Клятва

Рома стоял у тропы в лес и не решался в него войти. Казалось, чаща вот-вот его проглотит. Казалось, каждый визит к Тохе может стать последним, но тот ещё ни разу не подверг его опасности. Несмотря на всё, что с ним произошло, он оставался Тохой. Всякий раз, когда Рома возвращался в лес, светлые глаза Тохи становились темнее. Человечность покидала его крупица за крупицей, и вот уже второй месяц Рома отчаянно хватался за каждую из них. Больше друзей у него не осталось. Бяшу растерзал лес, а Тоха стал его новым Хозяином. Рома помотал головой, будто отряхиваясь от неприятных ощущений, и всё же шагнул в чащу. Темнеющие глаза прожигали его не только в воспоминаниях. Смеркалось. Снег хрустел под ногами, и лес был неприветлив: пока Рома шел по ровной вытоптанной тропе, постоянно спотыкался, будто кто-то подставлял подножки, а морозный ветер и колкие ветви деревьев хлестали его по лицу. Такая ерунда его не волновала. Не волновала, но чем дальше он заходил, тем яростнее шипел ветер у его уха, тем ближе раздавались чьи-то зловещие шорохи. Рома думал, увидит птицу, белку, ещё кого, но стоило остановиться, как шорохи прекращались. За ним следили и лес, и Хозяин. Раньше такого не было, раньше можно было спокойно прийти к Тохе и днем, и в сумерки, и ночью, как будто идешь на давно изведанную поляну. Со временем тропинки стали кривее. Они менялись: протоптанных дорожек в лесу и так было немного, но вскоре они пропали вовсе, срослись в одну тропу, которая возникала лишь при появлении гостя. Казалось, лес даже стал гуще за последние два месяца. Деревья стеной встали в ряд: защищали то, что за ними сокрыто. Пускай Тоха защищается, сколько влезет. Рома поклялся вытащить его из чащи. Он приближался к месту, или, как он издевательски называл его про себя, к «трону». Это был старый дуб с огромными и кривыми корнями: выглядели они страшно, а сидеть на них было вполне удобно. Излюбленное место Тохи, который раньше о троне и подумать не мог — он даже перед тем, как сесть на скамеечку, оттряхивал её и сначала ставил рюкзак, а уж потом садился. Излюбленное место Тохи, которому Рома почти каждый раз приносил частицы привычного мира: то журнал с прикольными картинками, то карточки с советскими спортсменами, то какую-нибудь сладость. Сначала Тоха их брал с удовольствием. Теперь же Рома стал замечать, что над картинками Тоха уже не смеется: не понимает, в каких ситуациях там изображены люди, и что в этих картинках смешного; не помнит лица даже известных спортсменов, будто прикалывается; а один раз сказал, что повидло в пирожке горькое, и лучше бы он был с мясом. Рома подошел к дубу совсем близко. Снова раздались чертовы шорохи, шум загудел будто в самой голове. Тень скользнула меж снега и взобралась по корням. Перед ним сидел Тоха. Его лица уже было не видать: обычно он снимал маску, когда приходил Рома, но в последнее время стал говорить, что не может, потому что «она приросла» и «без неё хуже будет». Рома в шутку попытался снять маску с Тохи, но тот отскочил, как пугливый зверь, и не дался в руки. Поэтому Рома ему не верил. Шея у Тохи ещё была человеческой, а вот руки и ноги… На них он старался не смотреть. Тоха не поздоровался, и Рома заговорил с ним первым: ему не жалко, ну. Рассказал и про тупые до ржача уроки, и про причуды училок, и про Ольку. Тоха просил Рому приглядывать за ней, и обычно новостей о сестре ждал больше всего, со знакомым и человеческим трепетом. Сегодня он молчал до последнего, пока Рома не начал травить забытые анекдоты. Он и на такую клоунаду был готов, лишь бы Тоха человеческую речь не забывал, лишь бы не забывал, что там смешного и не очень бывает в людях — в людях, которые ждут его за пределами леса, и всегда будут ждать. Есть те, кому не наплевать. — Ром, хватит приходить... — наконец сказал Тоха. Опять он об этом? Только больнее делает и себе, и Роме. Он редко поднимал эту тему: Рома всегда на его «меня уже не спасти» отвечал, что приходить не перестанет. Но больше удивило то, что Тоха заговорил изменившимся голосом, надломанным и погрубевшим. В нем были и шелест ели, и песнь дрозда, и скрип сухих веток на ветру. — Уже ничего... не будет как прежде. — Харэ пургу гнать, Тоха! — Не нравились Роме такие разговоры, и не нравилось, что Тоха тенью расселся на «троне», весь мрачный и величественный. Совсем на него не похоже. — Всё будет хорошо, только дай тебе помочь. Хоть я Ольке и наврал, что к тебе ходить нельзя, но она же всё равно скучает до смерти, верит, что ты не погиб... Вся жизнь впереди! Тебе ж всего шестнадцать... — Было. У Ромы дернулась бровь. Сколько раз он замечал, что говорит не только с Тохой, но и с чем-то потусторонним и диким: с тенью, которая никогда не ответит на его мольбы? Тут Рома услышал всхлип, похожий на уханье печальной птицы. Губы невольно дернулись в горькой улыбке. Тоху задели его слова. Он что-то чувствовал. Рома ещё не потерял его. Лес встрепенулся: зашелестела листва вокруг опушки, и по чаще пронеслось чье-то бормотание. Мрак меж веток сгустился. — Уходи! Я не хочу, чтобы ты закончил, как Бяша! — Его тень задрожала, и от этой дрожи заскрипели деревья: будто вторили ему. — Не хочу... Он погиб! Из-за меня!.. Звери его растерзали. Это я должен был быть на его месте! Рома закусил губу. Сто раз слышал, а всё равно больно, черт подери. Сколько бы времени ни прошло... Он помнил. Может, лучше Тохи помнил, чтоб его, потому что человечности в Роме осталось больше, оттого-то всё ныло и болело; оттого-то он скалился и сжимал кулаки. Сравнения у Тохи донельзя дурацкие. — Слышь... прекрати, а. Бяшу уже не вернуть, а тебя ещё можно спасти. — Он отвернулся. — Порешаем эту мистическую хрень... и всё будет как раньше... Тоха не смотрел на него, свернулся комком у дуба. Его бледная рука с нечеловеческими пальцами — теперь она больше походила на заячью лапу, покрытую белой шерстью — скребла древесную кору. И Роме снова показалось, что он говорит в пустоту, что ему внемлют снега и кедры, но не Тоха. Мрак ненадолго отступил, ветер замолк, и уже не хлестал по лицу. — Нет, — пробормотал Рома и шагнул к Тохе ближе. Эта тень его не напугает. — Будет даже лучше. Помнишь, о чем мы этой осенью говорили у речки, Тош? Привлечь внимание Тохи удалось: он вскинул голову, растерялся. Рома взял его руку в свою, а Тоха ласково огладил его ладонь, как когда-то. Вдруг большой палец прижался к вене Ромы, резко и хищно, как по инстинкту: Тоха будто пытался нащупать в нем жизненную силу. Потом он ослабил хватку. Тоха вздохнул совсем тихо и человечно, и Рома чуть успокоился. Сердце всё равно трепетало и ходило ходуном. Тоха тянется к нему, он слушает, он позволяет его коснуться, он совсем близко… и очень далеко. Рома на что угодно готов, лишь бы придумать, как вернуть его — да ради этого все колдовские ритуалы на свете перепробовать можно, даже самые дурацкие, — лишь бы не опоздать. Цена слишком высока. Если уж Тоха ради сестры не хочет вырваться из лап леса, то чем ещё его выманить назад, к человечности? Ради чего он будет бороться? Ради Ромы смог бы? Ради того, что было между ними за четыре года: ради тупых шуток, которые сначала обижали, а потом вошли в приятную привычку; редких перекуров с одной сигаретой на двоих; воспоминаний, о которых они обещали никому не рассказывать... Ради всего, что они нашли друг в друге. Когда Тоха был человеком, у него была мечта, и Рома хотел вернуть его к этой мечте. Нет, к их мечте. Хотел, чтобы Тоха вернулся к нему. — Да вспомни, сколько у нас планов было! Поедем после школы в большой город, там, в Питер... Тебе же нравится рисовать! Поступишь, скажем, на архитектора, а я... Ну, тоже куда-нибудь. — Рома сжал его холодную лапу — нет, руку, всё ещё руку, — и уже начал жалеть, что пришел к Тохе после заката. Чем ближе Рома был к Тохе, тем теснее его окутывала мерзлота, и тем сильнее сгущалась тьма вокруг них, кишащая тенями. Дыхание леденело, но в нем ещё теплилась надежда, и он пытался вернуть Тохе это тепло: хотя бы словами. — Тош, будем хату снимать, и мы с тобой... Тоха не ответил. Он не отвечал уже несколько минут, будто глубоко задумался. Его рука, с виду маленькая и хрупкая, царапнула Ромину кожу до крови, будто случайно, но он ощутил в этой руке силу, превосходящую его во много раз. С каждой секундой становилось всё больнее — когти разодрали руку до мяса, а потом что-то остро хрустнуло: его кости? Тоха поднял на него глаза — в них в последний раз мелькнула полоска света, а потом погасла. Роме хищно улыбалась маска зайца. Тоха не соврал: она приросла. Белым мехом покрылась даже его шея. Когти удлинились, и другая лапа скользнула к затылку Ромы, сжав череп. В полумраке свернули длинные передние зубы, и раскрылся рот: красный и темный, будто тоже кишащий тенями, глотающий и порождающий их. Тоха остановился в сантиметре от его лица. Рома чувствовал, что его не съедят, и это было ещё страшнее. Страшно было не умереть вот так, с растерзанным брюхом и откушенной головой, а превратиться в того, кто терзал бы и поедал других. Он больше не верил. В безумных глазах Тохи, налитых кровью, не было ничего от человека, и всё — от зверя. Корни дуба сковали его по рукам и ногам, держали на месте, чтобы не вздумал бежать. Тьма подобралась совсем близко. Она схватила Рому за самое нутро, и цепко, но нежно сжала сердце: словно погладила пушистой лапкой. Умом Рома понял, что живот у него разорван, что в нем копошится чужая рука, что кровь хлещет прямо на снег и стекает по корням дуба, но ничего не чувствовал. Он уже не мог вдохнуть. Время будто застыло: он не знал, сидят ли они так минуту или уже целую вечность. Что-то опустилось ему на голову: нечто ровное и покрытое мехом, словно выточенное под его лицо. Оно только что приняло форму его лица. Рома бы подумал, что маска пахнет псиной, но ощупал её неповрежденной рукой и понял: не псиной, а волком. — Не надо никуда ехать, — скрипуче произнес Тоха. Он говорил с ним не словами, а гортанными звуками, низкими и рокочущими, и почему-то Рома разбирал в них речь. Голос Тохи всё ещё казался загробным, но не таким чужим: Рома узнавал его по-новому. — Мы и так всегда будем вместе. Фигура Тохи плыла перед глазами огромным черным пятном, становилась всё выше, вздымаясь к кронам кедров, будто вбирала в себя всю тьму леса. — Но я... Кха... — Кашель подкатил к горлу вместе со сгустком горячей темной крови. Рома сплюнул её на плечо Тохи. — Но я люб... Он забыл слово — Тоха провел мерзлой рукой по меху на его лице, словно убеждаясь, что волчья морда идет Роме безукоризненно. Маленький коготь на его лапе задел ухо и нос. Рома ощутил, что теперь они делят холодное дыхание на двоих: заячий рот на миг прижался к волчьей пасти. Её больно задели кривые резцы Тохи, длинные и острые. Часть сознания кричала, умоляла бороться, и перед глазами возникло заплаканное лицо Ольки, и лицо Тохи, простое, доброе и человеческое. Рома помнил только картинку, но не мог вспомнить, почему всё это должно его волновать. По чаще пронесся чей-то громкий, вымученный вздох, и эхо крика — от него затрепетали ветки деревьев. В ушах стоял вой ветра, отпевающий гостя, которому не суждено вернуться домой. Тени ему уже не угрожали — они окутали с ног до головы, осели рядом и прильнули к телу, сливаясь с кожей: вдохнули в гостя новую жизнь. Жизнь после смерти. Ему послышалось, как вдалеке заухала сова. Тоха — нет, Хозяин оторвался от его пасти и взглянул в темное небо. Рома не последний, кого ему предстояло забрать. *** Ужин выдался так себе. Маленький коготь Хозяина скользнул по окровавленному клыку Волка и подцепил то, что застряло меж зубов: то ли жилу, то ли хрящ. Хилый был ребёнок. Его жалкий труп в лохмотьях лежал у их лап, весь оледенелый, растерзанный когтями на части. Грудную клетку бы пошире распахнуть. Волк раздвинул трупу хрупкие ребра и распорол когтями живот до самого низа, чтобы удобнее было доставать до кишок. Они скользили по лапам, пачкая густой мех, маленькие и напитанные кровью. Пахло вкусно, и от этого голод только распалялся. Хотелось ещё детской плоти, сладкой и нетронутой тяготами жизни, напитанной страхом и наивными мечтами. Не успел он подцепить кусочек печени, как это сделали за него — лапа легонько стукнулась о его пасть. Он послушно раскрыл её. — У-хи-хи, Хозяин, опять будешь пахнуть волком! Волк дернулся, когда услышал Сову. Она сидела на дереве позади них, хлопала глазами и наблюдала, как Хозяин его кормит. Когда-то Сова называла Хозяина братом. Тот не ответил, потому что всегда приговаривал, что обязан кормить их, что таков порядок вещей и воля леса. И если Хозяин по своей воле кормил Волка с лап, никто не смел ему перечить. — Всех деток распу-ху-гаешь! — заявила Сова и махнула на них белоснежным крылом. Хозяин вскинул голову с длинными ушами и поднял на неё глаза, чёрные как ночь. — Даже если я буду пахнуть волком... Нестрашно. — Он вытер лапой окровавленную щеку. Они с Волком выходили на охоту вместе, и вместе разделывали загулявших допоздна детей, которых взрослые предупреждали об опасностях леса, а те не верили. Хозяин ещё давным-давно поклялся Волку, что они всегда будут вместе, и клятва его была вечной, как мерзлота тайги. — Мертвым уже всё равно.