то, что давно залито водой — бесполезная трата времени, которая в который раз не может закончиться хоть как-то положительно. Он переезжает в Буэнос-Айрес с дырявым кошельком, без какого-либо знания языка и паспорта, но зато без Хисына. Джеюн до дрожи в ногах хочет обратно в Сеул. Его тянет обратно. Воспоминания из прошлой жизни в Корее начинают желтеть в памяти старыми страницами в личном дневнике, стирая всё плохое в какую-то вонючую труху. Джеюн знает, что не сможет больше никогда вернуться в родную страну, его дом теперь здесь, в вечно тёплой и дурной Аргентине. Буэнос-Айрес привязывает к себе, словно на поводок. Эта проблема у него сейчас только из-за Хисына, который опять ушёл в закат и непонятно где находится, даже приехав в чужую ему страну. Люди не меняются, даже если привезти их на другой конец света. В Аргентине совершенно негде работать. Джеюн кое-как становится швейцаром в танго-баре за какие-то копейки. — Добро пожаловать, — черный костюм мал на размера два, но парень натянуто улыбается симпатичной паре, перешагивающей порог бара. Он просто обязан улыбаться гостям в зубы, чтобы не умереть от голода и без крыши над головой. — Пожалуйста, проходите. Добро пожаловать. Ночной Буэнос-Айрес ощущается черно-белым фильтром фотографии несчастного будущего. Джеюн без понятия, что ему делать дальше, как дальше двигаться в жизни. Ему только недавно стукнуло двадцать четыре, а он уже не имеет ни единого ценного документа про то, на что он способен и на что годен. Вообще, их практически спонтанный переезд в Южную Америку с Хисыном — доказательство чужого идиотизма, поддающегося на уговоры про вечную и сильную любовь, и полное отсутствие собственных мечт. Если это можно было бы записать в свои личные достижения, Джеюн бы непременно это написал, и получил бы отказ со всех мест этого мира в работе. Сигареты здесь тоже плохие — сильно сыпятся и отдают какой-то травой на язык. Очень лёгкие, Джеюн такие не курит уже с семнадцати лет, но выбирать особо не приходится, когда еле-еле хватает на пачку и какую-то лапшу из самого маленького магазина на углу. Танго-бар не кормит от слова совсем. Хисын появляется неожиданно, стоит только поднести сигарету ко рту. Он выходит из дорогой машины не в своей шубе, с тёмными очками на глазах и в компании трёх прилично одетых людей, которые радостно выкрикивают ему вслед что-то очень похожее на испанское «шлюха». Джеюн делает глубокую затяжку, выдыхая едко пахнущий дым в воздух, и провожает слегка удивленным взглядом, возможно, лучшие свои чаевые за сегодня. Хисын в ответ делает то же самое, но получает шлепок по своей заднице и тут же переключает внимание. Внутри Джеюна рушится от огромного взрыва весь мир, хотя он пообещал себе, что Хисын для него теперь полностью в безнадёжном прошлом. Это очень странно — ощущать уколы ревности, обиды и грусти от поведения своего уже бывшего парня, который убил не только свою, но и чужую жизнь в хлам. Хотелось Хисына придушить прямо на рабочем месте. Однако Джеюн идёт наливать ему русской водки и вежливо улыбаться на то, что один из пьяных посетителей пытается поцеловать Хисына в опухшие губы. Ему, как минимум, за это платят. Как максимум, он Хисына не любит. Не должен, по крайней мере. Боль из лёгких не уходит даже после половины выкуренной пачки сигарет, которые с каждым разом всё больше и больше теряют свой слабый вкус. — Прикурить дашь? Хисын, всё в этой ужасно дорогой и совершенно не идущей ему шубе, хлопает себя по карманам в поисках зажигалки, но ничего не находит. Его лицо выражает абсолютное безразличие и незаинтересованность, но глаза говорят громче. Блестят в ночи, словно два фонаря, такие жалкие и ничтожные. Становится стыдно и даже немного неловко от этой встречи. — Ты теперь здесь работаешь? — спрашивает Хисын, прикуривая от джеюновой сигареты. Романтично и тонко, но от такого удовольствия Джеюн мог бы и вполне отказаться. — Только не говори, что ты не знал этого, — прилетает в ответ. Хисын усмехается и давится дымом. — Мне не интересно, где ты работаешь. — А мне всё равно с кем ты трахаешься, чтобы не голодать. Вот и сошлись. Они в этом огромном мире — маленькие, никому не нужные идиоты, которые не могут до конца разобраться в том, что между ними происходит. Если бы они этого хотели, наверное, всё было бы в разы проще — как минимум, они бы вдвоём придумали как отсюда уехать. — Ты жалеешь, что был со мной? — шепчет Хисын в тишину. Джеюн выдыхает дым почти ему в лицо. — Чертовски верно! Я ни о чем не жалел, пока не встретил тебя, — выплёвывает он, откашлявшись в сторону. На улице дикий мороз, хотя на дворе только апрель. — Теперь мои сожаления могут убить меня. Снова тишина. У сигареты сгорает бумажная часть и фильтр отдаёт на язык. — Я тебе, вообще-то, часы принёс, — хрипит Хисын и как-то кисло улыбается, словно его об этом очень долго просили, почти умоляли. Джеюн удивлённо поднимает брови и с недоверием рассматривает часы с кожаным ремешком в чужих, слегка липких, руках. — Ты что, совсем оборзел? У кого ты их взял? — Какая разница, где я их взял, — фыркает Хисын, всовывая часы в руки бывшего парня. Его ладонь отдаёт вечерней прохладой и колкой грубостью. — Можешь продать их. Он уходит так же тихо, как и пришёл. Джеюн в полном недоумении остаётся докуривать в тёмном переулке за танго-баром, потерянно смотря на только что подаренные часы. Как оказалось спустя несколько минут, они просто не ходят. Это даже было бы очень смешно, если бы не так грустно, но Джеюн привык к быстрому разочарованию ещё очень давно. А через пару дней пьяный и испуганный Хисын приезжает в бар, чтобы спросить, куда Джеюн дел подарок, чтобы его забрать обратно. Парень отдаёт часы в дрожащие руки и тяжело вздыхает, абсолютно не понимая, что вообще однажды свело их вместе.***
Джеюн находит полуживого Хисына под дверью своей работы. Как сильно бы Хисын не раздражал и сколько бы Джеюн себя не корил за то, что он вообще однажды связался с ним, помочь человеку, который истекает кровью и вряд ли может нормально ходить — просто не мог. И даже то, что в голове мелькает мысль о том, что Джеюн сделал бы с Хисыном абсолютно то же самое, никак не влияет на это. В ожидании врача они курят прямо в приёмной — одну сигарету на двоих и в полном молчании, прерываемом только хриплым вздохом Хисына, когда он пытается покрепче затянуться. Джеюн с грустью думает о том, что ему откровенно жалко такого человека и если бы можно было перемотать время назад, то их убогого романа так бы никогда и не произошло — Джеюн бы жил под отцовской крышей и учился на какого-нибудь инженера, а Хисын бы спокойно продолжал жить одним днём и просить прохожих девушек сфоткать его на самую дешёвую мыльницу. И даже самые тёплые воспоминания из начала их отношений меркнут так быстро, словно они — чёртова падающая звезда. Джеюн даже не успевает их детально вспомнить, как Хисына куда-то уводят, и единственное, что ему остаётся в таком случае, это идти следом. Перелом двух кистей и рваная рана где-то внизу живота — Хисын смеётся истерично, когда ему накладывают гипс и пытается на очень плохом испанском объяснить, что с ним произошло. Джеюн, стоящий в другом углу маленького процедурного кабинета и всё еще с непотухшей сигаретой во рту, смотрит в упор на своего бывшего и произносит одно единственное слово на корейском: — Паскуда. В такси, под ненавязчивую музыку из магнитолы и поток бесконечных вывесок всякой рекламы, Джеюн даже не поворачивается в сторону Хисына, когда тот укладывает свою голову ему на плечо, хотя и не сбрасывает тоже. Между ними — океан во время шторма, серое небо во время войны, земля во время землетрясения. У них на двоих — две сломанные жизни, забытая любовь и желание увидеть грёбанные водопады. — Давай начнём сначала?***
Они живут в клоповнике и почему-то до сих пор друг друга не убили. Хисын, наверное, не убивает, только потому что у него сломаны запястья. За ним нужно ухаживать как за маленьким ребёнком — кормить с ложечки, одевать, когда становится холодно и раздевать, когда становится слишком жарко, чистить зубы и держать в душе, чтобы Хисын случайным образом не разбил себе висок об грязную плитку прямо напротив кровати. — Ложись ко мне, — Джеюн оборачивается на полный отчаяния голос, устало зовущий к себе. — Там у тебя неудобно. Возможно, Хисын был прав — на диване, который выбрал себе Джеюн в виде кровати, было действительно очень неудобно. После пяти ночёвок с поджатыми ногами, Джеюн не чувствовал в себе способность ходить, но героически не жаловался. Оказаться в одной кровати с Хисыном было его главным страхом и если ради неисполнения данной ситуации стоит мучаться, то Джеюн готов терпеть столько, сколько потребуется. — Спи. — холодно отрезал он, сщурив брови на расслабленное выражение чужого лица. Хисыну этот ответ очевидно не нравится, но он ничего больше не говорит, с противным хрипом отворачиваясь лицом к стене. Дни тянутся мучительно долго — растягивая часы как жвачку, тщательно пережевывая, словно время — что-то действительно вкусное. Джеюн пашет на кухне в каком-то очень плохом ресторане посудомойщиком — с прошлой работы его уволили сразу же после того, как Хисын заявился туда с разукрашенным лицом и заляпал им плитку кровавыми разводами. Уже в одиннадцать утра он не чувствует своих пальцев из-за всяких ядовитых моющих средств и уха, потому что по телефону ему в который раз названивает Хисын. — Ты действительно не можешь постучать в соседнюю дверь? — Джеюн раздражён, но старается говорить как можно спокойнее и тише. На кухне он работает далеко не один, да и корейский звучит как пассивная агрессия. — Нет, не ври, ты относительно неплохо можешь говорить на испанском. Чёрт возьми, это просто! Я не могу приехать. Нет. Нет, не скоро… — Джеюн? Заканчивай, никто тебя ждать не будет, — шипит шеф, толстый и очень странный испанец, настоящий синьор из всевозможных сериалов про Испанию или Мексику. — Секунду! — Джеюн натянуто улыбается и испанский из его рта до сих пор звучит инородно и смешно. Он ненавидит его также сильно, как ненавидел всегда возвращаться обратно к Хисыну. — Хисын, если ты не пойдешь к синьоре Мартинес, то тебе же и будет от этого хуже. Нет, я не могу. Я не приду. Нет! Я не хочу умирать с голодухи… — Джеюн! — Не звони сюда больше. Джеюн проклял тот день, когда он встретил Хисына, но одного проклятия, конечно же, мало. Нужно было бы ещё в идеале дать себе по лицу.***
Однако через пару дней всё меняется. Хисын, временный инвалид со сломанными запястьями теперь в вечно растянутой белой майке на голое тело, — ласковый зверь без клыков и когтей. Джеюн от этой неожиданной нежности тает, будто ему ещё даже не исполнилось четырнадцати, а любви отчаянно хочется, и как-то внезапно негативные мысли про все прошлые обиды, замашки и проблемы исчезают, словно по щелчку пальцев. Джеюн не из тех, кто прощает — хотя по нему этого вообще не скажешь. Он тактично и красиво предпочитает называть их с Хисыном порочный и замкнутый круг «вторым шансом», который уже потерялся в бесконечных числах. Убедить Джеюна в том, что всё это фактически одно и то же — невозможно, да никто и не старался. «Второй шанс» — это что-то про земное, обыденное. Хисын был обыденностью всегда, даже когда у них был этот тошнотный конфетно-букетный период с клятвами о вечной любви — Джеюн отчетливо помнит, как выбегал из подъезда посреди ночи, чтобы уткнуться носом в чужую шею или как наивно улыбался всем этим тупым подкатам, наигранно делая вид, что ничего не слышит. Тогда казалось, что с Хисыном это прекрасное «навсегда» и в это отчаянно хотелось верить. Потом — разочарование. Потом — вечные ссоры ни о чём. Потом — сотни расставаний и сотни «давай начнём сначала?». «Простить» — уже возвышенное и глубокое. Что-то такое, чего заслуживали единицы. Это означает то, что ты принимаешь и искренне любишь того, кто не прав. Хисына не хотелось прощать. Ему хотелось «дать второй шанс», хотя он его просто напросто не заслуживал. Любовь и хотение этой самой любви раскрывают в людях всё самое сокровенное — и тот, которого ты в мыслях проклинал, уже становится твоим самым любимым. Снова. Хисын ластится — бодается щекой в чужой локоть, смотрит так по-щенячьи преданно, что сердце как-то самостоятельно выпрыгивает из груди, без ведома Джеюна. Такого Хисына действительно хочется любить и, на самом деле, уже неважно где — Аргентина и её странный запах становится чем-то родным, а Корея ещё больше становится похожа на давнее и забытое воспоминание о прекрасном. — Дай покурить, — Хисын не стесняется просить это даже лёжа на кровати. Джеюн протягивает остатки сигареты уже с полной уверенностью, что ему её не отдадут. — Ты где работаешь-то? — Да какая разница. — Ты можешь приготовить рамён? — Хисын устраивает свою голову на плече Джеюна. Тот недоверчиво носом утыкается в тёмные волосы на макушке и хрипит. — Ты готовил мне его тогда. — Это было когда мы встречались несколько лет назад и жили в Сеуле, — сонно полушепчет Джеюн и сам пугается своих мыслей и действий. Он обещал себе, что такого огромного провала больше никогда не повторится — начать сначала. — У меня была целая квартира, я работал не за копейки, а ты не вёл себя как последний кретин. — Ты меня любил тогда? Джеюн чувствует, как рука в твёрдом и белоснежном гипсе накрывает его собственную под ватным одеялом, как Хисын пересчитывает пальцы и неосознанно гладит углубление у основания большого пальца. На это не хочется отвечать «да», потому что язык всё равно не поворачивается сказать что-то хорошее, но парень чувствует в этом необоснованную необходимость. — Может быть. — Врёшь, — Хисын усмехается и выдыхает сигаретный дым в потолок. — Ты был безумно влюблён тогда. — Зачем тогда спрашиваешь? Всё же без меня знаешь. — Хочу знать, что ты сейчас об этом думаешь. — Джеюн еле уловимо усмехается в чужую макушку. — Мы же начали сначала. У тебя уже столько новых синяков появилось с того времени. Джеюн даёт второй шанс потому что он безгранично любит тех, кто делает ему больно. Хисын — главный и постоянный клиент его купонов с любовью, хоть она ему особо никогда не была нужна. Они не могут вместе, но и без друг друга им тяжело.***
Пока Хисын танцует с ним посреди ночной кухни танго — Джеюн понимает, почему он этого идиота продолжает любить даже спустя тысячи оскорблений, тысячи драк и наитупейших попыток вывести на ревность. Джеюн любит не столько Хисына, сколько мелочи, которые между ними были — воспоминание как Хисын учил его целоваться французскими поцелуями, как они ездили, никому перед этим не сказав, в Гонконг и купили там эту сраную лампу с водопадами. Как Хисын смеялся и говорил, что танго обязаны уметь танцевать все, как Джеюн красил его волосы в ядрено-рыжий цвет, как они трахались прямо в переулке главной улицы Сеула. Если всё это собрать и объединить в одну большую историю, то всё это звучит даже неплохо. Столько хорошего и оно всё о том, что было раньше, но никак не сейчас. Джеюн понимает одной частью мозга, что как раньше уже не будет — они просто уже не смогут создать что-то новое в своих отношениях, но другая часть отвергает это, приводя в аргументы только то, что если это было однажды, значит и потом будет. Джеюн же любит Хисына, а тот любит его. Но они друг друга не любят. Джеюн себе эту влюбленность, если честно, устал внушать — привычка находиться рядом, чувствовать чужое тепло и хотеть его это не любить. Это привычка любить. Это игра в поводок и собаку. Это что угодно, но только не то, что принято называть любовью. Джеюн очень сильно устал, но Хисына из дома не выгоняет. Он помогает ему почувствовать что-то давно забытое, что-то хорошее. Они наигранно счастливы вместе. Очень странно, что Джеюн при этом забывает как выглядит Корея. Хисын будто бы выталкивает её из головы. Лампа с водопадами отливает тусклым светом в угол комнаты. Джеюн смотрит на неё и не может заставить себя улыбнуться, как бы сильно он не старался — они с Хисыном приехали сюда увидеть Игуасу и за призрачной надеждой, что, может быть, чужая страна и другая культура поможет им почувствовать всё то, что между ними было раньше? Хисын распахивает дверь и облокачивается на дверной проём, в молчании наблюдая за парнем у лампы. От него пахнет сигаретами и ночным переулком, но это всё такие мелочи, такие ненужные детали, за которые Джеюн цепляется мертвой хваткой и готов отдать все «вторые шансы» мира, чтобы снова чувствовать. — Мы же поедем на водопады? — спрашивает он, не оборачиваясь на Хисына в дверях. — Как только руки заживут. — Это не скоро. Надо что-то придумать. — Вот и думай. Не нужно смотреть, чтобы понять, что Хисын снова холодный — замкнутый и думающий о себе, даже слегка резкий. Этот контраст с нежно-холодно, на котором он играет с Джеюном, можно узнать из тысячи. Скоро опять всё изменится. Сотня и первое расставание.***
Джеюн понимает, что Хисын живёт у него только потому что ему больше некуда податься. Это понятно и просто как дважды два, но Джеюн пытается искать ошибки там, где их нет. Весь Ли Хисын — изначально херовая затея, самая худшая из всех возможных. Он уже пошёл на поправку и периодически выбегает из дома за сигаретами. — Ты где был? — Джеюн подавлен собой же. Его голос звучит глухо и устало, с этим уже ничего нельзя сделать. Похоже, это хроническое. — Сигареты закончились, — отмахивается Хисын и ухмыляется пьяно. Врёт. — Ходил покупать. — Четыре часа? Хисын теряется и это видно даже сквозь пьяную дымку в его карих глазах. — Тебя волновать не должно, где я был, — шипит он и тут же, противореча своим собственным словам, целует Джеюна в щёку, будто девчонку на первом свидании. — Держи. Джеюн молчит, не принимая пачку из чужих рук. Ему сигареты ни к чему, особенно, если они куплены Хисыном как предлог свалить из их общей комнатки. На следующий день Джеюн приходит домой и вываливает четыре блока сигарет на ничего не понимающего Хисына. Потраченные деньги стоят того, чтобы видеть его растерянный вид и бегающие туда-сюда глаза. — Это чтобы каждый день не покупать. Они дерутся. Пачки от сигарет летают по всей комнате и крошатся после того, как на них наступают. Джеюн чувствует как бьёт Хисына в бровь, а тот его в ребро. Кровь сплёвывают в раковине оба. Потом почему-то они трахаются и почти ломают одну единственную кровать. Счастливы вместе. — Ты всегда таким был? — спрашивает Джеюн, когда Хисын укрывается одеялом и недовольно фыркает, не находя под подушкой заначки сигарет. Мерзко. — Что ты ищешь? Возьми с пола любую пачку. Хисын смотрит долго куда-то в пустоту, не решаясь встать с нагретого места, но и кусает щёки изнутри из-за никотиновой ломки. — «Таким» я был всегда, — в его тоне даже звучит что-то резкое, злобное. Джеюн жмурится. — Я уверен, что помню тебя другим. — Влюблённые люди — слепые люди, — просто отвечают ему, без каких-либо опровержений или доказательств. Действительно. — Я тоже думал, что в тебе что-то есть. — А сейчас? — Сейчас? Сейчас нет. Но я тебя и такого люблю. Джеюн смеется, будто это невероятно смешная шутка, но Хисын только прижимается лбом к его голому плечу и выдыхает, обжигая кожу своим горячим дыханием. — Мы ещё на водопады не ездили. Жди хорошей погоды, Джеки. «Джеки». Прозвище Джеюна из далеких подростковых годов, которое он уже никогда не думал использовать и тем более вспоминать. — Жду только тебя. На следующий день Хисына дома не оказывается вместе с его вещами.***
Джеюн его не ищет — прекрасно понимает, что не найдёт. Да и смысла во всём этом нет никакого. Что говорить при встрече? — Ты обещал мне! Или: — Я ненавижу тебя, ублюдок! Или: — Вернись! Или же: — Ты обещал мне, ублюдок, я ненавижу тебя! Вернись сюда! Джеюн не знает. Не хочет знать. Ничего. Пора жить ради самого себя и выбираться из этой кучи дерьма, в которую его и затолкал Ли Хисын. Однако Джеюн плачет — навзрыд, на улице, давясь этими сигаретами, которые он вчера купил. Хисын уходил тысячи раз, это уже настолько привычно, что даже не удивляет, но и ещё настолько больно, что сводит мышцы в груди и солёные слёзы сами текут по лицу. Он в который раз ему поверил, повёлся, словно его не бросали до этого. Джеюн себя ненавидит за эту слабость внутри, но ничего с ней не способен сделать, потому что Ли Хисын ломает даже его самую непробиваемую защиту из разумного смысла и кучи доводов, что им всё-таки, наверное, не суждено быть вместе, как бы сильно и долго они не пытались пробовать. Джеюн устаёт думать о том, что вся его жизнь — посвящение одному и тому же ублюдку, который ничего не знает о человеческих чувствах и не боится своими действиями хоть кого-то задеть. Шим Джеюн не значит для Ли Хисына того же, что значит для Шим Джеюна Ли Хисын. Пора бы это принять. Пора бы перестать играть в горячо-холодно и, наконец-то, двигаться дальше. Джеюн едет на водопад Игуасу один. Сам находит машину, сам увольняется с работы, сам курит за рулём, поглядывая одним глазом в фигово нарисованную карту, сам жалеет, что поехал в дождь, перерастающий в сильный ливень. Ли Хисын ему не нужен. Но пока дождевые капли бьются об его лицо и водопад из-за ливня почти не видно, Джеюн не может отделаться от чувства, что он не должен здесь стоять один. Они должны быть здесь вдвоём — молча обниматься и выдыхать друг другу в плечо, глупо улыбаясь одной единственной мысли, что они это сделали. Что они дошли до конца. Что они справились. Они не справились, но это, на самом деле, было более чем предсказуемо. Джеюн плачет, смотря на водопад Игуасу. Дождь смывает его слёзы и Буэнос-Айрес тонет в воспоминаниях.