Вспоминай мое имя

Бурунами морскими пробежать нелегко – Вспоминай мое имя, прикасайся рукой. (с) Мельница

Солнце сквозь решетку кажется разбитым на пиксели. Разумовский сидит прямо на полу, прижимаясь лопатками к стене и чувствуя, как холодит затылок: упал, когда – и не вспомнить, поднять некому, а самому – не хочется, не сильно то большая разница. Очередной надсмотрщик ушел – они оставляют его одного все чаще и чаще – и теперь оба стула пустуют. Разумовский чуть шевелит стиснутыми руками, и ткань натягивается, не давая особо поменять положение: рукава, перехваченные белой полоской, как петлей, и стянутые где-то на спине стали привычными, как дополнительная конечность – или скорее, ее отсутствие. Какой-то дальней частью сознания он даже рад, что это так. Ведь что бы ни говорил доктор, Разумовский никогда не бывает один. Черные руки выныривают будто из стены и ложатся на плечи. Раньше бы он дернулся, но сейчас только морщится, когда длинные пальцы чуть оцарапывают шею. Говорят, ко всему привыкаешь. Разумовский не привык – он просто истощился, устал, и сил на какое-либо сопротивление не осталось. В конце концов, избавиться можно от кого угодно – но не от самого себя. Не дождавшись от него никакой реакции, будто измазанная в саже ладонь скользит ниже и впивается в районе ключицы – коготь с треском прорывает ткань и оставляет на коже тонкий разрез. Разумовский вскрикивает: царапина тут же окрашивается красным, когда на ней выступает кровь. Это все одна большая галлюцинация – но болит по-настоящему. Ухо опаляет горячее дыхание, раздается довольный смешок, и Птица выныривает уже полностью. Проходит на середину комнаты, гибко потянувшись, и запрыгивает на стул. Перья блестят в свете солнца, как стальные. – И где этот хмырь? Разумовский нервно облизывает губы. Обычно они не разговаривают, и за все нахождение здесь он успел четко уяснить: если это не монолог или жестокий комментарий, а что-то, требующее ответа, значит одно – Птице скучно. И такое никогда хорошо не заканчивается. Он отводит глаза в сторону, к окну, стараясь не провоцировать. На солнце успели набежать облака, и теперь видно только выглядывающий из-за них желтый край. Раздается шелест, и солнце пропадает полностью. Два черных крыла закрывают обзор, когда Птица опускается на корточки, чуть склонив голову. Так странно видеть это лицо не в отражении зеркала. Свое, но незаметно искаженное, от чего знакомые черты вызывают еще больший дискомфорт. Из-за темных ореолов вокруг глаз взгляд кажется пронзительно острым, как нож. – Может, прийти завтра на осмотр? – Шантаж чистой воды – Птица не любит, когда его игнорируют, и отлично знает, как неприятно его присутствие во время разговора с доктором. Особенно если оно не ограничивается словами. – Не знаю, – бурчит Разумовский на оба вопроса сразу, надеясь, что этого достаточно. Глаза, больше не способные ни за что зацепиться, раз за разом разглядывают жесткие, будто заостренные линии подбородка, смолянистые подтеки на щеках, залегшие в уголках губ тени. Птица наклоняет голову уже в другую сторону, и медные пряди колышутся, как от ветра. Разумовский не выдерживает: – Если ты можешь сделать любое лицо, почему ходишь именно с этим? Птица вздергивает бровь – не ожидает такой длинной фразы, да еще и вопроса от обычно молчаливого Разумовского. Тот и сам не знает, зачем вступает в диалог с этим чудовищем. Наверное, ему тоже скучно – и одиноко. Каждодневные допросы только отчаявшийся назовет общением. А разговор с самим собой, а, Сережа? Ты уже сломался настолько – разве осталось, что ломать? – Потому что это мое лицо. – Птица нависает над ним, и Разумовский с усилием подтягивает ноги к груди, отгораживаясь. Лучше не становится – они соприкасаются коленями, отчего под кожей проносятся мурашки. Птица и не думает отодвинуться – а Разумовскому просто некуда. – Я – это ты, забыл, Сережа? Разумовский поджимает губы и отворачивается. Птица хоть и его копия, но даже не пытается вести себя, как человек, и его неморгающий взгляд тяжело долго выдерживать. Конечно, какого ответа он еще ожидал? «Зачем ты тогда притворялся Им? Чтобы сделать больнее – или чтобы уничтожить изнутри?» Вопрос остается невысказанным. Последний раз мазнув по оцепеневшему Разумовскому взглядом, Птица встает, посчитав разговор законченным. Разумовский смотрит ему в спину, на прорывающиеся у лопаток крылья, на ровные ряды перьев, чуть подрагивающих от несуществующего ветра. Мысль, которая приходит в голову, неправильная, глупая, опасная – и настолько притягательная, что сердце начинает колотиться часто-часто, отчего грудную клетку стягивает болью. – А ты можешь, – с таким болезненным надрывом в голосе говорит Разумовский, что сам пугается, – снова сделать его лицо? Внутри запоздало холодеет, живот поджимается от страха. Птица поворачивается тягуче медленно. Разумовский физически чувствует, как бледнеет, как кровь отливает от лица и мгновенно взмокает спина. Но взгляд желтых – его – глаз неожиданно оказывается заинтересованным. И это пугает даже больше. – А мне что за это будет? Птица крадучись возвращается обратно, только в этот раз остается стоять, глядя сверху вниз, оценивая. Разумовский молчит – ему нечего предложить. Он уже и сам не знает, как умудрился посметь сказать такое. Наверное, дни полной изоляции подточили его, как червь. И эта безумная идея, будто троян, незаметно внедрилась в сознание – и сам не заметил, как она подобралась так близко. Даже хорошо, что Птица не... – А что ты хочешь? Губы двигаются сами собой, будто Разумовский одержим, будто кто-то другой подключился к нему, как к компьютеру, «удаленным доступом». Иначе не объяснить, почему он просто не спускает эту абсурдную ситуацию на тормозах. Быстрее бы вернулся санитар, или пришел доктор или вообще кто угодно – при посторонних он не станет вот так унижаться. Разумовский прислушивается, но за дверью тишина – и ни звука шагов. Сейчас, когда их только двое – пора бы научиться мысленно добавлять тут кавычки – происходящее ощущается пронзительно личным. Птица не двигается, но его глаза вспыхивают изнутри, как огонь в трещинах догорающего дерева. От сравнения неприятно засасывает под ложечкой. – Что я хочу? – Птица задумчиво складывает руки на груди и постукивает когтями по локтевому сгибу. Ритмичные движения завораживают, так что ответ доходит не сразу. – Детдом. Яблоня. Помнишь? Последнее слово с шипящим присвистом ввинчивается в уши. Теперь вся кровь бросается обратно к лицу, отчего оно горит так сильно, что хочется прижаться щекой к стене. Откуда...? Разумовский не спрашивает. И так понятно: Птице известно о нем все, даже то, что он предпочел бы зарыть глубоко внутри. Начинающие выцветать картинки прошлого проносятся перед глазами одна за другой. Сладковатый запах цветов в воздухе. Шутливая драка. Теплый шершавый ствол за спиной. Солнечные блики на лице Олега: скулы, нос, губы. Губы... и мягкое прикосновение. Разумовский яростно мотает головой, пытаясь вытрясти яркую картинку вон, и медные пряди хлещут его по щекам. На задворках мелькает подозрение. Зачем это нужно Птице? Невольно вспоминается, что с террористами переговоры не ведут. – Забудь, – почти что выплевывает, глядя куда-то на сдвинутые колени. Пойти на такую сделку – то же самое, что раздеться догола. Обнажить душу слой за слоем. Потеряв столько, хочется сохранить хотя бы какие-то границы. Не переступать черту. Птица хмыкает. Он подпитывается этим смятением, растерянностью и стыдом, как вампир. Даже не видя его, Разумовский чувствует, как тот жмурится от удовольствия, когда говорит: – А так? Разумовский хотел бы быть тем, кто не поведется так по-детски, кто останется тверд, но он вздергивает голову до противного поспешно, как раз, чтобы успеть увидеть, как черная лапа мелькает перед чужим-своим лицом – когти укорачиваются, светлеют, пока не превращаются в коротко стриженные ногти. Но загипнотизированный Разумовский смотрит не на нее, а на изменяющееся лицо. Волосы ползут вверх, будто втягиваясь, и чернеют, грубеют черты, словно вытягивается подбородок, проступает жесткая, но аккуратная борода. Разумовский вздрагивает и шумно втягивает воздух носом. Щемит в груди, пока он с жадностью всматривается, будто пытаясь запечатлеть, выжечь в памяти по-родному знакомые линии. Тело напрягается, каждая мышца натягивается, будто тугой канат. Сколько раз ему снилось или чудилось в бреду, как дверь раскрывается и внутрь уверенно шагает... – Олег... – голос дробится, срывается, хрипит – едва удается произнести проклятое имя. Нет. Это обман. Идеальная копия. Он не должен забывать, не должен погружаться в эту фантазию так глубоко. Птица ничего не делает просто так – без желания утвердиться или развлечься. Нельзя терять бдительность. Нельзя... Разумовский закусывает внутреннюю сторону щеки, пытаясь отрезвить себя болью, но она мало помогает. Сейчас бы хватило любой жестокой улыбки, любого издевательского комментария, однако Птица молчит – и притворяется так безупречно, что собственный организм предает Разумовского – начинает щипать глаза. Даже походка, когда копия Олега приближается, чтобы опуститься рядом и положить на колени горячие ладони, эта чертова походка такая характерная, что отзывается тоской в груди. Руки жгут даже сквозь ткань штанов, и когда они ненавязчиво толкают ноги в стороны, Разумовский умоляет себя, упрашивает помнить, как глубоко они могут впиваться когтями, раздирая кожу – но послушно разводит колени, позволив Олегу... Птице...устроиться между ними. Вдох-выдох, вдох-выдох. В голове мягкий туман. Внимательное лицо нависает так близко, что теплое дыхание оседает на коже. Зачем он сопротивляется, если терять все равно нечего? Никто не узнает. Кроме него и Птицы – никто... Разумовский понимает, что уговаривает сам себя. Разумовскому кажется, что впереди – пропасть. И он прыгает. ПтицаОлег, легче притвориться, что это правда Олег, смеется, когда Разумовский весь вытягивается, сокращая расстояние между ними. Прогибается в позвоночнике, дергает скованными руками – чтобы коснуться, хоть как-то ощутить чужое тепло, убедить себя в реальности происходящего, хотя это и будет ложь. Ткань натягивается, плотно обхватив конечности, и Разумовский только со стоном падает обратно, ударившись о стену. Горячие ладони скользят вверх, огладив низ живота, пробегаются от запястьев к локтям и дальше, в итоге обхватив плечи. Наклонив голову так, что они соприкасаются кончиками носов, Олег требовательно проводит большим пальцем по губам, предлагая разомкнуть их. Разумовский медлит – это последняя возможность остановиться, хоть Птица и станет невыносим, как всегда, когда не получает желаемое, но прикосновение отзывается приятной дрожью – и он слушается. Все равно в этой борьбе уже проиграл. Чужие губы оказываются почти обжигающе горячими, заставив вздрогнуть – но не остановиться. Сначала Олег целует, будто примеряясь, почти лениво. Кратко, поверхностно чмокает, каждый раз задерживаясь все на дольше, пока вдруг не прижимается плотнее. То, что они делают, так саморазрушительно, так... ненормально. Пальцы Олега чуть сдвигаются, отгибают воротник и ныряют внутрь, огладив ключицу. От прикосновения к голой коже прошибает насквозь. Разумовский обмякает, и тут влажный язык проходится по краю нижней губы, которую Олег до этого мягко посасывал – и проникает в рот. Разумовский дергается, но ему не дают отстраниться – Олег вжимает его в стену, продолжая удерживать за плечо. И углубляет поцелуй, двигаясь почти болезненно. Их языки скользят, задевая друг друга, отчего Разумовский полностью теряет голову. Наверное, поэтому не сразу замечает, когда ногти, впивающиеся в кожу, начинают медленно остреть. Распахивает глаза – и тут же поспешно жмурится. Радужка меняется первой – стремительно разгорается желтым, как пожар. Волосы тоже вспыхивают багряно-рыжим, взметнувшись вверх и опав. И прежде, чем лицо окончательно отзеркалится, Разумовский смеживает веки. Чтобы не успеть увидеть, чтобы с трудом выстроенный воздушный замок не рухнул, будто карточный. Он целуется с Птицей, но продолжает представлять Олега: его запах, его трепетные прикосновения. Хотя с каждой минутой удерживать нечеткий образ становится все сложнее. Птице скучно – и ему надоело играть. Грубо пропихнув между разведенных ног колено и втиснув Разумовского в стену так сильно, что он шумно выдыхает, Птица проталкивает язык все глубже и глубже, и он неестественно длинный, длиннее, чем должен быть у человека, и как будто заполняет собой все, отчего легкие начинают гореть. Каждое движение резкое, болезненное, пропитанное собственной силой, диктующее власть. Ничего от удовольствия или нежности. Разумовский слабо дергается, как завязшая в паутине муха, но что может сделать человек с обездвиженными руками? Только пару раз помолотить ногами по чужой спине, в итоге не отстранившись, а скорее наоборот. Птица кратко ухмыляется, не разрывая поцелуя, и крепкие, холодные когти слабо обхватывают шею. Давления не чувствуется – но от страха бьет крупной дрожью. Рука по-кошачьи сжимается, отчего кожу будто слегка укалывает иглами – и исчезает. В последний раз мазнув языком, Птица медленно отстраняется, разорвав ниточку слюны. Разумовский успевает расслабиться, когда нижнюю губу резко укалывает болью. Он вскрикивает на вдохе, и выступившая в уголке правого глаза слеза скатывается по щеке. В месте укуса мгновенно набухает кровь, и Разумовский ее машинально слизывает. Во рту разливается мерзкий металлический привкус. Птица поднимается на ноги и показательно вытирает рот. Губы Разумовского горят и по ощущению распухли, ранка пульсирует, продолжает кровить, а дыхание все не желает выравниваться. Мотнув головой и откинув прилипшие пряди со лба, он мстительно сплевывает на пол. Кровь вперемешку со слюной выглядит еще хуже, чем чувствуется, и, не в силах встать, он просто отползает в сторону. – В следующий раз я попрошу что-то большее. – Птица улыбается – и вдруг облизывается. Специально – понимает Разумовский, когда дергается от этого жеста. Но не отвечает – потому что ни за что не признает. А отрицательному ответу не поверят ни Птица – ни он сам.