Что у тебя внутри?

В зрачках расширенных темень плещется, бьется о краешек выцветшей радужки, рвется наружу — затопить все вокруг, в себя впечатать. Не отпускать. — Что у тебя внутри? — Пустота. Там, в глубине, в самом центре этой пустоты сидит на выбеленном солью морской да ветром суровым бревнышке мальчишка медноволосый. Холодно ему, одиноко. Только пес бродячий боком к бедру прижимается — греет теплом своим, благодарный. Чуть за спиной — пепелище. Не были они ему друзьями. Да и недругами не были тоже. Он их и людьми-то признавать отказался: разве ж люди так поступают? Разве мучают тварей бессловесных? Разве радуются их страданию? Нет. Не люди это. Демоны злые. Пусть сгорят дотла. Они и сгорели. Огонь погас. Облизнул напоследок остов старенького лодочного сарая, тихо разрушавшегося на этом богами забытом берегу последний десяток лет, да и погас. Тогда-то и накрыло мальчишку холодом. Вдоль всего позвоночника продрало. До нутра. Отчего? Да кто же теперь узнает. Перья вороньи мелькнули перед глазами и исчезли. И память исчезла с ними. Только тепло песьего бока у бедра осталось да въедливый дымный запах. Белые стены слепят. Белая рубаха неприятно липнет к слишком горячей коже. Белая вспышка воспоминаний вдруг разгоняет тьму. — Что у тебя внутри? — Боль. Листок бумаги дрожит в ладонях. Или это ладони дрожат? Неясно. Буквы печатные, безразличные, черствые расплываются перед глазами. Звоном заходится стойка стеклянная, рассыпается на осколки, маслянисто поблескивая в неверном свете одинокой настольной лампы. Осколки острые, манят своими гранями, зовут. Окрашиваются алым. А за спиной посреди столешницы гранитной клочок бумаги дымится, догорает, опадает кудрявым пеплом на белоснежный пол. Кисти болью горят — тонкие линии на ладонях налились багрянцем, припухли слегка. Отчего? Откуда? Да кто ж теперь вспомнит. А невесомый пепел ветерок балтийский в распахнутое настежь окно унесет с рассветом — и следа не останется. Только въедливый дымный запах тревожит ноздри. Белые стены, белая рубаха, белый потолок. Белое-белое-белое. Белоснежная ледяная пустыня вдруг трескается по центру, распадается на куски, облетает к босым ступням. Черные перья взгляд застилают, прячут от всех и вся. Шепчет что-то в самую душу, тьмой вливается в уши, заполняет нутро вязкой и злой смолой. Вокруг черноты зрачков желтизна орлиная взблескивает, наливается ядом. — Что у тебя внутри? — Правосудие. Его город — любимый, обожаемый город — погряз в беззаконии и лжи. Пропитался насквозь вонью грязных продажных душ. Закостенел, зачерствел в своем равнодушии, в алчности, в безнаказанности. Его городу нужна встряска. Его городу нужна чистка. Его городу нужен врач. Его городу нужен герой. Любое действие рождает противодействие — он это знает. Он к этому и стремится. Там, за спиной, полыхают костры революции, костры погромов и грабежей. Там, за спиной, толпы быдла и мародеров превращают улицы города в ад. Там, за спиной, охранные псы Петербурга ничего не могут противопоставить этой грубой безудержной силе. И вызывают подмогу. Комбо. Сергей смеется-смеется-смеется, захлебывается горьким смехом. Он вспомнил, все вспомнил, все осознал. Птица обнимает его за плечи, прижимается пернатой горячей грудью к ссутуленной узкой спине, впаивает себя в подребрье, вливается в кровь и слезы. Пусть у Сергея надежды уже не осталось — куда уж ему, убийце, душегубу, маньяку, — она появилась у города, у людей, у страны. Белизна вдруг взрывается. Попранная, обесчещенная, осыпается она осколками в серых предгрозовых глазах — внимательных, теплых. И стены вокруг не белые вовсе — обшарпанные пестрые стены, давно уже не знавшие ремонта. И свет не режет глаза — приглушенный, желтый, от старой настольной лампы. И голос чужой вдруг оказывается не чужим — теплый, как бок песий, что бедро когда-то отогревал, низкий, родной. И такое в нем облегчение, такая любовь, что у Сергея сердце заходится сумасшедшей какой-то нежностью. У Сергея губы дрожат, и пальцы дрожат, и сам он дрожит тоже. И голос рвется — неуверенный, робкий, слабый, — когда он, решившись вдруг, спрашивает тихо: — Что у меня внутри? И слышит в ответ убежденное: — Только ты.