За стеклом - города

      Антон заходит в поезд, крепко прижимая к себе большую спортивную сумку с логотипом «Найк» одной рукой, и ища в ее же боковом кармане посадочный билет второй. Женщина-проводница недовольно морщит брови, а после и вовсе закатывает глаза, цокая на весь тамбур так, что прошедшие вперёд люди оглядываются и хихикают.       Антону становится неловко, но эта неловкость перебивается чувством злости на классическо-тучную сотрудницу РЖД, и сдерживаться не удаётся даже из последних сил и выученной вежливости перед незнакомцами, поэтому он сквозь зубы срывается на одну единственную фразу.       — Серьезно, блять, месяц назад электронные билеты на телефоне принимали, а сейчас нет?       — Сказала же, не положено так по регламенту, — стойко твердит очередной раз в ответ проводница.       Антон продолжает беситься, теперь уже внутри себя, однако все также в сумке вслепую роется, ища на ощупь одну конкретную бумажку.       Люди за ним начинают активно возмущаться; и пока одни требуют его вышвырнуть из вагона, чтобы не копилась змеистая очередь у металлических ступеней, другие наоборот недовольны тем, что по электронным билетам пускать в поезд дальнего следования не хотят. И сами свои бумажные копии судорожно ищут в карманах дутых курток и потасканных чемоданов.       Билет же он все таки находит на самом дне отделения: под пахнущими металлом и старостью ключами, мятой пачкой сигарет и неожиданно живучей биковской зажигалкой, закрытой упаковкой жвачки и кучей сухих салфеток из кээфси.       — Довольны? — Антон его протягивает с победным видом, и сотрудница даже не смотрит в бумажку толком, а просто отходит с прохода.       — Удачного пути, Антон Шастун, — произносит женщина, выдавливая из себя доброжелательную улыбку так, что нижняя губа подворачивается, вовсе теряясь на лице.       В купе он оказывается первым из тех, кто мог бы заселиться на станции, и получается поиграть в свою любимую игру с догадками о том, сколько мест будет занято ещё здесь — в Москве, и будут ли они заняты в процессе дороги хоть кем-то интересным из множества людей, чьи пути соприкоснутся с его собственным.       Антон поезда любит с детства. Ещё до поступления в университет, они с отцом часто ездили в соседние города по монотонной работе старшего, но потом глава семьи получил предложение о новой должности, влюбился, как семиклассник на дискотеке, и ушёл от него и мамы, заставив их научиться существовать вдвоём в реалиях почти провинциального разрушенного города начала двухтысячных. И, удивительно, спустя года, не смотря на случившееся, воспоминания об испытываемых эмоциях совсем не портятся, и те поездки становятся для него чем-то большим, чем обычные перемещения между двумя точками на бумажной карте России в маленькой детской комнате, расстояние которых помечается гвоздиками из банки от кофе Нескафе.       Он в поездах видит особенную, уже давно устаревшую, романтику. Мир вовсю пользуется авиа-сообщением и лоукостерами, но полёт длинной в три-четыре часа никогда не сможет заменить сутки, а то и двое, в поезде с незнакомыми тебе людьми и ночными разговорами ни о чем и обо всем одновременно. Ты будто проживаешь свою собственную жизнь внутри уже имеющейся, и за несколько десятков часов у тебя получается родиться, вырасти и умереть. Вместе со всеми, кого ты успел подцепить на этом пути.       Антон поступал в университет, обещая себе каждый месяц возвращаться к маме и появившейся позже сестре с отчимом, но не думал, что из родного Воронежа те решат перебраться в Екатеринбург, из-за чего стоимость билетов, да и время в пути, резко возрастут.       Обещание своё не нарушил, и приезжает на пирожки раз в месяц, как хороший сын и пасынок, но ради таких вот удовольствий работать приходится больше, спать меньше, обзавестись накопительными счетами и вкладами, перестать отказываться от родительской помощи и стать, как бы противоречиво это не было, взрослым человеком.       Шастун закидывает свою сумку на третью полку, как будто специально вспоминая морщинистую и сухую бабку из прошлой поездки — та очень долго жаловалась на его рост, потом весь день требовала помощи (даже если требовалось просто подать полотенце), а ночью и вовсе храпеть начала не только на все купе, но и на весь вагон.       За окном тот же серый, до боли родной благодаря множеству встреч в разное время года, перрон. Антон ждёт начала движения слишком сильно; ему не терпится вновь посмотреть на эти крохотные деревни по пути к большим городам-людоедам, сделать очередные минутные зарисовки и понять, насколько иначе стало жить людям в таких местах. Он за долгие три курса и постоянные поездки к родителям и друзьям рассмотрел одни и те же дома до каждой щели, и новые наброски всегда выглядят более уныло просто потому, что он рисует смертельно больную местность. Однажды она умрет окончательно, оставшись в воспоминаниях брезгливых людей разве что раковой опухолью, портящей вид урбанистического мира.       Вагон начинает набиваться людьми, и Шастун ловко заскакивает на верхнюю полку, помогая новоприбывшим, возможно его соседям, своим отсутствием.       При всей своей магии пальцев и умению изображать на белом экране идеальные линии с макро подробностями с первой пробы, его ноги — проказа дьявола, и он путается в них до сих пор, так и не найдя баланса за двадцать один год жизни на земле, где притяжение вовсе не выдумка.       Антон переворачивается на живот, цепляя взглядом вид в мутном от царапин окне, и наблюдает за снующими туда-сюда людьми. Кто-то выходит из новоприбывшего поезда напротив, падая в чужие долгожданные и теплые объятия или целуясь с кем-то, чье лицо мечтал увидеть уже очень давно, а кто-то просто стоит рядом с антоновым окном, ожидая пока его собственный поезд тронется.       Лица людей — упаковка Скиттлз, и пока внимательно не присмотришься, в жизни не угадаешь, что за тайну они скрывают под своей глазурью из вороха одежды и нечитаемых лиц. Шастун вглядывается, будучи уверенным в том, что за стеклом обязательно есть счастливые влюблённые, предвкушающие первую совместную поездку; уставшие работяги, едущие в очередную командировку, за которую мало заплатят; потерявшие все одиночки, для которых поездка является либо финальным маршрутом к бесконечной пропасти, либо шансом для создания всего с нуля.       Взгляд цепляется за молодого мужчину в солнцезащитных очках, который дрожащей рукой подносит сигарету к плотно сжатому рту, но не затягивается, а лишь психует, резко тряхнув головой, и выбрасывает остатки никотина в серой бумаге прямо под поезд, плевав на какие-либо правила приличия. Антону не удается обнаружить около него каких-либо вещей, кроме небольшого рюкзака, поясной сумки и толстовки на плечах.       Он всматривается в мужчину, пытаясь разгадать хоть что-то, но на лицо смотреть не получается. То ли это из-за очков на лице, то ли потому, что всем вниманием завладевают голые бледные руки в футболке в минус шесть, и это со стороны выглядит как самая изощренная пытка над собой.       Человек на перроне несколько раз бросает взгляд на часы центральной колонны, а после достаёт ещё одну сигарету и поджигает ее, даже не поднося в этот раз ко рту. Просто долго разглядывает тлеющий огонь на конце, будто бы ищет там ответы на вопросы, которым не суждено стать очевидными. Антону становится интересно услышать их, чтобы дать свои собственные.       В его тихое купе так никто и не заходит, поэтому звонок мобильного телефона оглушает, нарушая сложившийся комфорт на одного.       — Да, Оксан, — вместо приветствия произносит Шастун, будто занят делами, — я сел, со мной все в порядке. Никто больше в купе не подселился, так что, думаю, поеду до Еката в одиночестве и смогу выспаться хотя бы в пути.       — Антон, ты вернёшься к занятиям? — спрашивает девушка на другом конце звонка слишком учительским тоном.       — Да, думаю да, вряд ли я просижу с мамой и отчимом весь месяц. Хотя, кто знает, верно? Не переживай, меня не отчислят, — смеётся он в ответ на серьезность, — я нужен нашему университету хотя бы как художник-оформитель, иначе кто еще будет рисовать эти всратые замки, деревья, подземелья и прочую поеботу, словно мы только про средние века и делаем мероприятия.       — Тут ты точно прав. Ладно, удачной дороги, как доберёшься — маякни, чтобы мы не переживали. И привет тебе от ребят.       —Им тоже.       Шастун звонок завершает и телефон бросает на стол прямо с верхней полки, совсем не переживая о возможности разбить экран новенькой модели айфона. Он взгляд возвращает на место — к стеклу, но того странного одиночку уже не находит и думает, что ошибся, согласившись на собственную секундную мысль в голове о том, что очкастый уезжает в финал, а не только приехал издалека.       Дверь купе отъезжает вбок с характерным звуком ржавости механизмов, и от неожиданности второй раз подряд, Антон снова дергается, наконец ударяясь головой о третью полку и радуясь тому, что его настоящее место внизу, а здесь он просто пережидает отправление.       Голова поворачивается сама собой, а в проеме обнаруживается тот, кого Шастун так сильно хотел снова найти за стеклом, но сделать этого не удалось.       Человек перед ним действительно одиночка. Это становится ясно просто по тому, как новоприбывший выключает собственный телефон, едва усевшись на сидение напротив, и закидывает его в основное отделение рюкзака, будто никому и дела не будет до его отъезда. Будто и не надо никому ничего написать.       Антон слишком внимательный: замечает большие синяки под глазами почти бурого цвета, явно посеревшую от стресса или усталости кожу лица, непроходящий за несколько минут тремор рук и сборище царапин в области нижних фаланг пальцев, словно случайно появившихся от разбившейся посуды. Почему-то хочется зарисовать эти детали, даже если под собой они подразумевают исключительно уныние. Выглядит в российских реалиях очень натурально.       Шастун понимает, что ему ехать с мужчиной один на один минимум восемь часов в тот момент, как перрон в окне начинает уплывать назад, и единственное верное решение приходит сразу же.       — Привет, я Антон, еду до Екатеринбурга. Мы тут с тобой заперты вдвоём, но, может, попробуем повеселиться и в такой компании? — произносит с улыбкой в голосе, как учил ещё в самом детстве отец, свешиваясь через защитный поручень кровати вниз головой.       Ему кажется, что люди не грустят просто так. У любой грусти есть причина, и иногда она может быть как невыносимо дурацкой, так и убивающей изнутри до победного. Убрать ее (хотя бы начать) — не самая сложная задача, но для этого должны быть люди, которые хотят и любят пробовать. И Шастун помогать своим существованием рядом уже привык за бесконечно дорогие сердцу поездки между городами.       — Ну здравствуй, Антон, — хрипло отзывается незнакомец, и купе наполняется запахом перегара, — а жвачки у тебя случайно не найдётся?