Системный сбой

Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. (с) Маяковский

Колени больно ударяются о твердый пол, когда ноги перестают его держать. Штанина задралась, и теперь складка ткани давит прямо на сгиб, врезаясь в кожу. Взмокшие волосы липнут ко лбу и загораживают обзор: чужое лицо видно сквозь них, как сквозь решетку клетки. Так Разумовский себя и чувствует. Запертым. Темные глаза следят за ним с холодным безразличием. Радужка почти сливается со зрачком, а блеклый свет зарождает где-то там в глубине тревожные тени. Или дело не в освещении? Разумовский сглатывает. Звук бьет по ушам, словно взрыв, затерявшись эхом в просторном зале. Ком в горле не пропадает, только сводит спазмом: приходится проталкивать слова сквозь зубы. Собственный голос становится бесконтрольным, как сломавшаяся программа. Баг. Системная ошибка. В и р у с. – Умоляю... – Разумовский замолкает, внезапно осознав, как жалко выглядит: взлохмаченный, взмокший, с щеками, пошедшими красными пятнами, почти что ползающий по полу и выпрашивающий то, что не может даже сформулировать. Он порывается вскочить, но только сжимает подрагивающими пальцами ткань. Ноги его больше не слушаются. – Остановись, я... Олег, превратившийся за эти дни из личного ангела в демона, едва заметно качает головой. Это движение можно было бы счесть случайным, если бы Разумовский не всматривался так внимательно, ловя малейшие отголоски чувств, проскальзывающие на скучающем лице, будто легкая водная рябь. – Нет. Слово звучит веско – и одновременно брошенным так невзначай, будто это отказ от чая, а не от совершения геноцида. Костяшки давно побелели – так сильно хватается за чужие штаны. Олег теряет к нему интерес, и по начавшимся поворачиваться носкам Разумовский понимает: сейчас он уйдет. Оставит его собирать себя обратно по кускам, оттолкнет, и даже если броситься под ноги, просто перешагнет. Как что-то неважное. Раздражающее. Просто еще одно препятствие на пути к Справедливости. Как давно он стал видеть вместо лиц людей только красные кольца прицела? От мысли, что как только Олег переступит порог, потушенные пожары заполыхают с новой силой, бросает в дрожь. Желание его остановить и страх смешиваются в коктейль Молотова. Разумовский вскидывает голову и с надрывом, путаясь в буквах, будто боится не успеть, выпаливает: – Я сделаю все, что хочешь, что угодно, я, – понимает, что кричит, и останавливается на вдохе. Закашливается. Добавляет придушенным шепотом, – пожалуйст- Не успевает договорить. Их взгляды сталкиваются, и на какую-то долю секунды в глазах Олега вспышкой проносится что-то живое. Разумовский цепенеет. Под кожей пробегают мурашки, скатившись вдоль позвоночника, когда он узнает эту эмоцию. Алчность. Пальцы слабеют, и руки безвольно соскальзывают по бокам. Разумовский открывает рот, чтобы сказать хоть что-то, пойти на попятную, пошутить, выругаться, что угодно, лишь бы пропало это чувство собственной беспомощности, но так и замирает с приоткрытыми губами. Олег усмехается – но в этом нет ни капли веселья. Улыбка мелькает, как выскочившее лезвие складного ножа. Холодные сухие пальцы очерчивают скулы, задев губу, и вдруг жестко хватают подбородок, заставляя посмотреть вверх. Разумовский инстинктивно дергается от касания, но как-то вполсилы, не пытаясь всерьез вырваться. Или просто не веря, что вообще на это способен. – Что угодно... – тянет Олег, будто пробуя словосочетание на вкус, и в его интонации есть что-то сродни упоению. – Действительно все? Живот сводит от дурного предчувствия, но во время прыжка назад не повернуть. С трудом разжав сцепленные челюсти, Разумовский повторяет: – Все. Пальцы пропадают с лица, и он с облегчением выдыхает и понимает, что все это время сжимал кулаки. Ногти оставили на стороне ладони красные борозды-полумесяцы. Внезапно остро ощущается неудобство принятой им позы, и Разумовский опять пытается подняться, но широкая ладонь толкает его обратно, твердо надавив на плечо. Властный и требовательный жест. Разве Олег мог бы так... Мысль неожиданно отзывается резкой тошнотой, и Разумовский мотает головой. Влажные волосы щекочут затылок. – Как самопожертвенно. Герой отдает себя на откуп злодею, чтобы спасти тех, кто ему даже «спасибо» не скажет. Чувствуешь себя героем, Сережа? – «А ты?» Разумовский молчит. Только дергается, пытаясь скинуть удерживающую его руку, но она резко впивается в плечо, будто когти. Птичья лапа. Сравнение кажется неуместным и странным – нашел время для поэтичности. Олег продолжает: – А ты не вставай, не вставай. Все равно обратно опускаться. Чужие пальцы очерчивают контур губ. Внутри все холодеет от промелькнувшей догадки. Нет. Такого не может быть. Это просто истощение, паранойя, недосып. Разумовский нервно смеется, чуть отклоняя голову назад и уходя от прикосновения. Он сам себе надумал. Стресс, бесконечная лента новостей. В голове каша. Это все в голове... Виски прошибает болью, и Разумовский, поморщившись, заставляет себя спросить: – О чем ты? – Голос вместо ровного выходит просто бесцветным. Рука на плече оцарапывает кость сквозь тонкую пижаму и пропадает, чтобы красноречиво расстегнуть ремень. – Не делай вид, будто не понял, ты же у нас гений, – Олег звякает пряжкой и добавляет: – Поработаешь немного языком – и я больше никого не трону. Пока сам не попросишь. Разумовскому кажется, что он разучился понимать русский язык: слова складываются в то значение, которое просто не может быть правдой. Его бросает из жара в холод и обратно, будто в лихорадке. – Что? – Разумовский все-таки вскакивает. Олег следит за этим лениво, как человек, наблюдающий за бабочкой, бьющейся о стенки стакана, и не останавливает его. – Нет! Колени дрожат, и не упасть обратно стоит такого труда, что от напряжения темнеет в глазах. Разумовский пятится, запинаясь – просто боится повернуться спиной, только и может, что переставлять одеревеневшие ноги, хотя больше всего на свете ему хочется броситься бежать, не оглядываясь – или забиться в темный угол. Олег вздергивает бровь, и от этого скупого жеста пробирает до мурашек. – Отказываешься от своего слова? Или тебе все-таки не настолько их жаль? – Олег не двигается с места, даже не пытаясь его догнать. Не особо то и хочет – или знает, что Разумовский вернется сам? – Только и ноешь, что о жизнях этих зажравшихся ублюдков, а как тебе выпадает шанс все остановить – на этом твое геройство и кончается? Из-за такого пустяка. Пустяк. Это слово продолжает крутиться в голове, будто эхо. Разумовский останавливается. Он просто хочет проснуться. Усталость наваливается на него вся разом – сказывается истощение. – Или, может, пойдешь в полицию? Расскажешь им все – и про этот разговор тоже, – Олег продолжает веселиться. «Не забудь рассказать, что знал обо всем с самого начала». Разумовский затравленно смотрит, как качается кончик ремня, выскользнувшего из петли. Может, вот он, способ проснуться? Вернуть все обратно, как было. Надо только немного потерпеть, в очередной раз прогнуться, унизиться. Но тогда все станет, как раньше. Если закрыть глаза, просто закрыть глаза и представить... Разумовский часто-часто моргает – только подрагивают повлажневшие ресницы. Перед мысленным взором проносятся заголовки новостей, интервью, фотографии. Птичьи маски. Пепел. Осколки витрин. Лица. Лица. Лица. Все эти люди – если бы они знали, что Разумовский мог все прекратить, но не стал, что бы они подумали? С каждым шагом улыбка Олега становится все шире. Разумовский идет, весь сгорбившись, низко опустив голову, и еле волочит за собой ноги. Корпус перекошен – правое плечо выставлено чуть вперед, будто готовое принять удар. Один в один провинившийся пес, который знает, что его ждет, но все равно не может ослушаться. Рыжие пряди качаются перед глазами, будто занавесь. Перетерпеть. Не смотреть. Не думать. Быстро – как оторвать пластырь. Последние пару метров даются с таким трудом, что когда Разумовский останавливается, то больше не может сделать ни шага. Кусочек пола, которого касаются голые стопы, оказывается контрастно теплым. Нагрелся, пока ползал там, с отвращением понимает Разумовский. Еще ведь можно сбежать. Признать себя трусом и просто позволить Олегу делать, что хочет. Он медлит, лелея эту мысль и уже представляя, как несется по коридору, как хлопает за спиной дверь... Олег нетерпеливо постукивает по пряжке. Поздно поворачивать. Разумовский шумно сглатывает и позволяет коленям по очереди подогнуться: одно, второе. Холодные пальцы опять оказываются возле лица, будто материализуются из темноты (какая глупость). Отодвигают в сторону пряди, за которыми Разумовский невольно прятался, как будто специально скользят в пугающей близости от глаза, гладят щеку. Это не похоже на ласку – так трогают вещь, которой обладают, пользуясь самим правом обращаться с ней, как хочется. Разумовский подрагивает, кривится – касания будто оставляют липкий след – но заставляет себя не шевелиться. – Мы никому не скажем. Мы ведь друзь-я, – по слогам произносит Олег. Разумовский с неприятным удивлением понимает, что тот не просто издевается, а наслаждается полученной властью. Смакует каждую секунду. Добавляет, не меняясь в лице и продолжая опускаться пальцами все ниже – подбородок, шея, ключицы: – Друзья должны помогать друг другу. Разумовский вдруг осознает, что едва дышит от сдерживаемых слез. Глаза щиплет, горло сдавливает, заставляя делать короткие поверхностные вдохи. Это предательство больнее, чем все синяки и ушибы, все обидные клички, насмешки, несправедливые обвинения. Потому что он ждал их от кого угодно, кроме лучшего друга, с которым дрался спиной к спине, который обрабатывал его ссадины, отдавал свою порцию сладкого. Который был семьей, братом, опорой, который... безэмоционально смотрит, как Разумовский давится рыданиями. Пальцы пропадают и вновь перемещаются на пояс. Намекающе. – Говорят, депутат, построивший очередной отель на месте парка, отдыхает за городом почти без охраны. Вместе с пятилетним сыном и беременной женой, – Задумчиво говорит Олег, глядя на дверь. Удар ниже пояса. Разумовский нервно слизывает выступивший над губой пот и порывисто принимается возиться с ширинкой. Какой смысл оттягивать неизбежное? Пальцы путаются, дрожат, пуговица выскальзывает, и от этих поспешных движений самому от себя становится противно. Когда Разумовский наконец вжикает язычком молнии, то успевает весь взмокнуть от напряжения. Вдох-выдох. Главное не осознавать. Не фиксировать. Не замечать, что ткань в паху прямо напротив лица выпирает, не оставляя сомнений. Просто последовательность действий. Скрипт. Живот нервно подрагивает. С небольшой заминкой Разумовский поддевает край брюк и стаскивает их вместе с трусами. Главное не думать. Не думать. Не смо...треть. Глаза помимо воли скользят вниз, мимо дорожки волос – и стояка, который ни с чем не спутать. Не думать не получается. Лицо Разумовского горит, и вместо того, чтоб отвернуться, он не может отвести взгляда. – Если хотел просто посмотреть на него, надо было встать напротив зеркала. – Мысли о странной фразе не успевают оформиться – Олег раздраженно прищуривается и вдруг делает шаг вперед. Теперь их разделяет один неосторожный наклон головы. Остро пахнет потом. От паники начинает тошнить: горячая волна поднимается вверх, к горлу, и на какую-то долю секунды Разумовский надеется, что его действительно вывернет. И Олег побрезгует, может, изобьет, но боль настолько привычна, что ее легко игнорировать. Очень жалкая и трусливая мысль. Он всегда прятался под кровать от проблем – когда-то в прямом, теперь в переносном смысле. Просто скрипт. Разумовский делает глубокий вдох, как перед нырком, жмурится и качается вперед. Ладони невольно ложатся на оголенные бедра – чтобы не потерять равновесие. Когда губы касаются горячей плоти, он только сильнее смыкает веки, до боли, в надежде сфокусироваться на ней, а не на том, как неловко соскальзывает вдоль ствола, не рассчитав, и утыкается в пах носом. Олег не издает ни звука. От паники сдавливает грудь, но Разумовский не позволяет себе остановиться – иначе просто не сможет продолжить. Чуть отстраняется, приоткрывает рот и обхватывает головку. Кружится голова – приходится сильнее опереться руками. На язык давит, и Разумовский инстинктивно шевелит им, пытаясь избавиться от этого ощущения. Олег издает странный шипящий звук, и на затылок ложится твердая рука. Глаза сами собой распахиваются. Все плывет, двоится. Будто оглушенный, Разумовский дергается – и задевает чувствительную плоть зубами. Рука, до этого неподвижно прижатая к голове, резко сжимает волосы, но не дает отстраниться. Разумовский глухо мычит. На лбу проступают морщинки, порожденные гримасой боли. – Если не можешь держать зубы подальше, я тебе их выбью. – Пальцы в последний раз властно сжимают волосы, стянув в одну точку, и расслабляются. – Открой. Шире. Разумовский покорно распахивает рот, надеясь, что так все кончится быстрее. Челюсть невольно напрягается, и, чтобы расслабить ее, он тратит несколько минут. Рвано выдыхает носом, медленно качнувшись вперед. Член упирается во внутреннюю сторону щеки, вынудив пошевелить туда-сюда челюстью, вправо-влево, чтобы ослабить дискомфорт, прежде чем начать двигаться. Олег перебирает пальцами в волосах, чуть царапая кожу ногтями. Появляется странное ощущение несоответствия: будто они длиннее, уже и острее, чем должны быть. Как кошачьи когти. Или птичьи? В висках опять начинает пульсировать. Да что с ним? Разумовский пытается переключиться, начинает в уме сложные расчеты, обрывками вспоминает уравнения, но мозг будто сбоит, показывает синий экран смерти. Дистанцироваться не выходит: Разумовский четко ощущает, как скользит язык, проходясь по выступающим венам, как саднят губы, обхватывающие ствол, заставляя пожалеть о привычке кусать их, нервничая, как болят колени и затекает от неудобного положения спина. Он чуть переставляет ноги, пытаясь уменьшить давление на поясницу, но они только неловко елозят по полу. Наверное, останутся следы. Олег тяжело дышит, то ли с хрипом, то ли с присвистом, будто сквозь сомкнутые зубы. Спустя какое-то время его рука начинает настойчиво давить на затылок – похоже, Олега не устраивает его медленный неумелый темп. Разумовский пару раз поддается, но, когда член начинает давить на корень языка, невольно выворачивается в сторону. – Сколько можно возиться? Все, что он успевает заметить – это черная тень сбоку. Жесткие руки обхватывают его голову и одним рывком насаживают почти на всю длину. Дыхание тут же перекрывает: горло судорожно сжимается, и из него вырывается звук, похожий на скулеж, но тут же приглушенно обрывается, переходя в кашель. Спазм прокатывается от низа живота, будто желудок подпрыгивает и застревает в горле комом, заставляя его болезненно сокращаться. От невозможности ни избавиться от «инородного предмета», ни проглотить его спазм не спадает, только закручивается сильнее. Бесконечный рвотный позыв, не достигающий пика. Незавершенный цикл while. Олег лишь довольно прикрывает веки. В широко распахнутых глазах Разумовского отпечатываются возбужденно подрагивающие крылья носа. Легкие начинают гореть, все заволакивает выступившими слезами. Руки Разумовского взлетают вверх, будто крылья, слепо пытаясь нащупать чужое запястье или как-то оттолкнуться, но только беспомощно метаются в воздухе и молотят по ногам. Олег не обращает внимания на его попытки вырваться и пару раз грубо толкается бедрами: по горлу будто проходятся наждачкой. Разумовский выгибает спину, хватаясь пальцами за все подряд и мыча, но с каждой минутой его движения становятся все слабее, а горло сжимается все чаще, пока в глазах не начинает темнеть. В последний раз дернув руками, он чувствует, как сознание начинает угасать. Онемевшую челюсть простреливает болью. Олег резко дергает его за волосы назад, полностью выйдя и позволив сделать глубокий вдох. Раздается хлюпающий звук, с которым член выскальзывает изо рта. Легкие обжигает с новой силой, будто кислород раздувает жар, как погасшие угли. Разумовский закашливается. Слюна стекает по подбородку и капает на футболку вместе со слезами. Он беспорядочно хватается за горло, трет лицо: глаза, мокрые щеки, губы, но больше размазывает, чем в действительности вытирает. В какой-то момент думает, что его действительно все-таки вырвет: живот втягивается, спазм достигает пика, от чего все вокруг меркнет, но медленно расслабляется, как пружина. Только появляется вкус горечи во рту – и все. Наверное, потому что просто нечем. Рука в волосах не ослабляет хватки, отчего голову приходится чуть запрокидывать, иначе каждое движение отдает тянущей болью. – Хватит, – полухрипит-полувсхлипывает Разумовский. Олег не улыбается. Он будто скрыт наполовину черной тенью, только глаза жадно блестят, выделяясь среди безразличного лица. Пальцы, распрямившись меж спутанных прядей, подталкивают вперед, и влажный от слюны член, мазнув по плотно сжатым губам, обжигает щеку. – Мы еще не закончили, – вторая рука обманчиво ласково оглаживает уголок рта большим пальцем, сдвигается в сторону и надавливает, заставляя разомкнуть зубы, – и хватит кривить лицо, это не худшее, что ты испытывал. Худшее. Прошлое проносится пронзительными вспышками. Разумовский давно отдышался, но слезы продолжают щекотать кожу, собираясь в ложбинке между ключицами. Не может остановиться. Лучше бы Олег просто убил его, чем так. Разумовский закрывает глаза и позволяет рукам направить себя, больше не выказывая сопротивление. Челюсть знакомо (уже) оттягивает, горло инстинктивно сжимается, но он только шире распахивает рот. Больше не проявляет инициативы вообще – да и не похоже, чтобы это требовалось. В этот раз Олег не загоняет член так глубоко, доходя максимум до половины. Похоже, недавний поступок был вызван не отсутствием контроля, а сделан намеренно. От этих мыслей Разумовского передергивает, но он продолжает плыть по течению, безвольно терпя размеренные толчки. Губы покалывает, в уголках саднит, будто там появились трещины, а языка он давно не чувствует. В голове пусто – словно, достигнув высшей точки перегруза, он отключился, как компьютер. И так действительно легче. Ничего не слышно, кроме тяжелого прерывистого дыхания и шелеста ткани. Спустя какое-то время Разумовскому начинают чудиться хлопки. Еще через пару минут он распознает в них ритмичные взмахи крыльев. Птица? Разве окно не закрыто? Разумовский чуть приоткрывает глаза, но их застилает пелена, отчего вместо Олега видно только расплывчатую фигуру, за спиной которой мечутся черные пятна. Он пытается проморгаться, но они тут же пропадают, зато кажется, что руки, удерживающие его голову, покрыты гладкими перьями. Пара взмахов ресницами. Ничего. Затылок будто стягивает обручем, и Разумовский что-то невнятно мычит, посылая вибрацию вдоль ствола. Олег внезапно сильно толкается вперед, качнув бедрами, и замирает. Разумовский не успевает ничего осознать, когда язык обжигает горячая волна. Низко зарычав, Олег отпускает его, почти отпихивая назад, и хрипит: – Глотай. Разумовский ударяется копчиком, упав, когда ноги разъезжаются, лишившись опоры, но не замечает этого. Порывисто зажимает рот, но сквозь пальцы успевает просочиться пара капель, и он таращится на то, как они расплываются на полу. Опять накатывает приступ кашля. Разумовский машинально сглатывает – дергается кадык – и только потом понимает, что сделал. Сперма прокатывает вниз по горлу и ухает в пустой желудок. Разумовский стискивает ладонь, пережидая рвотный позыв. Сам не знает, почему просто не поддается тошноте, как хотел до этого – стыдно или пытается сохранить остатки (смешно) гордости? Футболка промокла насквозь и теперь липнет к спине, но, несмотря на это, зуб на зуб не попадает от дрожи – будто холодно. Олег наблюдает за ним с отвращением, поднимая штаны и застегивая ширинку. Разумовский весь сжимается, обхватив руками голову, и остается на месте только из-за полной неспособности управлять собственным телом. Выглядывая между дрожащих рук, которыми будто пытается защититься, он продолжает следить за пальцами, тянущими вверх язычок молнии и вдевающими пуговицу обратно в петельку. И это отдает высшей степенью саморазрушения. – Почему? – голос сипит и звучит так тихо, будто он его все-таки сорвал. Олег не отвечает. Методично затягивает ремень, убирает хлястик. Говорить с ним мерзко, неприятно, приходится делать усилие, но Разумовский все-таки продолжает: – Ты больше не будешь... Олег шагает ближе, и Разумовский шарахается от него, пытаясь отползти, но тот просто проходит мимо, небрежно бросив: – Чумной Доктор пропадет, пока ты сам его не позовешь. Все эмоции, до этого подавляемые, захлестывают Разумовского, будто кто-то откручивает вентиль крана. – Этого никогда не будет! – кричит он сорванным голосом, отчего в горло будто впиваются иголки. Кулаки сжаты, плечи дрожат, чувства спутались, и он в них захлебывается. – Слышишь? Никогда! Олег исчезает за дверью, даже не оглянувшись. Из коридора доносится смех, и в открытый проем видно падающую от яркого света тень. Узкую и длинную, как от вороньего крыла.