Хорт

Растянулся Олег на мураве зеленой привольно. Ивушка ветвями тенистыми шелестит-шепчет, реченька журчит, прохладой умеряет зной полуденный... Тут бы и задремать, да не до дремоты Олегу. Кирилл рядом с ним будто на иголки еловые уселся, всё ерзает, глаза темные, беспокойные... - Раздышись, Кирюша, раздышись. Вон, с лица сбледнул совсем. Разве ж можно так? Всё в горницах да в горницах. Хоть бы в сад вышел! Сынок боярский в ответ лишь плечом поводит. - В сад, говоришь? Да отколь мне знать-то, позволено мне ныне в сад-то выходить, али нет? Я уж лучше у окошечка постою, чем тебя лишний раз разгневать, Олег. - Будет тебе, Кирилл, - покачал головой Олег. - Не с моих запретов ты за порог ни ногой, думаешь, не вижу? От кого хоронишься? Кого в окошко высматриваешь? Молвит - и глядит на Кирилла очами своими волчьими, не смолчишь, не скроешься, всё воевода княжий высмотрит, вызнает... Вздохнул Кирилл, плечами поник, взором в мураву примятую уперся. - Тебе ль того не ведать, Олег? Как к тебе попал, ни единой ночки у меня спокойной не было. Глаз сомкнуть не могу, чтобы погибель свою не видеть. А днем белым и вышел бы за порог, да всё кажется - только шагнешь, а Сирин уж в небесах дожидает, когти вострит на добычу отнятую. Ветка качнется, так в тени ее крылья Сириновы мерещится, аж сердце замирает. Не могу я забыть, Олег, уста его кровавые, очи, златом горящие. А лик-то Сирина, как заглянул я в него, так и почудилось мне, будто... - оборвал себя Кирилл на полуслове, головой тряхнул. - И верно, почудилось со страху. Не хочу я, Олег, того сызнова изведать. Вздохнул Олег, взором смягчился. - Иль не ведаешь, Кирилл, что Сирин к нам не каждый день является, а как явится, так день тот ни с чем не спутаешь? - Ведаю, да ведь прежде от Сирина сроду добыча не ускользала, а тут - из когтей вырвали. Нет для добычи упущенной часа урочного, пожелает Сирин - так за мною вернется. - Ты на меня погляди, Кирюша. Вздрогнул Кирилл, да не от страха - от изумленья. Не приказ в голосе Олеговом слышен, будто ласкает Олег голосом тем, да нежней, чем перстами, что по волосам льняным гладят бережно. - Ежели слово тебе дам крепче крепкого, что не явится ныне Сирин, что страшиться тебе нечего - поверишь ли мне? Глядит Кирилл на Олега, будто дурманом его обдало, тонет в очах темных, будто в омуте речном. - Поверишь? Едва выдохнул: - Поверю, Олег. Кому ж еще мне верить ныне? - Вот и ладно, - улыбнулся Олег. - Пойдем-ка лучше, Кирюша, искупаемся, вон как жарко-то, разморило... И впрямь, разморило Кирилла, солнцем или иным чем, а только сердце в груди заходится, да сам воздух окрест мороком дрожит. Не водицей речной, не цветам, не травами - степью пахнет, зноем посушенной, пылью дорог неведомых, а пуще того - лесной чащобой нехоженой, и откуда ж тому здесь взяться? Неведомо, а только пьянит это Кирилла сильнее мёда хмельного, млеет тело сластью знакомой, той, с которой и боль ласкою кажется, и руки воеводины суровые - мягче пуха лебяжьего, и неволя стократ воли милей... Вздрогнул, Кирилл, отпрянул - руки дрожат, одежа с тела белого будто сама на траву падает. Что с ним такое сделалось, как быть ему теперь? Ох, дорого, дорого обошлись сыну боярскому пир хмельной, да конь ретивый, да душа невинная, чуть было по глупости не загубленная. И Сирин, верно, за тот грех меньше мучил, растерзал бы враз, а ныне... В очах туман, не видит Кирилл, не чует, что зашел уж в воду студеную, вот по колена, да всё дале и дале, по плечи самые. Чиста вода холодна. Любую грязь смоет, любой жар угасит. Так может статься, и не томить себя понапрасну? С головой в нее, родимую, на веки вечные очиститься, пламень свой унять... - Кирюша! Пол водой самой руки могутные обняли, прижали накрепко. И ведь надо же, а Олег-то и в водице студеной остывать и не думает, жаром пышет... - Кирюша, ты что это, а? Чего удумал? Не смей грех такой на душу брать, не смей, слышишь ты? Вздрогнул Кирилл, словно вода окрест льдом обернулась, а Олег всё сильней к груди прижимает - не вырваться. - Ой, непутевый ты... Ужель нисколько я тебе ума-то не вложил? Иль и впрямь думаешь, что я тебя, Кирюша, водяницам на забаву отдам? Нет уж, не мечтай. Ни им, ни Сирину, ни иному кому... Не отдам, слышишь? Едва сморгнуть Кирилл успел, слезы непрошенные отгоняя - а уже перед ним Олег стоит, рук не разжимая, целует уста дрогнувшие так, словно дыханье само себе забрать хочет, и Кириллу-то и не жаль его вовсе, всё бы отдал до вздоха последнего... Дивились, верно, водяницы немало, глядя на те поцелуи огневые, на то, как мутилась водица речная от ласк таких, что им, девицам, неведомы. И как, разомлев от ласки той чуть и впрямь Кирилл в воде с головой не скрылся, да не позволил ему того Олег, удержал, собирал устами с шеи нагой капли водяные, жемчугами речными играющие. Да вдруг сам в сторону прянул, под водой скрылся - не видать его. - Олег! - огляделся Кирилл, да кругом лишь водица речная рябью пошла, а Олега и не видно. Холод наново Кирилла пробрал. Неужто и впрямь водяницы, а то и сам водяной шутки шутит? Взбурлила вода, да испугаться Кирилл не успел, когда Олег из нее показался со смехом. - Ты что, Кирюша? Забоялся? Куда ж я от тебя денусь-то... Гляди! Глянул Кирилл - протянул ему Олег цветок белоснежный, диво-дивное. - Это что? Неуж одолень-трава? - Она самая, Кирюша. Все невзгоды одолеет, от лиха убережет, сам ведаешь. Да и тебе поможет, чтоб мысли дурные не нападали. Возьми-ка, воротимся домой, оберег смастерю тебе. Взял Кирилл цветок - персты дрогнули. - И правда, сделай, Олег. Ныне помогла мне одолень-трава, верно, и впредь поможет. - Неужто уже и помогла? - улыбнулся Олег, глядя, как улыбка робкая на устах, им целованных, мелькнула. - Помогла, Олег. Как подал ты мне ее, так все думы мои черные дымом на ветру и развеялись. Молвил - да на полслове и осекся, как дальше сказать, что и сам не ведает, что ему оберегом чудодейнным стало - одолень-трава иль сам Олег, руки его сильные, пламя, в очах затаенные, уста суровые да ласковые? А как коснулись те уста его сызнова, так и понял Кирилл, что слова и не надобны ему вовсе. И без слова единого поймет его Олег, обнимет, прижмет к себе накрепко, да так, что из плена того на волю вовсе и не захочется. И пусть дивятся сколь угодно водяной да водяницы, да и само солнце трисветлое, улыбаясь ласково с небес ясных... А небеса-то светлы. Ни облачка малого на них, ни тени единой, ни самой птицы-Сирина. А стало быть, и вправду страшиться Кириллу нечего. Да и как иначе? Держит самого Кирилла Олег в руках своих - сдержит и слово данное.