***
Стефан Хамсворд ни черта не смыслил в современном искусстве, да что греха таить — он и величие «Моны Лизы» с трудом улавливал, списывая все на то, что там изображена женщина, вот все с ума и сходят. Скульптуры, картины, даже некоторые ювелирные изделия — все было для него непонятно, скрыто за семью печатями и оценивалось исключительно в плоскости денег. Дорого, значит хорошо. Недорого, значит говно. Конечно, прилюдно он так не выражался, а вот дома бухтел порой до полуночи, чем смешил Микки до колик в животе. — Думаешь купить? — поинтересовался Дик, протягивая ладонь для рукопожатия, но нахмурившийся было Стефан, готовый за фамильярность холодно осадить беспардонного наглеца, приветливо растянул губы в улыбке и заключил друга в объятия. — Старина! Как ты? Две недели не виделись, а словно — вечность! — рассмеялся он, по-дружески хлопая его между лопаток. — Как дела? Ну? — Сам знаешь, — Верано состроил такую кислую мину, что все сразу стало понятно. Аврал, большой аврал и очень большой аврал — счастливая рождественская троица. — Ты сам как? Где супруг? — В омежьей комнате, — и наклонился, прошептав. — В последнее время все время хочет в туалет. Сам понимаешь, — с умным видом заключил Стефан и показал рукой на собственный живот, — тяжко в таком положении ходить. — Еще бы. — Да, спасибо природе, не я рожаю, — он покачал головой и тут же передернул плечами, словно что-то вспомнил. — Кстати, это твой же омега — художник? — Артист. Он еще и скульптор. Стефан предсказуемо закатил глаза и, насмешливо ухмыльнувшись, сделал глоток шампанского, смакуя на языке непривычную сладость. — Но это не мой омега, — решительно высказался Дик со странным равнодушием, которое одолевало его с того момента, как он увидел морковку в объятиях другого. Словно все краски вокруг померкли: и мишура не блестела в приглушенном свете галереи, и шампанское не искрилось пузырьками, и стразы с бриллиантами на омегах больше не сверкали. — А по мне — жаль. — Сейчас у нас отношения лучше, чем были бы, оставь мы метку. — Понимаю, — Стефан кивком головы указал на картину, около которой они стояли, и улыбнувшись проговорил, давая понять, что шутит. — И все же художник из него от слова «худо». Но Дик промолчал, сделал вид будто бы не слышит… А сам глазами бегал по толпе, высматривая алый костюм и черные завитки у висков, и, не находя, расстраивался, в который раз прикладываясь к бокалу с шампанским. Каждый из них по-своему понял давшийся с таким трудом короткий разговор: Верано корил себя за слишком жестокие слова — а вдруг он загубил даже совсем крохотный, призрачный шанс, и разобидевшийся морковка, гордый и такой недоступный, так и не найдет в себе сил сбежать из-под венца к нему в объятия; Оливер же смаковал каждую сказанную фразу и мучился от собственных невысказанных чувств, глядя на свое жалкое отражение в омежьем туалете. Вот правду говорят, красота — это, прежде всего, хорошее настроение. Как бы он ни наряжался, какие бы идеально ровные стрелки ни рисовал, его скорбное лицо было словно густая клякса на отпаренной шелковой блузке. И почему он так боится? Страшился ли он действительно Тейлора и Тео, ставших за эти двенадцать лет настолько далекими, что порой, особенно сейчас, когда рядом был Дик, но не было их, казалось, словно в школе ничего и не происходило? Да, точно, будто все ему приснилось, привиделось, как сон в рождественскую ночь. Так что же пугает на самом деле? Новая жизнь или то, что альфа вновь обманет, вновь не послушает, когда надо будет говорить правду и прислушиваться? Но прошло так много времени, и если Оливер считал, что сам он, несомненно, повзрослел, то почему в этом всегда отказывал Дику? В конце концов, они столько времени провели бок о бок, спасая брак Хамсвордов, о стольких вещах разговаривали, столько тем обсудили — от зоозащитников до вероятной ядерной войны в ближайшем будущем. Верано не изменился кардинально, но и не остался прежним. Он, как и сам омега… — Оливер? — от невеселых мыслей его отвлек радостный, немного удивленный возглас, а в следующее мгновение на его плече повисло рыжее облако — Микки, по ходу, во время собственной беременности заимел привычку экспериментировать с волосами и теперь ходил с химической завивкой под восьмидесятые. — Ты тут? Омега с улыбкой сжал его плечи, и Оливер только кивнул, как тот вновь затараторил: — Думал — ты или не ты? А нет, ты! Кто же еще может быть таким тоненьким! По фигуре узнал. И со спины! Какой ты красивый! Покрутись-ка, — попросил он. — Ай, какая красота! Какими судьбами здесь? Ты знаешь Арена? — Д-да… — О! Откуда? Мы его знаем из-за Дика. А потом Стефан познакомил его со своим партнером. И партнер помог ему открыть эту галерею. Они уже разошлись, но у Арена хоть галерея осталась. Считаю, хорошо устроился, — Микки одной рукой взял Оливера под руку, вторую привычным жестом положил на вполне округлившийся живот и с видом вавилонского царя, путешествующего в паланкине, утянул за собой вглубь галереи. Был ли он действительно мифическим царем или тем же Моисеем — непонятно, но при виде беременного Кьюта-Хамсворда толпа предсказуемо расступалась. — Арен мне нравится. Хороший омега. Живет в собственное удовольствие. Ни с кем из своих бывших не ссорился. Правда, жаль, что до сих пор один. А ты как? Я слышал… Что ты обручился с Митчеллом Смитом? Не то, чтобы он мне не нравился… Просто не думал, что у вас все так серьезно. Микки глянул на него искоса и с досадой припечатал: — Мне кажется, тебе бы подошел Дик Верано. От тона его голоса Оливер вовсе стушевался, печально ответил: — Нет, не думаю. — Я издалека вижу, кто кому подходит. Я вообще довольно известный в узких кругах предсказатель. Могу с точностью до месяца предсказать, когда пара расстанется. С Митчеллом… трудновато будет. У него такие родители. Стефан их не любит. Оливер бы заметил, что Стефан вообще мало кого, кроме себя и Микки, а теперь еще и нерожденного малыша, любит, но омега ему и слова вставить не дал: — А вот с Диком у тебя прям химия. Не будь я тогда в суде главным действующим лицом, я бы раньше заметил, как вы переглядываетесь. — Как? — А вот так, — и Микки многозначительно посмотрел на Оливера. — Искры так и летели. А как ты его поправками укладывал… М! Красота! Ты — мой герой! О! Вот и они… Около картины, которую Арен раннее представил в качестве любовного соития истинных, стоял прямоплечий высокий Хамсворд, а рядом с ним, в полуобороте, внимательно слушая с насмешливой искоркой в светло-зеленых глазах, заложив руки за спину, кивал и улыбался Дик. И уже не бледность заливала щеки Оливера, а темная просинь смущения. Руки его болезненно сжали локоток Микки. — Ты не жалеешь? — неожиданно спросил Оливер, глядя ему прямо в глаза. — О чем? — Микки недоуменно хлопнул ресницами. — О том, что ты раньше не забеременел? Что раньше не поговорили? Микки сочувственно улыбнулся, невесело вздохнул. — А ты? О прошлом сожалеешь? — Ответь, пожалуйста. Мне важно. Омега покосился в сторону мужа, но заговорил зачем-то тише, хотя рождественская джазовая музыка живого оркестра заглушала любые интимные разговоры: — Всему свое время. Он тогда готов не был. И встретил своего генетически подходящего… Я тогда еще подумал. Залечу, хоть что-то останется… Кусочек какой-то… Воспоминание. Буду смотреть на ребенка и видеть его. Но, — он положил ладошку ему на плечо и вздохнул, видимо, пытаясь унять волнение, — на самом деле, я не этого хотел. Я хотел, чтобы он со мной был. Всегда. Потому что я его люблю. И он хотел того же. И если… и если бы он тогда выбрал его, того, другого, истинного, то счастлив бы с ним не был, я уверен. — А омега… он понял? Микки прикрыл глаза и улыбнулся, грустно, немного виновато. — Я не знаю. Он уехал. Трудно понимать, что созданный ради тебя одного человек любит не тебя, а другого. Но это лишь биология… Удачный набор генов. А мы разве — набор генов? Разве мы не в состоянии принимать решения без оглядки на группу крови и ДНК? Слышать такое от Микки, как всегда казалось Оливеру, немного наивного и глуповатого, было удивительно. — Думал, я только борщи варить умею? — он словно его мысли прочитал, улыбнулся. — Пошли, мой муж о тебе высокого мнения. Он будет рад с тобой пообщаться. — Нет… я… — пытаясь не выдать вспыхнувшее ярким пламенем волнение в солнечном сплетении, Оливер мягко вырвал свою руку. — Мне надо найти Митчелла. Мы потом… подойдем, поздороваемся. Обязательно. — Ну, — Микки не стал спорить, пожав плечами и обеими ладошками закрывая живот. — Смотри, я тебя все равно выцеплю.***
Впрочем, как Оливер о Смите не особо думал и переживал, так и Митчелл, по ходу дела, о нем забыл: он стоял посередине между потягивающим розовый коктейль Сэбрином, наблюдавшим за каждым в этой галерее своими обманчиво сонными огромными глазами, и Ареном, уверенно что-то ему доказывающим и активно жестикулирующим. — Как вы? — Оливер постарался улыбнуться, как можно нежнее, аккуратно тронув Митчелла за предплечье. — О, ты меня поддержишь! — воскликнул Арен. — Твой жених, — зачем-то выделил он, — говорит, что я мог бы открыть галерею, опираясь на свой собственный талант, а я говорю, что если бы я опирался на свой собственный талант, а не на кошельки влюбленных в меня альф, то давным-давно бы сдох где-нибудь от героина. — Мы разговаривали не о том, — мягко возразил Смит. — О том, — нахмурившись, вставил Сэбрин. — Ой, ты вообще молчи, — Арен махнул на него рукой и поправил прическу, ловя восхищенный взгляд раскосых альфьих глаз. — Кстати, а ты чего стоишь и напиваешься? Сэбрин удивленно, но в то же время оскорбленно уставился на друга. Все-таки мир для него всегда был светел и прост — это Оливер сразу понял по отсутствию морщинок озабоченности или тревоги на его гладком лице. По жизни шел он легко, уверенно, выжидающе приподняв идеальные брови, словно надеясь с минуты на минуту встретиться с кем-то или даже чем-то радостным. О своих альфах, переходящих и не очень, он на другой же день и думать переставал. Любви, такой, о которой в песнях пишут или о которой фильмы снимают, с ним еще не случалось, а всем омегам, молодым и престарелым, указывавшим на его одинокое положение, презрительно сообщал, что еще не наигрался. Лишь к собственной работе он относился с должной прилежностью и вниманием. — Хочу и пью, — неопределенно ответил Сэбрин и поежился. — А что? О, нет. Избавь меня. Нет, не хочу. — Давай, а? — щуря глаза, улыбаясь, подначивал его Арен. — Что происходит? — решил поинтересоваться Митчелл, ощущая, как к нему льнет теплым кошаком Оливер, и впервые ощутил не радость, а досаду. Искоса глянул на серьезное, сосредоточенное лицо омеги, при тусклом освещении казавшееся бледнее обычного. Нет, просто алкоголь так дал по мозгам, что совсем крыша поехала. Он рядом с ним, его выстраданное в скандалах счастье, доставшееся не кому-то иному, а ему. — Просто, — хозяйственно приосанился Арен, — Сэбрин у нас певец. — Я не пою, — тут же возразил секретарь. — Его не стоит слушать. — Как не поешь? А шестьдесят миллионов просмотров — это что, я что ли? — И вот опять, — хлопнул себя по бедру Сэбрин, мешая трубочкой лед, оставшийся после выпитого коктейля. — Я не буду петь. Я уже выпил. — Вот и хорошо. Для храбрости, ну? — Арен сжал его плечо и ободряюще улыбнулся, поясняя. — Вообще-то моя галерея до сих пор на плаву еще и потому, что у меня удобное местоположение и отличные социальные сети. Каждый ролик вирусится. Особенно люди любят вечеринки и интересные инсталляции. Днем у нас тут куча тусовщиков модных. Тут красиво, они фоткаются. Но самый хит — это пение Сэбрина… — Скажешь тоже, — смущенно буркнул омега. — О, не прибедняйся. Шестьдесят лямов, представляете? Просто ролик, где он двадцать секунд поет «All I Want for Christmas Is You». — Хватит, правда! Я не буду сейчас петь… — Ну, давай, я всех уже предупредил, — Арен локтем пихнул его в бок. Оливер запоздало поймал себя на мысли, что его уже ничего не волнует. Ни кокетливые ужимки Сэбрина, которые раньше воспринимались им в штыки, ни ослепительно прекрасные серьги Арена, волшебно переливающиеся в теплом приглушенном свете редких лампочек, ни теплая ладонь, придерживающая его за талию, — ничего из этого его не трогало, не заботило и не будоражило. Потому что сквозь толпу разодетых в бархат и пайетки омег, через кудрявые головы светских львов-альф, он ощущал макушкой лишь то, как его взглядом лапают, аж сквозь одежду пробираясь. И стоило ему обернуться, как ощущение откровенного флирта пропадало, а на его место приходил открытый, честный и непреклонный вопрос: «Уверен?». Но Оливер был ни в чем не уверен. По крайней мере сейчас. — Митчелл, мне плохо, мы можем уйти? — прошептал на ухо альфе, не замечая на его лице вмиг проступившую досаду. Митчелл вздохнул, в последний раз мазнув по поднимающемуся на сцену Арену, с удовольствием желающему объявить, что Сэбрин таки будет петь, и, нехотя, согласился: — Да, конечно, малыш. Поехали.***
На чердаке у Оливера хранился всякий, как на первый взгляд казалось, хлам: коробки из-под обуви, пустые коробки из-под пылесосов и прочей мелкой бытовой техники, поломанная кухонная утварь и, конечно же, новогодние игрушки в виде серебряных звезд, ангелов, коротенькие гирлянды с лампочками, смахивающими на арахис в разноцветном шоколаде. Все это было расчудесно, но Оливер посчитал, что ломившаяся от игрушек ель, украшенная им ровно три дня назад под крики отца «а когда у нас будет наконец стоять елка?!», и сверкающая, словно витраж в баптистской церкви, в общем не-рождественском антураже его полуофисного помещения все равно смотрелась инородно, даже развесь он по всему дому всю коробку. Требовалось еще. Благо, ему это было по карману. Да и проветриться не мешало — он целое утро вертелся у плиты, затем доубирался на втором этаже, а всю ночь до этого провел, ворочаясь от того, что в каждом углу ему мерещился Дик Верано. — Папа! — крикнул он, собираясь и обматывая тонюсенькую шейку алым вязанным шарфом. — Я скоро. Мистер Инверн поднял голову. По обыкновению своему, в канун Рождества он занимался вырезанием бумажных гирлянд — ему это напоминало о голодных годах, когда уже давно покинувший его муж еще был жив, и они не могли наскрести даже на вишню в шоколаде. Что-то в этом было романтическое, а может, действительно, по молодости, правду говорят, с любимым рай и в шалаше. — Куда? — удивленно спросил отец. — Куплю немного украшений. Мишуры. Да и заберу заказ. И еще бумагу надо. Подарочную. Надо все завернуть, — Оливер вздохнул, щурясь, вглядываясь через окно в кофейню напротив, в которую вносили свежесрубленную елку. — Ну, я пошел. На улице удалось хоть как-то подумать. Впрочем, мысли крутились не вокруг насущных проблем, вроде еще неподготовленной к духовке утки или неупакованных подарков для четы Смитов. Оливер был где-то далеко. Он шагал по Бронксу, кивал знакомым соседям, некоторым из которых когда-то помог наказать зазнавшихся и распускающих руки мужей, рассматривал с детским любопытством каждую попадающуюся на глаза украшенную елку, заглядывал в витрины магазинов и в окна кафешек, где сидели парочки или близкие приятели, хохотавшие над какой-то умопомрачительной историей под какао с маршмеллоу, и во всех лицах альф он видел улыбающиеся насмешливо губы Дика, в каждой нежной улыбке омеги представлял собственную. — Нервы… — прошептал он сам себе, зарываясь с ушами в теплый шарф и ускоряясь. В детстве, даже в те самые годы, когда он только и делал, что рыдал над своей загубленной первой любовью, Рождество казалось ему невероятно волшебным событием — он с радостью распаковывал подарки под елкой, рвал бумагу, отдирал бантики и целовал сонного отца, взбираясь к нему на постель. Ведь папа всегда угадывал, словно мысли читал. То новую книжку подарит, то телефон обновит, то ноутбук купит — мистеру Инверну никаких на него денег жалко не было. В какую бы передрягу они ни попали, в как бы впроголодь ни жили, у Оливера всегда были и самые моднявые курточки-кардиганчики, и самые красивые ботиночки, и лучшие рюкзачки. Конечно, со временем стало лучше. В сознательном возрасте он даже припомнить не мог, чтобы его за потраченный доллар хоть раз кто-нибудь наругал. Наоборот, отец всегда настаивал: нравится — бери. Живем один раз. — Один раз, — обреченно повторил уже вслух Оливер, потянув на себя дверь огромного магазина, в котором разве только оружие не продавали, а так можно было найти все на свете. — Папа! Папа! Папочка! — неожиданно пронзительно заголосил ребенок рядом, и Оливер с неожиданности аж в другую сторону шарахнулся, чуть не опрокинув тщательно выстроенную сотрудниками башню из наборов LEGO. Маленький альфочка, подстриженный почти под ноль, страшно просился на ручки к своему отцу, занятому вторым ребенком, таким же хныкающим и расстроенным, и, так и не вытерпев, обнял родителя за бедра и уткнулся заплаканной мордочкой ему в штаны. — Ну-ну-ну, — с пронзительной нежностью приговаривал омега и вытирал бумажными платочками сопли. Сначала у одного, сидевшего у него на руках, тоже маленького альфы, а затем у второго. Правда, подняв того за подбородок и повертев личико, махнул рукой, с усмешкой проговорив. — Все равно уже вытер о штаны мои. Эх, чудеса вы мои в решете. Соскучились? — Да, — угукнул тот самый малыш на руках и протер кулачками заплаканные глазки, как раз в тот момент, когда Оливер понял, что странно выглядит со стороны — ходит меж стеллажей и пялится на незнакомого омегу с детьми. — А где отец? — Скоро придет, он расплачивается за подарки, — чмокнул его в щеку родитель и поставил на ноги, тут же заключая в объятия второго. — Иди-ка и ты сюда. Ух, господи. Он вас сколько раз в день кормил? Тридцать? — Аллилуйя! Там такая очередь! — воскликнул подошедший к ним альфа, размахивая бумажными красно-зелеными пакетами, и тут же округлил глаза, встречаясь с Оливером взглядами. — Инверн? Ты, что ли? Какими судьбами?! Твою-то мать! Сам Оливер Инверн! Дай обниму! Дружище! Ты где был?! Тори Джеймс никогда не хотел связывать свою карьеру с профессиональным спортом. Во-первых, он знал, что играет средне, а риск заполучить травму, после которой он может и вовсе никогда не восстановиться, у него выше, чем у остальных в команде. Во-вторых, он хоть и слыл лоботрясом, любящим покурить травку и не появляться в школе неделями, однако же мозгами обделен не был, а поэтому, встретив махонького омегу с кукольным личиком и огромными зелеными глазами и попав под его колдовские чары, в колледже взялся за ум и унаследовал отцовский бизнес. По дороге до ближайшей кафешки, пока впереди шагал его муж с двумя детьми за ручки, то и дело оглядывающимися на незнакомого прежде омегу, а Тори засыпал его ненужной информацией из собственной жизни — а ты знал, что мы провели лето в Кении? советую! отличное место! всего пятьдесят тысяч долларов, а столько впечатлений! — Оливер узнал самое важное, а именно то, что с Диком Верано он не общался. Вернее, общался, но так. Привет-пока. На свадьбе, впрочем, он был и даже подарил приличную сумму денег. А вот с Тео даже выпивали вместе на прошлой неделе, потому что так получилось, оба были в Нью-Йорке проездом. Да и сейчас — ты не подумай, Оливер! — он тоже проездом. Через два часа им надо быть в аэропорту, у них самолет куда-то — ты что не знаешь этот курорт? Мда! Дик тебя не балует! Как не вместе? Вы же… — Ты ж на телике чуть не потек для него! — возмутился Тори, бесцеремонно глядя в лицо Оливеру, спокойно помешивающему латте и лениво, без особого аппетита, уплетающего лимонный пирог. Кафе, которое они выбрали, было полупустым из-за конских цен, но Тори уверил, что раз это он утащил его выпить кофе и поболтать о школьных буднях, то и платить будет тоже он. Впрочем, с первого взгляда можно было сказать, будто альфа любил хвастаться и сорить деньгами, но Оливер почему-то решил, что это только кажется. — Тори! — Что Тори? — ахнул альфа, глядя на разъяренного мужа, возящегося с притихшими детьми, все еще удивленно рассматривающими Оливера и его немного неопрятный для такого модного кафе прикид. — Ты издеваешься? Я ж тебе про них рассказывал! Шкаф и тапок. Это они! — он ткнул в него пальцем. Омега выгнул бровь и, подперев ладошкой щечку, устремил на Оливера ласковый взгляд гипнотических зеленых глаз. — Да, мне о вас рассказывали. Только хорошее, — и вмиг переменившись в лице, шлепнул рукой по мощному бедру альфы. — Кто тебя так выражаться учил? Где твое чувство такта? Это тебе не конкуренты по бизнесу! Беспардонщина! Ой, замолчи! У меня не двое, — обратился он уже к притихшему в углу Оливеру, указывая на мужа, — а трое детей. Вот — самый мелкий и непослушный. — Ой, не надо, — махнул вилкой Тори, показывая, что он об этом обо всем думает, и тут же вновь залез на любимого конька. — Вы ж встретились? А чего не вместе? Мы когда школу заканчивали, поспорили, когда он тебя найдет, типа… ну… через сколько ты согласишься за него выйти. Дико ржали. Не думали… сколько лет прошло? Хм… — Двенадцать, — еле слышно проговорил Оливер. — Двенадцать, — ахнул Тори, закивав головой. Время летело и, самое страшное, никогда не останавливалось. — Обалдеть! Двенадцать лет! А вы че не вместе? — С Диком? — Ну да, — кивнул Тори, как само собой разумеющееся. — С кем же еще. — Ну… ты, наверное… — А, — тут же протянул, догадавшись, альфа, и забрал у мужа ерзающего альфочку к себе на коленки, привычным жестом подтягивая маленькие ножки и кладя кучерявую детскую головку к себе на грудь. Щелкнул пальцами, выставив указательный. — Так тебе ж лучше. Он своего шизанутого, — Тори повертел им у виска, — в Австралию забирает. Как жаль! Мировой мужик, а с таким омегой… — В смысле в Австралию? — не сразу понял Оливер, подцепив вилкой кусочек пирога и замерев, словно пантера перед прыжком. — В прямом, — Тори нахмурился, приподнимая малыша за подмышки и целуя в макушку. — Ты не знаешь разве? Дик забрал у них ребенка из-за Тейлора, а сами они улетают в Австралию. Тео там место в сборной предложили. А австралийцы же — ух! — он сжал кулак. — Эй, Оливер! Ты куда? Оливер! А бумага? Ты забыл бумаг… — звякнул дверной колокольчик, и Тори с удивлением наблюдал, как Оливер перебегает дорогу, останавливая все машины одним взмахом руки. — И куда он так полетел? Что? — перехватил он странный осуждающий взгляд мужа. — Вот что ты на меня так смотришь? — Вот всегда удивляюсь, — отозвался тот, полупечально, полунасмешливо глядя на супруга и облизывая ложку с молочной пенкой, — какой же ты у меня все-таки недалекий и как тебе повезло встретить меня! Он бы добавил, что тот бы вообще без него пропал, но совсем свирепствовать перед Рождеством не стал. — Ну, — ухмыльнулся Тори, расправляя плечи и довольно играя бровями. — Ты ж меня все равно любишь? — Люблю, конечно. — Жаль, правда, — серьезно вздохнул альфа, глядя в окно на маленькую фигурку, бегущую вдоль тротуара и скрывающуюся за поворотом, — что Оливер убежал. Он хороший парень. Тебе бы он понравился. — А мне не жаль. Мы еще увидимся, а вот ему надо спешить… — загадочно протянул омега и тут же порывисто прижался к мужу за незатейливой лаской, крепче обнимая задремавшего на руках альфочку. — Скоро же Рождество, милый. Нужно хватать удачу за хвост. Сколько он бежал, Оливер точно сказать не мог, но, кажется, он даже пару раз поскользнулся, болезненно приложившись копчиком и стер ладони о кое-где выступающие ледышки и заледеневшие решетки на окнах Бронкса, которые он разве чудом не выдрал, пытаясь удержать равновесие. Домой он влетел в распахнутом пальто, растрепанный, розовый с мороза, хрипящий и наглотавшийся снежинок с холодным воздухом. Не обращая внимания на подпрыгнувшего на кушетке с неожиданности отца, он стремглав кинулся на второй этаж, раздеваясь по пути и даже избавляясь от вытянувшихся на коленках старых джинсов прямо на лестнице, а после заперся в ванной в полной решимости отскоблить себя до блеска, побриться, где только возможно, надушиться, намазаться маслом, помыть голову и нанести с десяток всяких масок и кремов, лишь бы выглядеть идеально. Потому что Рождество, заявил он отцу, открывая дверь в ванную и выпуская в спальню клубы пара, здесь он встречать не собирается. — А где? — ошалело хлопнул глазами мистер Инверн, наблюдая, как Оливер, не затворив шкафа, из которого он вытаскивал то одно, то другое платье, хватая его, мельком разглядывая и бросая тут же на пол, перешагивает через кучу брошенной одежды и кутается плотнее в простой кашемировый кардиган. — С Диком. Мистеру Инверну даже поначалу показалось, что ему показалось. — С Верано? — на всякий случай решил уточнить он, аккуратно приседая на край кровати и ощущая, как утекают годы жизни сквозь пальцы. — Других не знаю. — А… как же… — он нахмурился, стараясь подобрать верные слова, чтобы получить все объясняющий ответ. — Как же Митчелл? — Я расстанусь. Сейчас, — он крутанулся на пятках, влезая в самые узкие джинсы, которые сумел найти в собственном гардеробе, — пять? В шесть они подъедут. Папа, — он подошел к нему, присел на колени, положив свой подбородок на его бедро, — ты меня поддержишь? И посмотрел так жалобно, что аж сердце от нежности чуть не разорвалось. — Если надо, и пулю за тебя приму, — улыбнулся отец, заправляя мокрую прядку за ухо сына. — Ты уверен? Прямо в Рождество? Оливер решительно кивнул. — Не хочу больше терпеть. Больше у меня нет оправданий, чтобы ждать. Так зачем? И он, тут же подорвавшийся с колен и скрывшийся в ванной, зашумев феном, не слышал, как мистер Инверн с ужасом прошептал одними губами: «Да поможет нам Бог». Конечно, это были вовсе не слова Тори Джеймса, заставившие его очнуться и принять решение, скорее они были командой, как если бы он был цепным псом наготове, ожидающим приказа. Просто Оливер устал. От дурацких сомнений, его недостойных, от постоянной лжи даже в мелочах такому роскошному, ничего неподозревающему альфе, как Митчелл, от собственного малодушия и жалости к себе. Даже если то, что сказал Тори Джеймс — неправда, он все равно кинется на порог к Дику и станет молить — да что там! умолять! — чтобы тот его простил и принял. Очнулся он перед зеркалом уже с готовой прической. Часы показывали без пятнадцать шесть. И когда Оливер спустился вниз и увидел, как отец достает из духовки подгоревшую в разных частях утку, то встретил его вопрошающий взгляд твердо и уверенно. Да, он уверен. Теперь-то точно. Потому что если раньше он искал оправдания, то теперь оправданий не было.***
По мнению Оливера, никто, конечно, таких новостей в сочельник получать не заслуживал. Однако на кону стояла его возможность наконец вздохнуть свободной грудью и прижаться к сильному, крепкому телу любимого альфы в надежде исследовать каждый его изгиб, желая проверить все ли он действительно так хорошо, как порой преподносят сны, помнит, а если нет — заново изучить. Отрицать очевидное было невозможно. Фантомная ли это привязанность, ошибка ли его жизни, глупость, о которой он еще будет сожалеть все оставшиеся годы, — Оливеру было неважно. Он знал, как ему может быть плохо без Дика. Первые дни и даже недели вдали от него оказались самыми страшными, когда в темноте долгих одиноких ночей он лежал калачиком под своим одеялом, дрожал осиновым листом и прижимал к себе зайчика, гипнотизируя широкие прямоугольники новых окон его нового дома. Хорошо, что он тогда ревел. Слезы заглушали отчаянную беспросветную тоску, и становилось как-то даже легче. Возможно, правда, он тем самым себя обманывал, и становилось вовсе не легче, а просто забывалось. Он знал, как ему было хорошо с Диком. Он видел, как азартно раздуваются ноздри альфы, пытаясь уловить его природный феромон, как в настойчивом желании пометить темнеют его светлые зеленые глаза и дрожат крупные руки, которые можно не просто пожимать в знак вежливого приветствия перед началом заседания в зале суда, а в которых можно плавиться на сбитых простынях часами напролет — достаточно лишь попросить. Почему-то Оливер был уверен, ему не откажут. — Они подъехали, — как-то обреченно выдохнул отец, прижимаясь лбом к стеклу и покрепче перехватывая лениво мурчащего кота на руках. — Как я выгляжу? — повертелся вокруг своей оси Оливер. Мистер Инверн кинул короткий, чисто из-за своего упрямства, взгляд. Он уже много раз за этот час обозначил собственную позицию и менять ее не собирался. — Нормально. Оливер улыбнулся. Ему казалось, что он выглядит по крайней мере идеально, если не совсем уж волшебно. Не зря же он час крутился перед зеркалом, а все делалось, словно по мановению волшебной палочки — быстро, красиво и именно так, как он себе в голове навоображал. — Папа, — Оливер подошел к нему со спины, обнял, сцепив руки на животе и прижавшись щекой к лопаткам. — Ты меня любишь? — Это не отменяет того факт… Дверь скрипнула, вслед за ней зазвенел дверной колокольчик, что Оливер все никак не смог снять, хотя уже давным-давно уничтожил индивидуальное предприятие под названием «Винтер & партнеры», и на пороге появился довольный, счастливый Митчелл с огромной сине-зеленой коробкой, перевязанной алой лентой, в обеих руках. — Сейчас родители подойдут, — он наклонился, чтобы положить подарок под стоящую рядом елку, но тут к нему подлетел Оливер. — Нет, нет… — Что нет? — удивленно улыбнулся Митчелл. — А почему ты в пальто? Мы куда-то идем? Или… что-то случилось? Его брови сошлись на переносице аж под прямым углом, и в любой другой момент Оливер обязательно бы хлопнул его узкой ладошкой по лбу или толкнул в грудь, чтобы не хмурился и ненароком не заимел мимических морщин раньше времени, но сейчас сдержался, только крепче удерживая его за локоть. — Митчел… положи коробку, нет… не под елку. Да, вот так. Протяни, пожалуйста, руку. Ладонью вверх. Смит оскалился в предвкушении: — М? Уже подарки? Это я люблю! — он стянул с себя перчатки зубами, вытянул правую ладонь и расправил плечи, приосаниваясь, но когда он открыл глаза и увидел перед собой сверкающий в ярком свете дешевой люстры бриллиант, тот самый бриллиант, который он выпрашивал на коленях у собственного отца, лишь бы тот разрешил его преподнести выбранному в мужья омеге, улыбка померкла сама собой, и на волевом лице больше не дрогнул ни единый мускул. Конечно, он все знал. И о том, что Дику Верано он не соперник — то ж была первая любовь, умопомрачительная и самая чистая. И о том, что Оливер на самом деле не в восторге от его семьи и от идеи замужества — он и сам порой терпеть не мог своих родителей и бывал дома лишь по важным, совсем уж семейным праздникам. И о том, что в последнее время омега был мыслями где угодно и с кем угодно, но не с ним. Но одно дело знать, а другое дело еще и подтверждение своим догадкам получить. — Что это? — наконец проговорил он, едва ворочая языком. — Мой подарок. Митчелл аж хмыкнул. Ответ, достойный Оливера. Кто еще мог такую чушь придумать? — Окончательный? — Смит посмотрел в честные, огромные глаза напротив и вздохнул, сам отвечая, царапая словами вмиг пересохшее горло. — Окончательный. — Митчелл, я… Он остановил его лаконичным взмахом руки. — Я все равно скажу, — невесело усмехнулся Оливер, замечая, как блики разноцветных стеклянных игрушек играют на вздувшихся желваках альфы, а отец аккуратно опускает на пол кота, готовый в любой момент сорваться с цепи, словно дикий хищный пес. — Я не люблю тебя. И не хочу быть твоим мужем. И пока все не зашло слишком далеко… Я хочу тебе ответить на вопрос. На тот самый вопрос, который ты мне задал в ту ночь... Нет, Митчелл. Смит моментально сжал в кулаке кольцо, а в грудной клетке, то заходя, то останавливаясь, ворочалось глупое сердце, осознавшее конец гораздо раньше, чем скованное отрицанием сознание, запутавшееся в бесконечных «зачем» и «почему», врущее себе самому и отчаянно цеплявшееся за попытку ударить в ответ. Сделать еще больнее. Чтобы не забыл, запомнил хотя бы так. Потому что Митчелл сам не забудет. Кто ж в сочельник ему еще такой подарок преподнесет? Но что-то его удерживало. Мистер Инверн ли, все ближе подбиравшийся к ним, глухая тоска, затопившая все его естество, или скулящий по любимому омеге альфа внутри, желающий пару вылизать с головы до пят, согреть и сделать счастливым, но никак не обидеть. Скажет он те же слова, что уже как-то раз вырвались из его рта, стоило ему потерять над собой контроль — и? Дик Верано что ли исчезнет, словно от какого-то колдовского заклинания? Или Оливера приворожит? Глупость какая. — К нему? — глухо спросил он. — К нему, — замечал ли Оливер, как улыбался, стоило Митчеллу хоть раз упомянуть этого гандона? Ощущал ли, как меняется, становится гуще и тяжелее, его собственный феромон всякий раз, как Верано появлялся в его поле зрения? Нет, даже не в поле зрения. Оливеру его видеть не надо было, чтобы симулировать течку. Достаточно оказаться чуть ближе положенного, хотя бы на одном этаже. — Понятно, — едва различимо прошептал Митчелл. — Мне… — Оливер положил ему руку на плечо, обходя, открывая другой ладошкой дверь и впуская морозную свежесть в нагретую гостиную, — было хорошо. Я хочу, чтобы ты это понимал. И выбежал. Из собственного дома и из жизни Митчелла Смита. Просто взял и испарился, словно никогда его и не существовало, будто он какой-то рождественский эльф или ангел. А за ним, укутанным в пальто с подбитым лисицей воротником и манжетами, рванул белоснежный кот, и альфа услышал усталое: — Выпьешь? Или родителям сначала? Но он лишь молча улыбнулся и, не поднимая глаз на мистера Инверна, хлопнул дверью, осознавая, что всегда где-то на подкорке сознания ждал разрыва. И к глухой боли от расставания, из-за которой хотелось выть волком, аккуратно примешивалась та самая, едва уловимая нотка радости. Наконец, разрешилось. На сей раз окончательно и даже без особого скандала. Хотя, усмехнулся Митчелл, запрокидывая голову и ловя ртом падающие снежинки, пряча кольцо в карман дорогого пальто, его папаша захочет хлеба и зрелищ. Может, чтобы отвлечь его внимание, надо финт покруче выдать? Художника в дом привести, например. Не, родителей удар хватит. Пожалуй, все сюрпризы он отложит до следующего Рождества. А пока можно и нажраться.***
Когда жизнь превратилась в ту мечту, о которой он всегда грезил, Дик мог сказать с точностью до секунды, ведь именно тогда в его спальню вбежал радостный Китти и, тыкаясь заспанной мордочкой ему в шею и пытаясь обхватить широкие плечи детскими ручками, заявил, что выспался и теперь хочет хлопья с молоком. А он, старший партнер «Хаммер & Энвил», тридцатилетний холостяк, уважаемый юрист не только в штате Нью-Йорк, но на всем восточном побережье своей необъятной родины, с маленьким омежкой на руках действительно встал и пошел готовить первые официальные, как сообщил ему Китти шепотом на ухо, семейные хлопья с молоком. А пока ребенок орудовал ложкой и запивал все апельсиновым соком, Дик, подперев кулаком щеку, глядел на него и любовался. Не хватало единственной детали. Маленького кусочка паззла. Словно он собирал картину из двух тысяч деталей, выложил и небо, и злоебучий водопад, но никак не мог найти последнюю часть какой-нибудь каменной трубы, на месте которой зияла пустота. И вроде все углы проинспектированы, под диваном все проверено, подушки все перетряхивали — а кусочка нет. Но все знают, что он в квартире. Его не сожгли, не слили в унитаз и не выкинули с балкона. Он где-то здесь. Прям как морковка. Вроде рядом, а хрен доберешься. Интересно, думал Дик, развешивая детские рисунки Китти по всем свободным стенам, и наблюдая, как омежка играет в куклы под роскошной свежесрубленной елью, которую они нарядили еще неделю назад, а какую свадьбу закатит Оливер? Учитывая его любовь к любовным романам и романтичную натуру, так до конца и не заматеревшую за годы юридической практики, наверняка, огромную. Такую, чтоб вся лента потом в социальных сетях была загажена его фотками на месяц вперед. Не то чтобы он говном Оливера самого считает, нет. Просто себя ж не обманешь — не в том возрасте. Он ревновал. Хотя что-то внутри, какая-то альфья хуета, то ли гордость, то ли интуиция, подсказывало, что морковка любит его одного, а Митчелл лишь перевалочный пункт. Конечно, остановка на нем может обойтись Оливеру в целую жизнь, но тело не обманешь. Омега хотел его, а он хотел омегу. — На! Еще! — подергал за штанину Китти, и Дик мотнул головой, принимая от малыша разрисованный листок бумаги. — Белый котик! Способности Китти рисовать котиков оставались под вопросом, но он все равно улыбнулся: — И эту повесим. На холодильник, давай? Вдруг он проголодается, всегда будет, где пожр… поесть. — Да! Точно! — просиял довольный Китти и, вырвав из пальцев дяди рисунок, поскакал на кухню. — Сейчас повешу! — И давай одеваться уже… — крикнул ему вслед Дик, глядя на электронные часы на запястье. Ну, кольца он не позакрывал сегодня, конечно. М, и всего пятьсот шагов. Так и на праздниках разжиреет, потом в фитнес-клубе придется нагонять упущенное. — Китти! Слышал? Уже полвосьмого. Скоро Рождество! — Бегу! Может, Оливера украсть? Ну, заявиться в момент клятв в церковь — морковка у нас классический омега, где ж ему венчаться, как не в церкви — и на момент, когда спрашивают, кто может быть против этого брака, как в фильмах вскочить и выкрикнуть: «Я! Я против!» А после подбежать к разодетому в белое жениху, подхватить его под ноги и, закинув или на заднее сидение кабриолета, или в багажник, если будет слишком отчаянно сопротивляться, укатить в закат, куда-нибудь на виллу с частным пляжем. Там уже он, Оливер то есть, точно никуда не денется. Не, чего-то он в любовные романы ударился. Это морковка их обожал, Дик так, только за компанию, их изредка по диагонали листал, чтоб разговор можно было поддержать и не запутаться в Кристоферах, Ривалах, Регинах и Реванах. — Китти! Одеваешься? А то сейчас скоро торт принесут! — Ага! Звонок в дверь не оказался неожиданностью. По крайней мере, Дик действительно ожидал доставку — готовить праздничный, пусть и рождественский ужин он, конечно же, приучен не был, для этого у него имелся личный повар, навещающий его апартаменты в центре города несколько раз в неделю. Только с появлением, на минуточку, окончательным появлением, Китти в его доме, порядки необходимо было менять. Поэтому в духовке томилась нежная свиная шейка, а в круглой фарфоровой вазе пропитывался льняным маслом свежий салат — его первые кулинарные шедевры в роли отца. Единственное, чего Дик никак не мог приготовить при всем своем желании, был рождественский кекс. А какое Рождество да без сладкого? Когда тяжелая стальная дверь распахнулась перед долгожданным курьером — бедняге за испорченный праздничный вечер надо было оставить хорошие чаевые, и Дик в руках зажал пятьдесят баксов — Верано подумалось, что он видит фантазию наяву. Потому что перед ним в тусклом освещении общего коридора стоял Оливер. Из-под воротника тонюсенького пальто, запорошенного снегом, — и как он умудрился не заболеть? — проглядывала заинтересованная ласковая мордочка белого пушистого кота, в руках, голых, замерзших и шершавых, он сжимал маленькую сумочку — туда вообще, кроме телефона что-нибудь могло поместиться?, — а в синих диснеевских глазах, пару секунд спокойно изучавших изумленное лицо Дика, отразилась уверенность, смахивающая на упрямство. — Заблудился? — пришел в себя Верано, стоило Оливеру нагловато ухмыльнуться и вздернуть подбородок. Пальцы одной руки крепче вцепились в ручку двери, вторые до белых костяшек схватились за косяк. Ему показалось, что пол под ним плывет. — Нет, — отрывисто и серьезно бросил Оливер, протягивая сложенный вчетверо листок бумаги. — Это что? — удивление вмиг сменилось паникой. — Ты увольняешься? Зачем? Фирма отл… — Нет. Дик замер, недоверчиво переводя взгляд то на спокойное лицо Оливера, то на бумажку в тонких синих от холода пальцах. Он что сюда бежал по улице, а не на такси приехал? — Бери, — кивнул ему Оливер и тут же приказал, выгнув брови, морща лоб. — Вслух читай. Альфа с мгновение рассматривал листок застывшим взглядом, а после развернул, отрывая, казалось, приросшие руки от двери. — Оливер Инвер… — он посмотрел вновь на омегу, но тот даже позы своей не изменил, только кота обратно под воротник спрятал. — Кхм. Оливер Инверн, проживающий в Нью-Йорке, штат Нью-Йорк, по адресу Херинг-авеню пятнадцать, на решение Верховного суда штата Калифорнии от девятнадцатого мая… — Дик нахмурился, не понимая, что читает, — по вынесению приговора о расставании… Что за… — Читай, — спокойно произнес Оливер. — По вынесению приговора о расставании не согл… Не согласен? — он аж прищурился, точно ли не померещилось, и глупо повторил, вновь поднимая на омегу глаза. — Не согласен? — Читай, а не отвлекайся. — По вынесению приговора о расставании не согласен по следующим мотивам: во-первых, — с каждым словом Дик ускорялся, глаза бегали по строчкам, — Оливер Инверн был несовершеннолетним омегой, который не имел полного права распоряжаться своей жизнью, а сейчас такое право приобрел; во-вторых, Оливер Инверн подвергся физической и психологической атаке со стороны Тейлора Сола и Тео Верано, но благодаря правильно подобранному лечению и отличным психотерапевтам он практически избавился от своих страхов, к тому же данная помеха устранена и больше не является основополагающей в вынесении приговора; в-третьих, Оливер Инверн никогда не задумывался о том, через что могли пройти другие участники конфликта, и всегда жалел только себя, боясь услышать, что кому-то может быть хуже, чем ему, или хотя бы так же больно, он упивался собственной трагедией в надежде, что когда-то его спасут из башни отчаяния, в которой он был заключен; в-четвертых, Оливер Инверн любит Дика Верано… и… не хочет… без него жить? Голос Оливера предательски дрогнул: — Читай дальше. Дик вздохнул. Его вело, буквы расплывались. — На основании статей… прошу приговор Верховного суда штата Калифорнии в отношении Дика Верано и Оливера Инверна отменить и наложить вето на дальнейшее преследование… Перечень прилагаемых документов для доказательной базы может быть запрошен Диком Верано в частном порядке у Оливера Инверна и наоборот. Стоимость копий — п… поцелуй? — Ну? — нетерпеливо проговорил Оливер. — Я… — Ну? — с нажимом повторил он. — А он? — требовательно выдохнул Дик, в кулаке комкая бумагу. — Кто? — растерялся Оливер, вероятно, совершенно не ожидавший такого вопроса. — Смит. Оливер распахнул глаза, а затем, сообразив, улыбнулся открыто и заразительно. — Все в прошлом. Есть только ты. Вернее… — скулы его заалели, и вмиг он стал ярче любого сорта помидор. — Будешь ты… Если… Если… — Замолчи уже, боже… Они целовались прямо на пороге. И кот жалобно мяукал, раздавленный меж ними, пытаясь выползти из подола пальто, и сумочка валялась где-то в ногах, где с ботинок натекла целая грязная лужица — плевать! Имели значение только вновь встретившиеся губы и сердца, бившиеся в унисон, захлестывая в восторге и теряясь в сумасшедшем счастье. И это чувство бежало по венам, било в голову, отзывалось сладкой дрожью в пальцах и ногах. Хотелось еще... еще ближе, еще глубже, еще ярче... — Самое лучшее Рождество, — пробормотал Дик, прикусывая чужие губы. — Не останавливайся, — ловя дыхание альфы, отозвался Оливер, крепче цепляясь пальчиками за широкие плечи. Ни тот, ни другой не заметили белоснежного кота, тенью мелькнувшего вглубь квартиры, и очнулись только от радостного детского писка: — Котик! Я соскучился! Ты пришел! Оторвавшийся от зацелованных сладких губ Дик удивленно моргнул, не выпуская омегу из объятий, и через секунду уже наблюдал, как Китти, обнимая счастливую животинку, с широкой улыбкой носится по гостиной. Неловкость, кажется, зашкаливала, и Оливер осторожно кашлянул, мягко отстраняясь и глядя на альфу из-под растрепанной челки. Впрочем, это очаровательное смущение Дика только позабавило и больше раззадорило. — Куда? — хищно улыбнулся он. — Ты теперь мой. Никуда, — незаметно для кружащегося в вальсе с котом малыша лизнул за ушком, там, где абрикосовый феромон чувствовался ярче, — от меня не дене… Стой… Ты что? Оливер знал — что, поэтому уперся ладошками в грудь и мотнул головой. — Отпусти, идиот! Не сейчас! — Ты потек что ли? — едва сдерживая рык восторга, облизнувшись и жадно сглатывая, проговорил он. — Отпусти! Я запью таблетками! — Оливер тут же отбил ладонь, потянувшуюся к алеющим скулам. — Да стой ты… Дай… — Не дам! — огрызнулся омега, пытаясь наклониться за сумочкой, ужом вертясь в его руках. — Дик! Тут Китти! — Точно… — нетерпеливо прошептал с несмелой улыбкой Дик и, легко перехватив Оливера за поясницу, одним точным движением закинул к себе на плечо. — Китти! Омежка тут же оказался рядом, словно оловянный солдатик по стойке «смирно». — Помнишь наш «код красный»? — Какой красный код?! — возмутился Оливер, шлепнув альфу ладонью по заднице. Хотел побольнее, получилось игриво, и Дик, прося еще, призывно вильнул бедрами. — Помню. — Два часа. Нас не будет два часа. Ты понял? — Понял, — деловито кивнул Китти. — Кому звонишь, — Дик на мгновение прикрыл глаза, борясь с подступающим мороком. — Кому звонишь, если что-то происходит? — Сэбрину! — Так, Оливер, осторожно голову, — он вспомнил про включенную духовку и зашагал вглубь квартиры, поудобнее перехватив сладко пахнущую добычу и не обращая на новый поток возмущений и ругательств. — Все, готово. Ты в безопасности. За два часа ничего не произойдет. Код красный, Китти, понял? Это значит, у меня очень неотложные дела, из-за которых рушится мир. — Все будет хорошо, — вновь кивнул совершенно серьезно ребенок, и кот ему поддакнул тягучим мяуканьем. — А вы вернетесь вдвоем? — Ага, вдвоем, — и Дик смачно, как давно того хотел, шлепнул по упругой заднице, чувствуя ладонью, как бесповоротно мокнут тонкие штаны.***
Целовал Дик настойчиво даже не смотря на протесты, что течка вообще-то не по плану, что это скорее всего лишь следствие пережитого стресса, накопившегося за последние несколько месяцев, что там их ждет Китти и что по закону штата Нью-Йорк детей до десяти лет нельзя оставлять одних в помещении более, чем на два часа. У альфы на все был ответ и даже более логичный, чем Оливер мог вообще себе вообразить: ну и что, если не по плану; ну и что, если это псевдо-течка; мы вернемся через два часа. И когда Дик уже смел остатки неуверенного сопротивления, заставляя открыть рот и впустить чужой язык, он решил довериться — в конце концов, отель оказался через дорогу от апартаментов альфы. Пожар в случае чего они заметят. Ну, по крайней мере, Оливер себя в этом убеждал. — Как я ждал… как ждал… — шептал Дик, с мягкой усмешкой выцеловывая нежную белую шейку без отметин. — Я тебя так долго искал… Он сидел на кровати, жесткой, пружинистой и откровенно скрипучей, сжимал в своих руках упругую омежью текущую задницу и пытался хоть как-то успокоиться, иначе чувствовал, а вернее боялся, что сорвется, изголодавшись по единственному омеге, от которого крыша когда-то отъехала и больше, пожалуй, никогда не возвращалась на место. — Стой, — прошептал неожиданно Оливер, оседая на пол и замирая перед резинкой домашних штанов. Он даже не переоделся, чуть в тапочках не выбежал, благо Китти заметил, кинувшись вслед с ботинками в руке. — Ого… Выдохнул с восторгом Оливер, сообразив, что едва ли может обхватить теплый, липкий на вершине член. — Сплошные подарки… — прошептал Дик, пальцем одной руки очерчивая острый подбородок омеги, а второй цепляясь за все еще не смятые простыни, бессильно запрокидывая голову назад и открывая гуляющий кадык, стоило Оливеру размазать выступающие капли смазки. Под ладошкой невозможно хлюпало, и Оливеру, давно искушенному в разных видах ласк, но никогда не тяготеющему к оральным, неожиданно до одури хотелось натянуться ртом, вылизать поджимающиеся яйца и вобрать целиком ствол. Чтобы бешено долбили, и слюна текла рекой. Взгляд прошелся по прижатому к рельефному животу члену, а в следующее мгновение Оливер подался вперед, щекоча мехом полурастегнутого пальто. Влажный язык широкой дорожкой прошелся от основания до уздечки, и вновь, собирая вкус, вспоминая давно забытые ощущения. Облизнувшись, он вскинул глаза. Смотрели с восхищением, и ему захотелось показать себя во всей красе. Мол, смотри. Все для тебя. Здесь и сейчас. Он позволил аккуратно толкнуться в небо, а после все дальше и дальше, заполняя рот тягучим вкусом природного феромона. Отстранялся на мгновение, чтобы сосредоточенно вздохнуть и по-хищному голодно облизнуться, обрывая тянущиеся от липкой головки к припухшим губам ниточки слюны и смазки, а после вновь заглатывал. Отвыкшая челюсть ныла, глотка горела адским огнем и оставалось только сдерживать рвотные спазмы и слезы, пока широкая ладонь массировала затылок и задавала безумный темп. Осознание, что его сейчас бессовестно долбят в рот, вызывало только очередной сладкий спазм где-то внизу живота, заставляя нетерпеливо ерзать и тянуться к собственному возбуждению. Оливер даже не сразу осознал, как очутился на коленках Дика, который тут же набросился на дрожащие, перепачканные слюной, помадой и смазкой губы, а после подмял под себя, избавляясь от мешающей одежды. Он лишь обреченно застонал, послушно поднимая руки, чтобы с него стянули свитер, и восхищенно рассматривал красиво очерченные мышцы на знакомом теле, неспособный думать ни о чем другом, кроме поцелуев и пальцев в себе. — Давай же, ну, — сглатывая, пробормотал Оливер, поудобнее ногами обхватывая поясницу альфы и одной рукой притягивая за плечи его к себе поближе. — Нет, — ехидно протянул Дик, кусая чужие губы. — Не сейчас. Оливер было нахохлился, но тут решил действовать. Хватит, в школе поизображал безотказного, но они же теперь не малолетки какие-то. Он знал себя и собственное тело. Изучил, можно сказать. Поэтому подался назад, аккуратно снимаясь с горячих толстых пальцев, щекой потерся о еле заметную щетину, млея даже от такой маленькой детали, и прошептал, обжигая дыханием: — Трахни меня, ну. А после произошло то, чего он ждал с содроганием и что обычно представлял себе во снах — скользкий ствол толкнулся в его едва растянутые мокрые мышцы, аккуратно заполняя, медленно растягивая, осторожно толкаясь внутрь. Огромный, необратимый и такой желанный. Оливер сладко и громко застонал, стоило Дику войти полностью, и выгнулся в пояснице, желая принять еще глубже и пытаясь отыскать чужие губы. Верано двигался размашисто, одержимо, втрахивая разомлевшего от безумного удовольствия омегу в скрипучий матрас и натягивая его на скользкий каменный ствол. Брал грубо, словно дорвавшись до вожделенной добычи, вбиваясь с пошлыми шлепками о бедра, шипя на расцарапанные до мелких красных бусинок и ярких алых полос плечи, жадно вылизывая скулы, шею, маленький глухо выстанывающий его имя рот. Ладони скользили по гибкому, тонкому телу Оливера, шире разводили белоснежные бедра, оглаживали розовые острые коленки, покрытые мурашками икры и оставляли под кожей следы, метки, словно тавро. Казалось, что они не выдержат. Вот прямо здесь превратятся в огненный столб, сгорят в собственной страсти от чувства, которое безжалостно прятали, а теперь оно, вырвавшись из-под контроля, переламывало все в щепки на своем пути. Сил кричать не оставалось, и Оливер, то податливо расслабленно принимая раздирающие его на части толчки, то пытаясь остановить подступающую к горлу снежную лавину, беспомощно хрипел, шепча в забытьи то единственное, что приходило к нему в воспаленном желанием и удовольствием мозгу. — Дик, Дик, Дик… А потом свет погас. Словно вырубили весь Таймс-Сквер, потушили все рекламные прожекторы, разбили все фонари, и в мире остались только они вдвоем и ослепляющая вспышка оргазма. Оливера выгнуло на постели, он всем телом потянулся к альфе, пытаясь вконец слиться с ним воедино, и последнее, что ощутил — как Дик кончает в него, ставя завершающую точку в этом безумии. Словно в мороке он понимал, что узел запечатывает сперму внутри, растягивает до боли, смешанной с отголосками удовольствия от новых микрооргазмов, и вздохнул, носом зарываясь в каштановые пряди, не в состоянии надышаться феромоном Верано. Он нежно покусывал мочку, водил узкими ладошками по взмокшей спине и млел от вдавившего его в матрас веса тела. Ощущать себя под Диком было правильно. Естественно. И, самое главное, до одури желанно. — Ну, — приподнялся на локтях альфа, и Оливер заглянул в неестественно расширившиеся зрачки. — Здравствуй? — Привет, — чуть улыбнувшись отозвался омега, в тот же миг утягивая в нежный, почти целомудренный поцелуй, ощущая в себе короткие, едва заметные толчки. Улыбнулся в чужие губы, сдерживая тягучий стон удовольствия и падая обратно даже не расстеленную постель. — Животное. — Зато твое, — лизнув кончик носа, мягко расхохотался Верано. — Зато, — совершенно серьезно повторил Оливер, запуская пальцы в волосы альфы и оттягивая голову немного назад и в бок, открывая беззащитную шею и легонько прикусывая маленькими зубками кадык, — теперь точно мое. Только от счастья не умри, смотри. Дик ошалело моргнул, резче двинув бедрами и с удовольствием отмечая, как глаза омеги под ним закатываются от наслаждения. — Похоже, что я умираю? И тут же замер, совершенно не ожидая простой и незатейливой просьбы: — Пометь меня. Оливер почувствовал, как напряглось тело над ним, как ладонь, аккуратно пересчитывающая ребра и задевавшая горошины сосков, будто ошпарившись, исчезла. — Прямо сейчас? — голос сорвался, но Дик смотрел серьезно, словно искал подвох на расслабленном лице омеги. — Если не хочешь, я не буд... Закончить ему не дали: сгребли в охапку, потянули на себя за ручки-веточки, садясь на кровати, и, только глубже насаживая на узел, пальцами откинули мешавшиеся волосы и сомкнули зубы у основании шеи наподобие каких-то киношных вампиров. И прежде, чем он растворился в причудливой смеси из боли и неземного наслаждения от ощущения вспоротой кожи и понимания, что больше их ничто не сможет разлучить, Оливер прошептал, признаваясь, прежде всего, самому себе: — Я ждал каждую секунду все эти годы только тебя...Сцена после титров
В жизни Оливера теперь было несколько полос: сплошная белая — нынешняя, сплошная черная — прошедшая, о которой он вспоминать не любил, и две новых, тонких и бледно-голубых, — на тесте на беременность. — Твою ж мать! — он лбом оперся на дверцу туалета, сжав в кулаке пластмассовую палочку. В полутьме омежьего туалета перед глазами блеснуло широкое обручальное золотое кольцо. Не то, чтобы он был школьником, случайно залетевшим от своего глуповатого бойфренда, капитана местной футбольной команды, просто с ним за короткое время много чего произошло впервые: и свадьба, и усыновление Китти, и покупка нового дома, а теперь еще и беременность! Вот, наверняка, это из-за тех выходных! А он говорил! И вообще, кто в его возрасте залетает от одного раза? Ему же не шестнадцать! А с годами фертильность омеги снижается! Он вообще, вон, по мнению многих республиканцев, старородящий! — Твою-то мать, — обреченно вздохнул он и как-то машинально положил руку на живот. Никаких изменений в себе, кроме обострившегося обоняния и легкой тошноты, волнами подступающей к горлу, Оливер не чувствовал. Еще, правда, хотелось постоянно жрать. Именно жрать, а не есть. Он мог в одиночку изничтожить целый противень мяса в духовке, объедал Китти, каждый день воруя у того шоколадные батончики и пирожные, а курьеры местных ресторанов, вообще, казалось, его в лицо знали, потому что никто, кроме него не заказывал доставку по три раза на дню. Так вот куда в последний месяц уходили все его деньги! С одной стороны, Оливера это радовало. Никакого дискомфорта, помимо тысяч прожранных долларов, не ощущалось. С другой, он совершенно не знал — а так вообще должно быть? Или что-то происходит, невероятно страшное и непоправимое, а он в туалете самобичеванием занимается вместо того, чтобы уже на кресле у гинеколога сидеть и внимательно его слушать, комкая в руках буклеты со счастливыми толстенькими карапузами. От этой мысли он подскочил, поправил выбившиеся пряди из прически, запихал тест в коробочку, положив в нагрудный внутренний карман дорогого, сшитого на заказ пиджака, и вылетел из кабинки с такой прытью, что чуть лбом в дверь не приложился. — Где пожар? — нагловато ухмыльнулся ему вслед ошивающийся около библиотеки Сэбрин, но Оливер его даже не заметил — стремглав несся в свой кабинет. А вдруг бегать нельзя? И перенапрягаться нельзя? Он замер перед своим столом, загаженным бумажными пакетиками с китайской лапшой, невымытыми кружками и огромными стопками документов, обдумывая наилучшее решение. — Мистер Инверн-Верано, — белобрысая голова секретаря-омеги показалась в проеме полуоткрытой двери, — все хорошо? — Меня не будет до вечера, — хлопнул он ресницами, выходя из ступора. — А может на сегодня и все. Никаких же встреч больше нет? По закону Питтмана-Джойса есть продвижение? У нас предварительный опрос свидетелей на среду, все готово? Скиньте мне на почту, если да. Если нет — почему не готово? — Нет… — испугался отчего-то секретарь. — То есть... Встреч никаких, все готово. Я уже выслал. Вот, зашел сказать об этом... — Прекрасно. Вы молодец. Мужу скажите — я на встречу. Партнерам — я на встрече, — Оливер уже судорожно пихал важные папки по делу о домогательствах со стороны начальника полиции в свою сумку. Замешкался, когда увидел до сих пор не вскрытую упаковку ролл, но все равно ее захватил, вдруг проголодается, а тут рыбка и рис. — Все, — он уже оббежал омегу, — я ушел. — Д-да… — успел пискнуть тот, хотя его уже не слышали. В новой жизни Оливера, в той которой он был старшим партнером в ведущей юридической фирме «Хаммер & Энвил», имел федеральную страховку, покрывающую расходы в частных клиниках Нью-Йорка, и носил через дефис фамилию Верано, было несколько крупных преимуществ по сравнению с жизнью обычных смертных. Во-первых, он имел право попасть на прием без очереди и без записи к любому специалисту. Во-вторых… во-вторых, в-третьих и даже в-четвертых уже не имело значения, потому что спустя всего час Оливер лежал на кушетке, пялился в монитор и ничего не видел, кроме черно-белых картинок, казалось, определяющих его психическое здоровье. — Вот… Вот тут… видите? — удивительное создание, трещавшее без умолку, стоило Оливеру упомянуть, что он объедается последний месяц, словно енот на помойке, говорившее само с собой, то есть задавшее вопросы и само на них отвечающее, а именно худощавый и высокий бета в круглых очках тыкнул пальцем в какую-то фасолину на экране. — Обалдеть! Вы говорите, сколько прошло с момента… момента незащищенного полового акта во время эструса? Оливер все еще гипнотизировал непонятные ему узоры. — Мистер Инверн-Верано… Когда состоялся незащищенный половой акт во время эструса? — А? — Когда секс-то был? — не выдержал бета, грозно сверкнув глазами поверх очков. — В смысле? — хлопнул ресницами Оливер и ощутил, как первобытный липкий ужас скручивает живот в тугой узел. — Число. — Ну… эм… недель шесть назад… Может… семь… или восемь? Нет, не два месяца… — Так, ясно. Халатное отношение к здоровью лучше пресечь сейчас. Вы ничего не заметили? — Я же сказал… — Просто… вот тут, видите? Еще один, — он плотнее прижал датчик к немного выпуклому животу Оливера — а он еще на диету собирался садиться, греша на фастфуд! — и в тишине кабинета раздался бодрый звук сердцебиения. С неожиданности его чуть на кушетке не подбросило, он дернулся в сторону, но тут врач переместил аппарат чуть влево и заключил. — И третий… Поздравляю! Тройня. — Ч-чт… — Тройня! Оливер приподнялся на локтях, не отрывая взгляда от горошинок на экране. — Как… каким… как — три? — сглотнув, прошептал он. — Вот так, — довольно улыбнулся бета и откатился на стуле к столу, снимая перчатки. — Поднимайтесь, папаша. Сдадим анализы быстренькие сейчас, парочку… Так, а завтра — ко мне. С утра. Как раз придут результаты, мы с вами составим, что можно, а что нельзя. Тройня — дело, — он сощурился, и у Оливера аж пятки оледенели от страха, — тяжелое. Но благодарное. В вашем положении волноваться нельзя, это огромная нагрузка на организм, — скептичный взгляд его в сторону, замершего с бумажными платочками над своим животом. — Вы… сложения более миниатюрного, чем среднестатистический омега, вам будет еще тяжелее. Хорошо, что вы не женщина. Они сами рожали. А так… на тридцать пятой недельке… Достанем здоровых ребятишек. Пол пока неизвестен. Не терроризируйте меня, — и усмехнулся так, словно омега так и сыпал вопросами без умолку. — А… — Оливер сидел на кушетке и тупо рассматривал керамические фигурки животных на столе: носорог, жираф, слон… сафари какое-то. — А со мной… — Все идеально. Поводов для беспокойства нет! Отдохните, отпразднуйте со своим альфой. Это же Дик Верано? Ох, обожаю его смотреть по телевизору. Он — звезда. Вам так повезло, отличный альфа. — А с ним… ними, то есть… что делать? Бета аж бровь в недоумении выгнул. — Ну, вам не шестнадцать чтобы такие вопросы задавать, — но все же нежно улыбнулся, заметив алеющие за всех четверых скулы Оливера. — Вынашивать, мистер Инверн-Верано. Вынашивать и беречь. «Вынашивать и беречь» — повторил мысленно он, каким-то магическим образом оказываясь уже на улице с брошюрами для молодых пап и отцов, дидактическими материалами и громадным списком из направлений. Впрочем, вне стен клиники, давивших со всех сторон, и дышалось, и думалось в буквальном смысле легче. Оливер даже удержал свой омежий порыв позвонить альфе, чтобы вмиг оказаться в его объятиях. Скажет за ужином. Нет, после ужина. Точно. Они лягут в постель, не выключат свет, и Оливер расскажет. Пока он шел по узенькой вымощенной камнем дорожке частной клиники, прижимая к себе всю собранную по кабинетам макулатуру, думалось вообще не о насущных проблемах, что делать здесь и сейчас, а о чем-то совершенно не имеющим к ним никакого отношения. Например, Оливер гадал, кто же родится. Их трое, а значит вариантов множество. Или, например, кого сделать крестным? Если трое — то и троих крестных следует выбирать? Или можно обойтись одним? А еще школа… а потом университет! Господи, им понадобится втрое больше денег на университет! А няни? Оливер никогда детей не нянчил, что он вообще об их воспитании знает? А комната? Если их трое, то необходимо три комнаты. У него всегда была отдельная, где бы они с папой не жили, почему его дети будут довольствоваться общей? Но у них нет трех свободных комнат! И углы! О боже, у них столько острых углов! А вдруг дети ударятся… Так, стоп. Оливер перевел дыхание и тут же почувствовал, как что-то внутри него екнуло. Он посмотрел вверх, на небо, атласно-голубое, без единого облачка, майское, высокое, и почувствовал, как слезы радости катятся по щекам.***
Они купили этот дом практически сразу после того рокового Рождества. Утопающий в зелени пригород Нью-Йорка казался отличным вариантом для молодой семьи — что они стали семьей сразу же после метки вообще не обсуждалось, иначе Дик мог получить от мистера Инверна в морду в третий раз. Да, от расправы над альфой, пометившим любимого сыночка вот так, где-то в каком-то отеле, даже не пятизвездочном, без его отцовского благословления, никто мистера Инверна не удержал. Впрочем, Дик достойно выдержал и пощечину, и прямой удар в челюсть, и даже запрещенный прием — коленом по яйцам. От дальнейшего избиения его спасли подлетевший тут же на шум Оливер и разрыдавшийся Китти, по которым мистер Инверн просто признал уже и без этого всем известный факт. Омеги Дика Верано обожали. Всех возрастов, всех национальностей и рас. Что они находили в нем, даже окольцованном и немного раздобревшем на домашних булках, которые теперь каждое воскресенье пек Оливер, однако, оставалось загадкой. Вроде и рожа у него обычная, и гайка золотая на безымянном пальце, и денег не особо много, и характер тот еще — а все равно, как медом намазано. Наверное, отгадка крылась в том, что Дик был прям образцовым альфой. Не тупым, агрессивным хищником, которого любой мало-мальски притаившийся охотник мог пристрелить, а тем самым царем зверей, вершиной человеческой эволюции. Ведь, альфа, на каждом углу кричащий о своей половой принадлежности, на деле оказывается даже хуже беты. Нет, Дик таким не был. Он руководил перепланировкой дома, следил за строительством и облагораживанием палисадника и даже порой не гнушался заняться субботней уборкой, в особенности, когда в пятницу Оливер врывался разъяренной гаргульей и, кляня на чем стоит вся судебная и правовая система США, принимался бухтеть по поводу возраста, образования и политических взглядов верховных судей. После таких крестовых походов он даже редко до душа доползал, прямо в костюме засыпая на коленях у Дика, млея от того, как альфа аккуратно, едва щекоча щеки, перебирает завитки его волос. Верано души не чаял в своем муже и в маленьком племяннике, ставшим ему сыном. И как-то за эти годы мистер Инверн подуспокоился: Пасха и День благодарения проходили без взаимных подколов, перерастающих обычно в лающий скандал двух бульдогов, а заканчивались на узкой веранде с ящиком пива и рассуждением на тему, почему родина не заботится о своих ветеранах, и отцу Оливера приходится ежегодно доказывать свое право получать повышенную пенсию и различные социальные льготы. А в эту Пасху мистер Инверн вообще начал советы раздавать. Вот тут, мол, посадите шиповник. Вот тут — надо дикий виноград, чтобы, как в Англии, обвивал поместье. А вот тут — пионы. Перекрасьте кухню, что за похоронного цвета мрамор. А почему комната Китти так далеко от вашей спальни? Чем вы по ночам таким занимаетесь? Ой, молодежь! А что тут? новый диван? Не, красиво, красиво. Но рыжий подошел бы больше, нежели бежевый. Что за цветовой шум? Он тоже такие слова умные знает! Акцентный интерьер! Ну, съели? Наверное, именно в тот момент, когда отец стоял, положив одну ладонь в карман джинсов, а второй, зажимая банку с пивом, размахивал в сторону нового дивана, Оливер окончательно осознал, что все происходящее — не сказка. Это его жизнь. Настоящая, такая, о которой он мечтал. С любящим мужем, с маленьким, пусть даже кое-где уже даже прохудившимся из-за старых труб, домом, с солнечным ребенком и разжиревшим пушистым котом, теперь согласным играть только в пациента-врача, а не прыгать-бегать по крутой лестнице, с которой Китти то и дело умудрялся падать. Даже работа, на которой он оставлял, казалось, лучшие годы своей жизни и тонны нервных клеток, приносила удовольствие. Правда, немного мазохисткое, но кем вообще были юристы, как не любителями самоистязания? О детях, своих собственных, о тех, которые выйдут у него из живота, он никогда всерьез не задумывался. Вернее, Оливер прекрасно понимал, что рано или поздно он забеременеет. К этому он был готов уже в тот момент, когда окончательно слез с таблеток. Но чтобы это произошло, не в его фантазиях, а прям в реальности, он готов не был. Его пугало все. Хотелось прибиться к теплому боку альфы, свернуться калачиком и заставить рожать его. А что? Одного ребенка он уже ему подарил. А вдруг он не справится? Вдруг с детьми что-то случится? А вдруг с ним что-то случится, и они останутся одни? А вдруг... Нет, в рассуждения ударяться ему было противопоказано. Он уже и без этого в интернете по дороге домой насмотрелся всякого. А доктор говорил! Не лазить, не смотреть, не слушать! И какой черт его дернул! Чему действительно Оливер был благодарен в тот день, так это макаронам с сыром и свежему салату с моцареллой, а еще немного Китти — восьмилетке так и хотелось поделиться новыми впечатлениями со школы, поэтому можно было забить рот едой и с умным видом поддакивать, чтобы у Дика не возникло никаких подозрений. Впрочем, вопрошающего взгляда все равно было не избежать. Альфа его словно открытую книгу читал, ни шанса что-либо утаить. За самобичеванием и назойливыми мыслями — как убрать острые углы, где взять взнос на новый дом, стоит ли вообще брать первый взнос на новый дом, нужен ли им в ближайшие лет пять этот гребанный новый дом?! — он даже не сразу заметил, как посуда была убрана вся в мойку, Китти самостоятельно выключил телевизор и пошел спать в надежде поскорее проснуться и тут же оказаться в классе на любимом уроке по изучению доисторических животных и женщин, а Дик заключил его в объятия в их отдельной ванной комнате, где он чистил зубы электрической щеткой и судорожно придумывал начало разговора. — М, — мотнул он головой, уходя от незатейливой ласки с полным ртом зубной пасты. — Хик… — Все-все, — примирительно поднял руки альфа и подмигнул в отражение. — Жду в кровати. Оливер картинно закатил глаза, скорее по привычке. За три года он к любому Дику привык: и к злому, и веселому, и пошлому, и нежному. Новые грани характера любимого мужа открывались ему постепенно, и каждый новый день был наполнен чем-то удивительным, пусть даже и незначительным. — Соберись, — приказал собственному отражению Оливер и смешно рыкнул, кладя руку на чуть выпуклый живот. — Давайте, не подведите. Вас трое, а значит вы мне должны помогать. Так… Он вдохнул-выдохнул, улыбнулся и кивнул самому себе. — Дик, — жалобно протянул он, выглядывая из ванны. — М? — альфа внимательно читал какой-то журнал в тусклом свете ночника. Даже глаз не поднял. — Дик, — чуть настойчивее повторил Оливер, заставляя того отложить статью и посмотреть на себя поверх роговой оправы. — Дик… Он быстро засеменил к огромной двухместной кровати, третьей за все время пребывания в двухэтажном доме — первая не выдержала гон альфы, вторая сломалась на второй день течки самого Оливера, — и с ногами залез на матрас под удивленный, но спокойный взгляд мужа. — Дик… — начал он, собравшись с духом и зачем-то схватившись за краешек белоснежного одеяла. — Сегодня я был у врача… — Что? — Не переби... — Все хорошо? — Я сказал — не перебивай! — взвился неожиданно он, и подавшийся вперед от ужаса Дик, сел обратно. Оливер прикрыл глаза, продолжая терзать ни в чем неповинный пододеяльник. — В общем… Помнишь выходные? — Какие из? Ты меня пугаешь, Олив… — Которые мы провели здесь, а Китти гостил у моего отца? — Когда у тебя течка была? — решил уточнить ничего не понимающий Дик. — Именно, когда была течка. Помнишь… ну… мы один раз без презерватива… На лице альфы отразилось некое подобие понимания. — И? — он потянулся к дрожащей тонкой ручке, накрыл своей ладонью, а затем и вовсе подтянул к себе, сажая на колени, словно ребенка. Оливер поднял прозрачный взгляд и вновь спрятал глаза под подрагивающими пушистыми ресницами. — Ну, в общем… я… у нас пополнение… Рука, невесомо поглаживающая сквозь тонкую белую майку спину, замерла, и в следующий момент Дик уже сжимал в объятиях, убаюкивая, отчего-то отчаянно рыдающее тело. — Ну-ну-ну, — шептал он, целуя детские кучерявые завитки на висках, пока Оливер тыкался носом ему в шею, — ты чего ревешь? — А ты бы не ревел? — буркнул омега, мягко отстраняясь и размазывая слезы не то радости, не то удивления по своему фарфоровому лицу. — У меня это впервые! — Ну, — многозначительно протянул Дик, и лицо напротив вмиг из жалостливого превратилось в предостерегающее. Надо было выбирать слова осторожнее, и он решил ринуться в атаку. — Ты не рад? — Их трое! Я не знаю, что делать! — Кого трое? — терпеливо переспросил Дик. — Детей! Трое! Там, — омега несильно хлопнул себя по животу и затараторил. — Трое, представляешь?! Мне сказали, что это от моего папы такое может быть. Или от его папы, то есть от дедушки. В общем, трое — это очень сложно. Мне дали кучу анализов. А университет? Это втрое больше… нет! Какой в три! На четыре все умножай теперь, Китти тоже все нужно. А вдруг это альфы? Они же ничего не смогут даже надеть от Китти! А углы? Китти и то где-нибудь и ударится! А дом? Я так хотел собаку-у-у-у, а теперь нельзя! Куда нам собака, когда, — он спрятал скорбное лицо в ладонях, и тут Дик начал дрожать от едва сдерживаемого хохота, дуя щеки, — у нас теперь их будет три! Я думал, что один — это мы справимся. Ну, два — нормально. А три? Да еще и сразу! А что сказать на работе? Все приемы надо до девяти планировать! А потом партнерам, что скажешь? А мое дело по закону Питтмана-Джойса? У меня и без этого стресс от него, волосы клоками выпадают, а еще и это! И постоянно будет хотеться в туалет. Что мне говорить суду? Ваша Честь, можно мне поссать?! Мне столько витами… ты чего ржешь?! Пойманный с поличным, Дик не выдержал — захохотал в голос, за что получил узкой ладошкой по лбу. — Ты! — взвился Оливер, ерзая у него на коленях, сопротивляясь тому, как альфа не спешил выпускать из объятий. — Негодяй! Я… я… я… боюсь! А ты смеешься! Все! Надоело! Ты меня ни черта не слушаешь никогда! Вето хотел на мой проект наложить?! Я тебе такое вето наложу! Узнаешь в понедельник на собрании! Я тебе такое устрою… потом со Смитом будешь в суде грызться, а я даже и пальцем не пошевелю! Понял?! Вот помощи от меня не дождешься! Только моему отделу что скажешь! Негодяй! — Ой, не могу, — ныл, чуть не плача Дик, не обращая внимания на то, как Оливер кошаком выгибается, лишь бы с кровати соскочить. — Все-все, прекрати. — Нет, каков мудак! — замер перед новой попыткой омега, и альфа, воспользовавшись секундной передышкой, крепче прижал его к себе, осторожно удерживая голову на груди. — Отцепись. Не думай, что я тебе это когда-нибудь прощу! — О, я не сомневаюсь, — чмокнул его в макушку он. — Ты… — притих в его руках Оливер и прошептал. — Скажи, что все будет хорошо, идиот. Он надрывно всхлипнул и совершенно машинально положил руку на еще не до конца округлившийся живот. Сейчас можно поносить свободные вещи, благо, он таким модником, как Сэбрин, не слыл, а потом придется сказать партнерам. Мол, простите-извините, но три года декретного отпуска. И надо обязательно найти новый дом... побольше. Но с похожей планировкой. Чтобы окна в пол и сразу веранда с палисадником... Оливер поудобнее устроился в родных горячих руках, повернул лицо к распахнутому настежь из-за духоты окну, расслабляясь под невесомыми, легкими поцелуями. — Все будет хорошо, моя любимая морковка. И будет у нас и дом, и собака, и даже без углов... Он на мгновение прикрыл веки. Мягким порывом ударил в лицо теплый ветер, едва слышно зашуршали накрахмаленные занавески. Резали небо белые молнии, и его радостные счастливые глаза смотрели уже не вдаль, где собиралась первая в этом году гроза в Нью-Йорке и клубилась стальная синева облаков, но в светлые зеленые радужки Дика, и там он видел не прошедшую буйную молодость, а новую, такую волнующую будущую жизнь.