Жадной собаке много надо

      У Гриши никогда не было ничего своего. Всё детство приходилось делиться с братом. Захар был жадным — настолько, что на двоих приходилось даже конфету есть или штаны носить, без разницы. Грише иногда казалось, что Захар хочет брать всё то, что есть у него: его тетради, его портфель, даже его носки. Когда они стали старше, то делили на двоих гораздо больше: деньги, женщину, сына, даже главенство над основанной вдвоём бандой, да даже… Даже Малину делить приходилось, потому что иначе никак не получалось. Захар всегда хотел откусить от чужого пирога, в то время как Гриша делал всё, чтобы не взять что-то чужое. До какого-то времени. Потом брать чужое стало даже приятно.       Гриша отобрал у него Нателлу — почти играючи, поманил деньгами, шубами и связями; отобрал сына — тот даже по документам носил его отчество, а уж папой называл и тем более; отобрал совместное управление бандой, сделавшись её единственным лидером. Но везде, в каждой этой вещи осталось незримое присутствие Захара — в надменном изгибе алых наткиных губ: «Да лучше бы я с этим нищебродом и дальше путалась, чем с тобой в этой чёртовой Ялте куковала до посинения!»; в тёмных блестящих глазах Артёма — Захар тоже умел так смотреть, ласково, почти влюблённо и недовольно одновременно; в той тяжести, которую Гриша взвалил на свои плечи — чёрная бухгалтерия, рынок, Канарейка, шлюхи… Да даже тюрьма, тот ничтожный год, который он отсидел в далёкой юности, пах для него чем-то потным, желчным, почти рвотным. Он просто тогда уже знал, что даже срок отсидки придётся делить на двоих с братом.       Как же он ненавидел делиться, Господи. Наверное, не было ещё такого человека, который ненавидел делиться так же сильно, как Гриша, что вечно грызся с Малиной даже за ничтожный клочок территории между заправкой и трассой, всего-то двадцать метров, тщательно проверял и перепроверял всё, что имел, и приходил в бешенство каждый раз, когда его пытались обмануть. Он так и говорил:       — Я не люблю, когда меня пытаются наебать. Убрать его надо.       И поправлял в мнимой задумчивости рукав пальто, подворачивал поудобнее, чувствуя, как чешется кожа ладоней под плотным слоем чёрных перчаток. Дима в этот же момент кивал и взвешивал на руке пистолет, примеривался; Слава затягивал быструю ритмичную мелодию на синтезаторе.       — Всё понял, босс. Передать ему что?       Гриша отбивал пальцами дробь на лакированной столешнице и давил острое желание стащить перчатки и почесать руку, но никогда этого не делал. Примета плохая. Только кивал — с согласием, конечно же.       — Передай, что делиться я ой как не люблю. Никогда. И ни с кем.       Даже Катамарановском делиться было жалко, каждое общее дело среди банд шло со скрипом — никого расчётливее и внимательнее Гриши к мелочам и клочкам не было. Малина бесился, прочие главари рвали и метали, но вытащить что-то из его рук, из железной хватки и стальных объятий не выходило никогда. У Гриши был титановый хребет, который переломить просто-напросто невозможно, и тяжесть половины криминального мира на плечах. Остальные могли только жадно подбирать те крошки, что иногда сигаретным пеплом сыпались меж его пальцев и падали на пол — могли слизывать этот пепел с его ботинок и жрать землю, по которой он ходил. И глотать пыль. Всегда глотать пыль.       А у Алисы не было ничего.       В Москве Гриша оказался по чистой случайности. Ну как случайности — решил навестить Артёма в университете, чего обычно не делал. Обычно сын приезжал в Катамарановск на каникулы — зимние и летние, а остальное время коротал сначала в элитной московской гимназии, потом — в не менее элитном московском университете. Гриша сделал всё, чтобы у него была хорошая жизнь — лучшая жизнь! Вот только посещения во время учёбы обычно в понятие заботливого отца не входили — он и так говорил с сыном часами по телефону, а отвлекать его от уроков личными встречами не хотелось, но в этот раз Гриша закончил пораньше с одними партнёрами и в перерыве между сделками заскочил к сыну на квартиру. С такой же скоростью пришлось скакать обратно — Артём был не один.       Так он и оказался в парке. Ну как он — Гриша, третья по счёту сигарета, бутылка водки и желание что-то у кого-то отжать. У него это желание редко засыпало, если честно, да и преследовало двадцать два часа в сутки, остальные два — подсчитывало уже отобранное. Будто Гриша по ошибке родился человеком, а на деле должен был быть драконом, живущим в пещере с кучей драгоценностей, или, на худой конец, Кощеем Бессмертным, чахнущим над златом. Вот только он не был ни тем, ни другим. Он был Григорием Стрельниковым — железным, жестоким и жадным до одурения.       Алиса была никем.       Маленькая светловолосая незнакомка в дурацком белом шарфе с потрёпанной бахромой вырулила из-за угла уже ближе к вечеру. Она скакала по лужам, отчаянно боясь намочить туфли. Летние, лёгкие, на небольшом каблучке, когда на дворе давно стояла промозглая выцветающая осень, которая то и дело рвалась тёмно-синим штормом неба, мелко моросящими дождями и кусачим холодом. Холод этот и кусал девчонку то за руки, то за пятки — она сжимала в кулаки ладони, прятала в карманах тонкой кофты, судорожно цокала каблуками по выложенной тропинке и что-то раздражённо бормотала себе под нос, то и дело сдувая пряди волос, липнущие ко лбу. Всклокоченная жутко, перекрученная вся, как голодный воробей — того и гляди, клювом защёлкает, пытаясь из рук кусок послаще урвать. Правда, у Гриши в руках только сигарета и была.       Белобрысая девчонка плюхнулась на лавочку прямо рядом с ним, утёрла мокрое зарёванное лицо шарфом и швырнула в грязь потрёпанную и видавшую всякое-разное в своей долгой и явно разнообразной жизни клетчатую сумку. Упёрлась локтями в колени, надавила пальцами на виски и... Взглянула прямо на Гришу — вскинула на него огромные светлые глаза, голубые-голубые, блестящие от влаги, не по возрасту серьёзные. У Гриши позвоночник был выпаян из титановых пластин, а из её глазниц тягучим плавленым железом вытекала напрасная пустая нежность, словно из всех чувств лишь и было, что неприкрытое угрюмое отчаяние. Того и гляди — в петлю полезет, с такими-то глазами. Девчонка разомкнула сухие губы, неожиданно улыбнулась — ломко и тонко, так обычно улыбаются перед тем, как заплакать.       — Одолжите сигаретку?       Голос у неё был очень приятный, мелодичный и тихий, будто ветер скользнул по пожухлой траве и почти игриво пошевелил опавшие жёлтые листья своим мягким порывом. Гриша побарабанил пальцами по колену, задумчиво, медленно.       Он таких девочек каждый божий день видел — сначала в Ялте, где они порхали по светлым чистым улочкам разноцветными бабочками в ситцевых сарафанах, а потом и в Катамарановске, где они тоже порхали. Но только совсем не по улочкам, а по трассе, и не просто бабочки, а ночные. Так что женщин он в своей жизни повидал столько, что мог хоть классифицировать их, объединять в группы и расставлять в ряд по разным критериям.       Незнакомка с недорусыми волосами (раньше — наверняка русые!), а теперь — с почти белоснежными, короткими, едва ли по плечи, наверняка крашеными дёшево и сердито, обычным гидроперитом, относилась к той категории женщин, которым нечего терять. Такие, на памяти Гриши, с одинаковой решимостью могли схватиться как и за нож, который с лёгкостью входил в живот того, кто мешал им выживать, так и за верёвку с мылом, которая затягивалась на их собственных шеях. Вот и она такой была — оторви и выбрось, ничего своего, всё с чужого плеча, сворованное, стянутое ненароком, украденное нагло из-под чьего-то зазевавшегося носа.       Гриша приподнял уголок губ, коротко усмехнулся.       — Мама с папой ругаться не будут, ягодка?       Она тут же выпрямилась. Рывком почти, резко, расправила плечи, вскинула блондинистую башку, и Гриша подавил почти хулиганское, такое откровенно мальчишеское желание протянуть руку и растрепать её волосы посильнее, а заодно и попробовать их на ощупь. Что-то ему подсказывало, что они будут тонкими и мягкими, не в пример мягче её норова — явно тяжёлого, по-звериному несгибаемого.       И не ошибся.       — Я сирота, — ядовито отбрила ягодка и сверкнула мгновенно потемневшими глазищами из-под чёлки. Раньше она была на грани от того, чтобы заплакать, а теперь — чтобы вцепиться Грише в лицо ногтями. Он видел это по её глазам — всё ещё красивым, но теперь куда более злым. Он уже знал, что стоит ей протянуть руку — и она отхватит её по плечо, сожрёт и не подавится. Даже губ своих идеальных не запачкает его кровью, так, целиком проглотит, даже не жуя.       Гриша закатил глаза. Под чёрными очками, конечно, видно не было, но он не удивился бы, если бы ягодка-сирота с невозможными глазами уловила лёгкую снисходительную насмешку даже в небрежном пожатии его плеч. Кто она такая, чтобы он играл в джентльмена дольше положенного? Правильно, никто. Никто из ниоткуда. Девочка без имени, девочка в отчаянии, девочка с глазами — в своей голове Гриша уже назвал её птичкой и успокоился.       А она — нет. Так что пришлось сунуть руку в карман пальто, нащупать, а потом и вытащить пачку сигарет и протянуть ей, как трубку мира. Словно одна папироска на двоих решит тысячу проблем, остановит войну, утихомирит необходимость что-то спиздить во имя своей алчности и остановит последующий бабочкин побег — они всегда в итоге убегают, тают в томном сизом дыму, расплываются в осенней промозглости, а потом обычно оказываются на обочине. Мёртвые. Чего уж греха таить, он и в таком умертвещении тоже участвовал. Иногда их необходимо лишать крыльев, чтобы не взлетали слишком высоко, так, что не допрыгнуть и не утянуть вниз.       На дно.       На дне им самое место — так говорит жадность. Думается, жадной собаке много надо, одним куском не откупишься. Ей побольше подавай. И мяса, и крови, и зрелищ.       От одной сигареты у него не убудет.       — Ну бери, сирота. Звать-то тебя как?       И взяла. Голодно выдернула из его руки, закурила, очень неумело, слишком быстро, почти сразу же закашлялась — Гриша тут же спрятал улыбку. Она нахмурилась.       — Алиса.       Алиса. Он покатал на языке, будто сладкую клубничную конфету, облизнул со всех сторон, попробовал на зуб — мягкое, тягучее, почти медовое.       Али-иса.       И бросил вскользь, с непростительной для себя рассеянностью:       — Алиса, значит.       Девчонка, которая обрела имя — что в реальности, что в его голове, хмуро фыркнула, будто промокшая кошка, передёрнула тщедушными плечами и поморщилась — горько и холодно.       — Значит так.       Гриша, недолго думая, стянул с себя пальто и протянул Алисе. Она сначала посмотрела с таким подозрением, будто он ей дохлую лягушку предложил, а потом приняла, хотя и очень нехотя, настороженно. Укуталась в тёплую ткань, запахнула на груди и шмыгнула веснушчатым носом.       — Спасибо.       Он только кивнул, безо всяких слов. Водолазка тоже тёплая была, шерстяная. Не замёрзнет.       — Чего ревёшь-то, Алиса?       — Из квартиры выгнали и с работы уволили, — угрюмо процедила она в ответ. Меж тонких длинных пальцев с короткими ногтями вился дым. Пепел крошился и падал на её грязные туфли серыми горелыми мухами.       — За что?       Гриша на секунду посмотрел вверх, на затянутое свинцовыми тучами ледяное осеннее небо, тяжёлое, нависшее веками какого-то мифического великана, который вот-вот погрузится в спячку. По парку прокатился несильный ветер: полоснул мокротой луж по ногам, запутался в алисиных волосах, поворошил листву и умчался прочь.       — Ну, сначала уволили, потом из квартиры выгнали. Освободили моё место для директорской дочки. Платить, естественно, нечем, — она глубоко затянулась сигаретой, снова закашлялась и гневно пнула ногой ни в чём не повинную сумку. С искренней такой ненавистью. Что-то Грише подсказывало, что в ней были все её немногочисленные пожитки.       Целое ничего.       Они помолчали три удара сердца. Алиса сосредоточенно разглядывала оранжевый кончик подпалённой сигареты, Гриша размышлял. Катал кусачие мысли туда-сюда, разбирал их от и до. И решился.       — Думаю, я смогу тебе помочь.       Алиса недоверчиво хмыкнула, продолжая пялиться на грязные носки обуви.       — Чем же?       — Я недавно управляющую в ресторане уволил. Новая нужна.       Расстрелял и закопал. Хотя, в общем-то, стрелял не он — Дима, конечно. И закапывал тоже не он. Более того — бывшая управляющая посмертно передала ему всё нагло спизженное у него же, написала грустную предсмертную записку родственникам, сама же себе могилу выкопала, сама в неё легла… Застрелил, конечно, Дима.       Гриша только первую пригоршню земли бросил, прежде чем развернуться и уйти с импровизированных похорон в чаще леса.       Он не любил, когда его обманывают. А особенно — когда его обманывают его собственные сотрудники, в его собственном ресторане, да ещё и думают, что могут утаить это шило в мешке, впарить ему эту парашу. Нет, не могут. Гриша с детства хорош в том, чтобы пристально охранять то, что принадлежит ему — раньше Захар крал его спрятанные конфеты из шкафа с вещами, а теперь управляющая крала часть прибыли, которую приносили шлюхи. Захару он сломал нос. Управляющую расстрелял. Всё просто. Он вырос, ставки повысились.       Жестокости прибавилось, жалость ушла. Остались только капризы.       Вот Алиса именно им и являлась — очередным гришиным жадным капризом. Тем, что он захотел неожиданно, но очень-очень сильно. Так, что аж внутри что-то дрожало.       Пока он думал, Алиса успела домусолить несчастную сигаретку, затушила её о лавочку и ловко бросила окурок в стоящую рядом урну. Попала с первого же раза. А потом уставилась на него глазами-свёрлами, внимательно, испытующе, будто ожидала каких-то объяснений.       Наивно.       — И за что мне такое счастье?       Гриша снова пожал плечами.       Как будто он сам знал.       Григорий Стрельников просто такой человек. Сегодня он подаст попрошайке-инвалиду, который потерял ногу на войне, поможет старушке с тяжёлыми сумками перейти дорогу, предложит уставшей блёклой мамочке с ребёнком, стоящей на остановке битый час, подбросить их до дома, безвозмездно оплатит дорогостоящее лечение бывшей учительницы и подберёт с обочину сбитую кем-то кошку.       А завтра велит должника скормить овчаркам. Или отправить поплавать с карасиками. Или расстрелять в лесу. Или… Целая куча «или», всё не перечесть.       — За красивые глазки. Правда, ресторан в Катамарановске. Знаешь, где это?       — Знаю.       Алиса нервно сглотнула — её гладкое белое горло красиво дрогнуло, и Гриша рассеянно отметил, что хотел бы поцеловать его. И горло, и Алису тоже. Она была красивая — очень красивая, и очень отчаявшаяся. Почти сломленная. Он мог её починить — не жалостью, а тяжёлой кровоточащей нежностью, поставить на ноги, расчесать волосы, подать руку и залатать всё, что ранее было уничтожено. Он мог.       Мог.       Если бы захотел.       Алисе очень повезло, что Гриша этого хотел. Наверное, даже больше, чем всё, что у него было раньше. Больше, чем Нателлу, больше, чем всех, кто у него только был — не потому, что Алиса какая-то особенная, нет. Она была самая обычная, хоть и хорошенькая. Хорошенькая и ничейная. Абсолютно ничейная, одинокая настолько, что никакое золото и рядом не стояло — в итоге драконы всегда выбирали принцесс. Только рыцарей в этой истории точно не отыскать.       Гриша поторопил её. Ему некогда было сидеть и ждать, пока она решится шагнуть в бездну с открытыми глазами. У него было полно дел. «Морковные подвороты» уже заждались, а «Платиновые воротнички» уже сгрызли все локти.       — Ну? Так что, ягодка? Думай быстрее. Поедешь или нет?       Алиса выдохнула. И бросилась с головой омут.       — Поеду.       Он даже расслабился. Сам не заметил, как сильно напрягся в ожидании ответа, и согласие Алисы принесло ему… Почти наслаждение. Почти, но ещё не совсем.       Вальяжно забросил руку на спинку скамейки и кивнул — довольно и сыто, скрывая ликующий смешок за вполне доброжелательным оскалом. Волк скалится точно так же, перед тем как откусить зазевавшейся овечке кудрявую башку.       Повезло, что Алиса не кудрявая.       — Вот и порешали. — он хлопнул себя по колену. — Паспорт-то у тебя есть?       — Есть.       — Давай сюда.       Она наклонилась к сумке, почти свесилась вниз. Рукава его пальто задрались, пряча под тяжёлой тканью хрупкие белые запястья с тонкими прожилками синих вен и хвостатые разноцветные фенечки. Алиса расстегнула заедающую доисторическую молнию, сунула руку внутрь, пошарила недолго и выудила тонкую красную книжечку, которую послушно передала Грише. Он раскрыл её, сжал тремя пальцами (одним — снаружи, другими — внутри), вчитался.       Тимофеева Алиса Денисовна. Двадцать один год — всего на два старше Артёма — не замужем, детей нет. Прописки тоже. Гриша захлопнул паспорт и положил его в карман брюк, как так и надо. Хорошо, что карманы вместительные.       — Ну поехали тогда, Алиса Денисовна.       Он весело улыбнулся. Встал с лавочки, вежливо протянул ей руку. Алиса, поколебавшись, вложила в неё свою, маленькую и тонкую, ярко выделяющуюся на фоне чёрной перчатки неестественной белизной.       И тогда он подхватил в одну руку сумку, другой приобнял Алису за плечи и настойчиво повёл её к мерсу, припаркованному у входа в парк. Надо было звякнуть Артёму, чтобы он его не ждал к вечеру — негоже было заставлять даму ждать, пока он побазарит с сыном или его подружкой. И без этого дел куча.       У Гриши действительно было полно дел. Хорошо, что Алиса оказалась приятной попутчицей — бросила обувь на пол, забралась с ногами на заднее сиденье, закуталась в его пальто и смирно сопела, сонная, уставшая до бесконечности и очень тихая. Только вздрагивала иногда во сне. Гриша, правда, бросал на неё подозрительные взгляды изредка — проверял. Чтобы никуда не делась, пока он останавливается по делам или на заправке. Паспорт на всякий случай убрал подальше, а то мало ли, моча в голову ударит, испугается, передумает и сбежит куда глаза глядят, а ему потом ищи-свищи её по лесам-полям по потёмкам.       Глаза Славы и Димы, когда он из Москвы приволок не только чемоданы с баблом, но и Алису, надо было видеть. Слава чуть не улетел вместе с синтезатором — явно хотел наиграть какую-то мелодию типа: «Добро пожаловать домой, мы так скучали, так скучали!», а Дима сто пудов намеривался ему подпеть. Гриша просёк изнасилование своих ушей на корню. Приложил палец к губам, сурово качнул головой и сунул в руки опешившего Димы портфельчик с деньжатами, а сам вытащил Алису из машины — она спала очень крепко — перехватил поудобнее и понёс в дом. Так, на руках. Она была лёгкая, как пёрышко, правда, жутко острая со всех сторон. Гриша пересчитал все кости, пока тащил её наверх и поставил в уме заметку дать ей пожрать нормально. Он вообще не был уверен, когда она в последний раз ела — вчера или неделю назад, с неё сталось бы.       У Алисы не было ничего, кроме серебряного крестика, стоптанных туфель и старой клетчатой сумки, а у Гриши была она. Он оказался в выигрыше.       Он всегда оставался в выигрыше.       Жадность всегда побеждала.