together, forever

окна того офиса, где я работаю, выходят аккурат на жилой дом, и в окне напротив я нередко вижу парня, у которого охуительно красивая спина, а ещё милая подставка с кисой на подоконнике; этого мне хватило :)

Небрежный взмах ладонью, внимательный цепкий взгляд, привычка высматривать свое отражение на зеркальных поверхностях, чтобы поправить ворот рубашки или мазнуть пальцами по волосам — ничего не стоило влюбиться в него, на самом-то деле. И этого оказалось достаточно: его досадное «ладно, посмотрим», его резкий отрывистый смех, его перепачканный в муке телефон, в экран которого он вглядывается, сверяется с рецептом; или как он вертит в пальцах пластиковую трубочку, как он задумчиво чешет затылок, как он пытается отутюжить упрямую складку на брюках, а потом плюет на это дело и такой «а, все равно помнется». Смотришь на него и думаешь: круто. Что он с виду всегда один, живет себе как хочет, такой самостоятельный, проворный, все умеет, везде хорош и нет ему цены, умело сочетает еще свою непринужденность с неожиданной серьезностью, хваткостью, когда он весь собирается, сосредотачивается, уходит мыслями в свои дела, которые нужно сделать прямо сейчас. Рассудительный, собранный, уверенный во всем. Находиться рядом с ним все равно что позабыть источники своего постоянного беспокойства — и Кей действительно забывал о них, забывал о том, что вообще умеет о чем-то беспокоиться, что существует хоть что-то, способное вывести его из равновесия, и для этой временной нирваны достаточно было лишь взглянуть в эти хитро прищуренные глаза, услышать мягкий голос или попросту сесть рядом, понаблюдать со стороны за тем, как он чем-то занят. Кей и раньше это делал: не по своей воле, но еще до знакомства с ним он кое-что о нем знал. Никакой конкретики: только то, что разворачивалось в формате оконной рамы, ведь со своего рабочего места Цукишима мог видеть его окна напротив. Немного поодаль, на этаж пониже: обзор, конечно, не самый блестящий — это если бы ему вдруг пришло в голову следить за кем-то, — но и его было достаточно, чтобы невзначай оказаться свидетелем крохотных житейских мизансцен, которые то и дело разворачивались перед ним, пока Кей сидел себе, скучал в перерыв и, подперев голову ладонью, грел пальцы о кружку с горячим кофе. Ничего серьезного. Настолько, что тому парню даже в голову не приходило наглухо опустить жалюзи: вот он бродит туда-сюда по балкону, разговаривает по телефону с кем-то, уперев руку в бок на манер какой-нибудь недовольной домохозяйки; или вот он хлопочет на кухне в ярко-красном фартуке (только его и видно), снова выходит наружу, садится на раскладной деревянный стул и устало стаскивает заколку, расправляет упавшую набок челку. Или вот он распахивает настежь окна и через какое-то время вылезает такой в резиновых перчатках по локоть, с моющим средством, собрался драить все это стеклянно-пластиковое добро, порядком запылившееся. Да, ничего такого. Как все и живут, как у всех все происходит: хождения из комнаты в комнату, унесенная в раковину посуда, освещенные теплым светом периметры квартиры, движение на экране работающего телевизора; простые телодвижения, смех, веселье, ужин с кем-то еще; разговоры, смысл которых тебе неведом, и немая ярость время от времени вспыхивающих ссор, тебя не касающаяся — они тоже были у него. Несколько и с разными людьми: хотя, пожалуй, те две с каким-то парнем были либо приколом, либо небольшим недопониманием, либо привычной манерой общения между этими двумя (ну мало ли), но с миловидной (вроде бы, хотя хреново видно) блондинкой вряд ли: ее гнев, дополненный активной жестикуляцией, не нуждался в озвучке, а когда она замахнулась и остановила ладонь в миллиметре от его лица, Кей заметно напрягся, вытянулся, вмиг втянувшись в происходящее. Поразительно, конечно, что тот не шелохнулся даже, да и вообще держался как будто особняком. Не слишком отстраненно и в то же время достаточно, чтобы показать, мол, вот он я и говори мне что хочешь, только не переступай черту; как человек, который едва ли даст второй шанс, несмотря на свой слегка рассеянный вид и безнадежную доброту, безошибочно угадывающиеся в каждом его движении, в его образе, в его походке. Или в том, как он реагировал на подобные всплески: не дрогнув ни одним мускулом, сложив руки на груди, холодно и как бы не при делах, но было видно, что он страшно переживает, что он несет все это глубоко в себе, заодно скрывая много чего личного, наболевшего, неприятно саднящего — и Цукишима угадал это по тому, как он выдохнул тогда и как он держался впредь. Словно зеркальная версия себя, искривленный вариант собственной рутины. Наблюдать за ним, привыкать к этому и уже не замечать того, что то и дело бросаешь взгляд через улицу, пытаешься выцепить что-то знакомое, домашнее, ухватиться за островок спокойствия, выплыть со дна нескончаемых рабочих моментов, уже порядком осточертевших — и это мягко сказано. Интуитивно Кей искал утешение там, где его не было: логически он это понимал, но сердцем ощущал совсем иначе. Это как неожиданно найти хобби в той области, о которой не думал раньше: увлечься вышивкой, если никогда до этого не дружил с нитками-иголками, или начать рисовать, когда едва ли держал в руках карандаш. Не относиться к этому всерьез, а попросту искать отдушину — и Цукки так думал, что ему просто нравится высматривать знакомый силуэт или гадать, что этот парень сделает в следующую минуту, чем займется сегодня; нравятся эти попытки найти какую-нибудь систему в его ежедневных делах, косвенно в них участвуя, будто бы это делает тебя сообщником, но в то же время никак к тебе не относится и ни к чему не обязывает. Опять же: без задней мысли, без какой-либо надежды. Это было игрой по неведомым правилам, которых не существовало толком, но которым продолжаешь подчиняться, не понимая почему: странный ритуал, бессмысленная последовательность действий, и тут же ощущение, словно упустишь нечто важное — целую жизнь, — если перестанешь следовать надуманному алгоритму, если отвернешься однажды, если потеряешь интерес. Но черт, от чего же так притягивала взгляд чья-то непримечательная жизнь? Тем, что она чужая — и уже этого достаточно — или тем, что она была похожа на его собственную, такую же обыкновенную, спокойную, курсирующую по одному маршруту дом-работа-дом? И никаких пьянок, никаких вечеринок, он жил себе спокойно по своему графику, вносить изменения в который особо не торопился. Такая стабильность успокаивала, давала необходимую секунду перевести дух, а еще делала до странного счастливым, если Цукишима снова находил между собой и незнакомым парнем очередную схожесть. Нутряное доверие. Глубинное, урчащее, запрятанное там, куда не доберется никакая крепкая любовь, никакие клятвы вечного счастья, потому что оно сильнее, оно основательнее, оно завязано на метафизическом уровне: в той неподвластной точке, откуда взяло начало само мироздание. Потому Кей так быстро отдался ему, в первый же день — и да, это был тот же Кей, который шарахался от любой попытки к нему подкатить (мужчины, женщины, неважно), завести разговор или предложить куда-нибудь выбраться. Все сумбурно: прошло, наверное, несколько месяцев его зыбкого присутствия, о котором никто и не подозревал, прежде чем однажды тот тип окликнул его, подбежал, и не успел Цукки признать в надвигающейся фигуре далекий силуэт из окна, как тут же спросил телефон. — Ээ-э, если кратко, то там кто-то поставил свою тачку так, что я не могу выехать, — он запыхался, почесал щеку, — мой мобильник разрядился, а там это… Помахал рукой куда-то в сторону. Надо же, вблизи его ладони оказались такими широкими; почему-то Кей воображал, что они у него меньше. — … ну, номер оставили типа если чо, звоните, я отъеду. Цукишима напрягся; в руках у него пакет с ланчем, лицо нещадно печет под солнцем, а голова раскалывается так, что он еле соображает. Но понял сразу, что речь о нем: утром пришлось парковаться на крохотном участке за домом, он опаздывал, нервничал, думать и маневрировать было некогда. — А, — отозвался он, разглядывая чужие черные кроссовки, — это я, наверное. Вот блин. Следом он извинился, сказал, что сейчас переставит машину, только нужно подняться, забрать из офиса ключи. А ему в ответ, мол, да ладно, не нужно: легкое напряжение мгновенно смягчилось, отошло на второй план, переросло в ненавязчивый интерес к Цукки и чем-ты-тут-таким занимаешься, а затем, чего Кей совсем не ожидал, в возмущенное «и разве это еда?», когда у него бесцеремонно выхватили коричневый пакет, заглянули внутрь; и чем ему не угодила пара булочек с яблоком и корицей? Странно это. Как стремительно он потащил Цукки за собой («Ты же не занят? Я живу через дорогу» — говорит, а тот про себя: ага, я в курсе), вмиг позабыв обо всех своих делах и не подозревая даже, что это — как? неловко? нелепо? так ведь никто не делает, да? так ведь не бывает? — как-то не в порядке вещей, ну, хватать случайного человека, слово за слово, пара улыбок, никакого напряга, и вот он уже на твоей кухне. Да и сам Цукки тоже: ничего не сказал, ни слова протеста или попытки улизнуть, сослаться на какие-нибудь наиважнейшие дела типа несуществующего отчета, выгула соседской собачки, поездки в другой город — да что угодно, блин, любая херня, — или «да-да, я сейчас уеду, только оставь меня в покое», лишь бы не оказаться смущенным и дезориентированным, неловко разглядывающим свои руки на чужой столешнице, краешек которой он видел, как теперь казалось, с другого конца планеты миллион лет назад. Время исказилось, замедлилось, пошло в обратном направлении против часовой стрелки; либо же всему виной стал июльский тупняк, когда из-за адской жары полыхает кожа, пышут раскаленные до красна дома и тротуары, а от всего вокруг, казалось, вот-вот начнет исходить тоненькое кружево дымки: настолько жарким тогда выдалось лето. Что даже мозг плавился — и Цукишима сразу заторможенный, под кондиционером он еще мог хоть как-то функционировать, делать свои дела, и делать их как всегда превосходно, только вот, вынырнув из этого охлажденного рая, моментально потерял самого себя, а вместе с этим всякую бдительность. Так он думал. Или пытался оправдаться. Или найти объяснение тому, в какой момент его серая, размеренная рутина схлестнулась с боковой сюжетной линией, будто бы не ему предназначенной, и куда его занесло по чистой случайности, и вот он оказывается в центре событий, в которых, наверное, хотел бы оказаться, только при других обстоятельствах. Но каких — другой вопрос. Может, не самых романтичных, но не таких уж молниеносных, несуразных, абсурдных даже, в которые и верилось-то с трудом; да и Кей не был уверен, что это с ним все происходит, даже когда в один потерянный миг к нему приблизились, провели большим пальцем по губам. Ничего не спрашивая, ничего не объясняя. Без намеков, открытым жестом; а Кей уже и забыл, что это тот же самый парень, к которому он давно испытывает особую бесформенную симпатию. Может, кстати, дело было в ней, или же в чем-то еще, о чем Цукки не подозревал, потому что не желал вдаваться во все это, углубляться и переживать из-за любви, которую он сам себе придумал, или воображать, мол, а было бы здорово как-нибудь с ним пересечься (возможностей ведь миллион было), познакомиться, все такое. Цукишима оставался с этим чувством один на один, не ощущая какой-то покинутости, отрешенности из-за ее неразделенного начала: ему нравилось это иррациональное чувство, этот трепет, эта заинтересованность, ни во что не выливающаяся и ничего не обещавшая; в конце концов, ему всегда было по душе наблюдать, нежели чем принимать участие. — Ты в порядке? А в тот момент у него не осталось сил, чтобы что-то отрицать: покорно кивнул, позволил поцеловать себя, сразу долго и глубоко. Кей был бы и рад никогда с ним не встречаться, только вот оказаться в его объятиях оказалось приятнее, чем он мог представить — и признал это так же быстро, как стремительно с него стащили рубашку, как ему раздвинули бедра, как он только успел подумать, до чего же у него горячие крепкие пальцы, плечи, шея. Как вообще у них все это началось. И как быстро он начал звать его Цукки. Он же сказал, что его зовут Куроо. Когда они лежали на смятых простынях, уставшие, изнывшие от жары: окна нараспашку, только не те самые, а другие, что выходили на восток, и потому вечером в этой комнате было прохладнее. Остатки сознания Кей бросил на то, чтобы вспомнить, попросил ли он подменить его или нет (вроде да, но если забыл, то у меня проблемы) и прикинуть, сколько сейчас у него пропущенных, когда Куроо обнял его сзади, скользнул губами по взмокшей белой шее и назвал свое имя так легко, будто это пустяк какой-то: переспать с парнем, которого знать не знаешь, и говорить с ним таким тихим, расслабленным, осипшим немного тоном, из-за которого Цукки тут же провалился в эфирную дурманящую зыбь. Это он полюбил мгновенно. Невзирая на то, что поначалу под ребрами неприятно кольнуло — может, для него это норма? Трахать всех подряд, все без обязательств, никакой любви и ничего личного. Кей обернулся, посмотрел на него. И да, и нет. Пусть Куроо и выглядел как тот, кто только спит и видит, как бы сообразить с кем-нибудь на троих, но Цукишима достаточно видел его бытовухи, чтобы понимать: этот парень настолько отчаялся в своем одиночестве, что наверняка уже не видит берегов. Что, может, он и сам уже ни на что не надеется. Что и с другими он такой же: заботливый, обходительный, чуткий; только вот скольким удалось узнать его лучше, приблизиться к нему? Его это не касалось — и вряд ли Цукки стал бы спрашивать, — но тогда он впервые представил Куроо с кем-то другим, поразившись, как это больно, оказывается, кого-то ревновать. Тут же поселилась мерзкая мысль о том, что Кей мог побыть для него чем-нибудь вроде минутного расслабления, плацебо, попытки отвлечься от того, что ему же было неведомо. Если это так, то ничего не поделаешь: то, что произошло из ничего, ничем и должно было закончиться. Рационально и логично — да, так оно и есть, только вот Цукки, воспротивившись всему разумному, метнулся в обратном направлении. Он не успел еще как следует распробовать новоиспеченное ощущение, как тут же убедился в том, что не собирается делить это чертово место рядом с К-у-р-о-о с кем-то еще: с той секунды навсегда. — Тебя-то как зовут? Мягкое прикосновение, пальцы в его волосах; горячее дыхание было так близко, что Кей отстранился — из-за того, что и без того сходил с ума от жары. А еще потому, что из-за болезненно екнувшего сердца он вот-вот бы потерял сознание, без преувеличения. — Цукишима. Куроо замолк, подумал немного. Ладонью он вел по мягкой розовой щеке Цукки, то приглаживая ее, то ведя костяшками, почти не касаясь его кожи. — Цукки, значит. — Н-нет, я… — Ты Цукки. Смеясь, он отодвинулся от него и отвернулся к стене. В тот вечер он больше ничего не сказал. Как-то так. Тецуро (его имя Кей случайно увидел на бейдже с какого-то спортивного мероприятия, который нашел, когда шарился в поисках запасной зубной щетки, потому что Куроо такой: «Ну блин, посмотри в том ящике, может есть») оказался тем еще типом. В хорошем смысле, скорее: при своем добродушии, он был довольно своенравным, непробиваемым, а еще до одури упрямым и неумолимо контуженным, если дело касалось чего-то, в чем он не был согласен — и никакие уговоры, никакие аргументы не возьмут его (но как оказалось потом, с ним все-таки можно было договориться). Вместе с тем у него все было просто. Вообще не проблема — он говорил это достаточно часто, чтобы создавалось впечатление, словно ему и правда все по плечу, словно его ничего не волнует; и скорее, так оно и было в большинстве случаев. Он не обижался, не принимал ничего близко к сердцу и ни на что не сердился, а если сердился, то быстро приходил в себя. Ко всему он относился ровно, спокойно, скептически отчасти, а в том, как загорались порой его глаза, как он начинал громко смеяться, угадывалась былая беспечность, бунтарская искра, нечто еще шальное и легкое, что не исчезает навсегда, но с годами меркнет, и Кей из-за этого часто чувствовал терпкое сожаление о потерянном времени; о том, что они не познакомились раньше. Особенно это ощущалось, когда Тецуро отворачивался, явно не в настроении: в профиле отчетливо виднеется раздражение, и весь он скованный, напряженный; или когда он вскакивал с места, стоило Цукишиме зайти в комнату, и подбегал к нему, как будто рад его присутствию, но было видно, что он прилагает усилие, чтобы попросту улыбнуться. Такое редко было. Почти никогда. А может, никогда и было — и Кей все выдумал, сочинил себе, ведь с тех пор, как он почти прописался у Куроо, он испытывал несмываемое чувство вины. Безосновательное, беспочвенное, но это мало утешало: Цукки хотел бы поговорить об этом с Тецуро, только вот смелости не хватало. Или хватало — даже энтузиазм появлялся, сейчас все ему скажу, — а его сразу же настойчиво хватали за бедра, крепко прижимали к себе, забирались пальцами под одежду и кусали шею так, что Кей, закатывая глаза, мгновенно забывал обо всем. Кей хотел подчиняться ему, следовать за ним, оставаться в его власти: беспечно, безрассудно, не сожалея ни о своем решении, ни о возможных последствиях. Если поначалу что-то гложило Тецуро и время от времени тревожило его незыблемую сдержанность, делая на миг обеспокоенным, потерянным, то оно постепенно отходило в тень. Цукишиме нравилось думать, что это из-за него; что это с ним Тецуро отвлекался от насущных проблем, что это с ним он проводил все больше и больше времени, что это его он выбрал. Его лицо, его тело, его сложный невыносимый характер, по вине которого Кей в разные периоды жизни растерял достаточно близких ему людей: броское «живи с этим сам, а я не могу уже!» и все. А Куроо снисходительно относился к этому. К грубому «оставь меня в покое, я не хочу с тобой разговаривать», к резким перепадам настроения, которые, пусть и происходили реже, но не исчезали окончательно; к неожиданным и почти неконтролируемым вспышкам агрессии — особенно когда дел невпроворот. Конечно, Кей потом извинялся, а Тецуро говорил ему, что все нормально, что это пустяки, что ему важнее, чтобы тебе стало лучше; но как же он ненавидел себя за собственную аффективную тупость, за эту очевидную запальчивую неправоту и какое-то идиотское, едва осознанное чувство, словно ему хочется исподтишка задеть Куроо едким словом. И было видно, что это задевало его. Что из-за подобных выходок Тецуро уходил в себя, становился рассеянным и неряшливым, будто мысли о чем-то, чего Кей не знал и что произошло в другой временной промежуток, — в другой жизни — забирали его основательно и без права на дальнейшее возвращение. Но и справлялся с подобным Куроо на удивление легко и скоро был как всегда: улыбается, смеется, болтает о чем-нибудь непринужденно, и искренен в том, что хочет провести с Цукки еще одну ночь. Однажды такое растрогало Кея: то, как Тецуро аккуратно обнял его за плечи, погладил по голове. Ничего особенного, но в тот момент, когда плотно стянутые нервы сдали окончательно, Цукишима не мог реагировать адекватно. Только тогда до него дошло: Куроо первый за тысячу лет, с кем Кей откровенен настолько, что позволяет тому видеть свои слабые стороны — излишнюю ранимость, чувствительность, эмоциональность, уязвимость, — которые он так тщательно скрывал от остальных. Держался хладнокровно и достойно: ему часто говорили что-то вроде «вау, ты такой спокойный, это так классно», только вот никому в голову не приходило, что тот же самый Цукишима Который Держит Лицо В Любой Ситуации может разрыдаться из-за простого ласкового я все понимаю. Из-за периодических вспышек тревоги Кей не находил себе места: его моментально тяготило привычное окружение, его тошнило от надобности разговаривать, его мутило от одной только принадлежности к этому месту, к этому времени, к этой жизни, к самому себе. В груди словно вырастал огромный уродливый кусок, встававший поперек всего, что могло бы уберечь несчастное сердце от ширившегося омерзения: колотящийся страх вперемешку с обессиленной яростью и чем-то таким еще, вот-вот готовым выйти из под контроля. С другими Цукки чувствовал себя примерно одинаково — с Куроо же все это разлеталось на осколки, обращалось в миллион крохотных частей, что переливались обнажившимися отчаянием, потребностью, любовью. И так каждый раз, стоило Цукки украдкой (или нет) взглянуть на Куроо, коснуться его пальцев, неосознанно потянуться, чтобы смахнуть пушинку с его волос, поймать его заинтересованный взгляд, поцеловать его, назвать его Тецуро в постели. Этого было достаточно. Чтобы необычные прежде мелочи со временем стали обыденными, чтобы Кей находил в них спасение, чтобы он заходил не в темную полупустую квартиру, гадая, чего бы съесть на ужин, а на залитую багряным солнцем кухню, где Тецуро сидит на корточках у духовки, высматривает в окошке жаркое/шарлотку/рыбные стейки/что-то еще — и нахождение рядом с ним тут же делает счастливым. Сразу становится так легко, сразу берется откуда-то куча энергии: Цукки мигом находил силы, чтобы улыбнуться, у него тут же появлялся аппетит, он тут же приближался к Куроо, целовал его первым. Его больше ничего не волновало, ни до чего не было дела: то, что еще днем казалось неподъемным грузом, вмиг обретало легкость и казалось пустяковым делом, а угнетенное состояние, уже приближенное к апатии, стремительно оттенялось странноватым потусторонним светом, граничащим не то с радостью, не то с удовлетворением, не то с обезумевшим желанием. Когда через пару месяцев вошло в норму ночевать у Тецуро, и кое-какие вещи Кея даже перекочевали к нему, Цукишима понял: он давно нуждался в подобном. Не в нежных признаниях или ласковых словах, которые никто из них не произносил, а в мимолетных жестах, красноречивых движениях, молчаливых секундах, в которых угадывалось всякое намерение, всякое настроение. Кей был счастлив от того, что Куроо понимает его с полунамека, что ему не нужно было ничего лишний раз говорить или объяснять дважды: Тецуро сам обнимал его, сам целовал ему ключицы, сам клал руку ему на талию и заводил ее за пояс шорт, если замечал, что Кей давно потерял к просмотру фильма всякий интерес и смотрел лишь на него. Чуть позже он запомнил цуккины привычки: почти не солил еду, покупал ему пирожные из кондитерской по соседству, потому что только их Кей признавал; готовил кофе так, как ему нравилось (покрепче, никакого сахара, можно немного сливок), оставлял ночник с его стороны включенным, пусть и ворчал поначалу, что и без того платит за коммуналку дохера. Он поменял стиральный порошок, потому что для Цукишимы, с его острым обонянием, предыдущий оказался слишком резким; он перестал громко включать радио, потому что Кей любил тишину, он выползал с ним на вечерние пробежки, хотя до этого Кей не замечал, чтобы Куроо выбирался куда-нибудь после семи (как он потом признался: «Ну подзапустил себя, знаю! Тоже ведь бегал раньше, а сейчас совсем времени нет»). Он начал интересоваться тем же, чем Цукки, а Цукки — тем же, чем он: находилось все больше точек соприкосновения, общих тем, новых обсуждений. Он становился более сговорчивым, научился признавать свои ошибки (а прежде такой: я здесь не при чем вообще!). Он делал все, чтобы Цукишиме было комфортно, причем делал настолько ненавязчиво, что, не зная ситуации, едва ли можно было заподозрить, что так оно было не всегда. Что еще недавно Тецуро не собирался стараться ради кого-то, перекраивать заново кое-какие стороны. Что ему не нужны были отношения, потому что прекрасно обойдется и без них. Что он говорил так поначалу — и да, кстати, он правда так говорил, когда с ходу обозначил, мол, между ними все без обязательств, — но затем поменял свое мнение, сам же привязался к Цукки; опять же безмолвно, переживая все в себе, не обременяя его своими переживаниями. Просто был с ним рядом, осознав, что нет ничего плохого в том, что его лед вдруг тронулся, поплыл нежным переливчатым чувством в груди, наполняющим спелым сиянием каждый темный уголок его души, каждую ее очерненную плоскость. В этом Кей был прав: что они похожи. Оба неловкие в любовных делах, порой до нелепого — и если Цукки не скрывал своего стыда, своей скованности, то Тецуро интуитивно выруливал ситуацию, брал ее в свои руки. Причем делал это так искусно, что Кей поначалу был уверен, мол, Куроо тот еще ходок: с извращенным остервенением представлял, как он берет кого-то еще, как целует чужие губы, как нависает над чьей-то спиной, кусая ее, очерчивая пальцами выступы лопаток. Как быстро двигаются его бедра, как опускается его ладонь на напряженное горло, как под ним прогибается влажная спина, как дрожащие руки хватают его руки, как надрывается в стонах чужая глотка. Может, кого-то он хватает за волосы — бесцеремонно, а может, кого-то целует в плечо — ласково, осторожно, едва касаясь. Может, все это было на самом деле, а может, существовало лишь в цуккиных фантазиях, наливаясь там неестественной живостью, яркостью, контрастом и обрастая теми подробностями, которых вполне могло бы и не быть. Да, может, из-за этого нужно было переживать — и Кей переживал в первое время, — а может, он сделал правильно, что достаточно быстро отнесся ко всему скептически, оградил себя от всякого рода отвратных вязких чувств вроде ревности, недоверия и так далее, что состояло с ними в тесном родстве. Как бы то ни было, но он любил Тецуро, и с ума сходил, когда ощущал его ответный трепет под нажимом ладоней, когда высматривал его нежность в легкой улыбке, в складках, залегших под уголками глаз, в том, как он протягивал к Цукки руки; или смущался, когда слышал его тихое спи — это если Кей проснулся раньше. Бывало, правда, что Цукишима совсем не спал: режим его сбился к черту, из-за чего он часто ворочался в постели, то проваливаясь в нервный полусон-полуявь, то лежал, уставившись в потолок, то снова пропадал в небытие, после чего резко подскакивал, садился на кровати, весь встревоженный, ошалелый, по привычке нашаривающий в темноте очки. Куроо тут же поворачивался к нему, тянул к себе, целовал сонливо его подбородок или лоб — что нащупал в сизой предрассветной тьме, — и шептал свое спи, бескомпромиссное и безжалостное, но успокаивающее лучше всяких там нежностей. А еще его теплые сильные руки, пряно-коричный запах его черных прядей, его ямочка между ключицами, куда Кей утыкался носом, и убаюкивающее дыхание над ухом: его огромное сердце бьется спокойно и размеренно, и постепенно Кей, закрывая глаза, улавливает его темп, настраивается на его волну, расслабляет пальцы и, пусть не засыпает окончательно, но хотя бы перестает трястись. Тецуро не говорил ему, но по его лицу было видно, что ранние пробуждения Кея и еще несколько тревожных моментов, связанных с ним, сильно его беспокоят. Скорее он не поднимал эту тему из-за того, что понимал: Цукки должен справиться со всем сам, должен сам вытаскивать себя со дна — иначе никак, — а со своей стороны Куроо сделает все, чтобы не дать ему провалиться в эту бесконечно расширяющуюся бездну. Впрочем, если бы все приняло совсем печальный оборот, то вряд ли Тецуро смог бы оставаться в стороне и придерживаться своей прозаичной философии — и осознание этого заставляло ощутить свою важность, свою нужность, свою значимость в жизни того, кто за короткое время стал для тебя всем. Мгновенно и вечно, стремительно и мучительно долго: все сразу. Со временем Цукишима перестал удивляться тому, до чего нелепо и карикатурно (вроде бы) они познакомились, каким чудаковатым ему тогда показался Куроо со своей подозрительной заботливостью, которую можно было бы расценить как подвох или вообще истолковать как нечто преступное, но он был таким на самом деле. Не ищущий никаких предлогов, не таящий ничего в своих словах и ничего не скрывающий: простой и открытый, говорит как есть, и насрать ему, кто как отреагирует, в каком тоне ему ответит, что произойдет потом. Непринужденный — опять же, в который раз, — ненавязчивый и в какой-то мере тактичный; в какой-то, потому что целиком тактичным его вряд ли можно было назвать, когда он мог ворваться в комнату с возгласом вроде «прикинь, я тут такое узнал», когда он порой не сдерживался и спрашивал то, чего спрашивать было нежелательно, или когда он пытался сделать комплимент в духе «ты такой красивый без очков», имея в виду, что Кей ему нравится и так и так, а в итоге приходилось извиняться, потому что Цукки его не так понял. И вместе с этим было что-то в его неброской вальяжности, в его успокаивающем «да брось, ничего не случится», точно глоток свежего воздуха, ворвавшийся в стянутые легкие. Про себя Куроо говорил только многофункциональный, предполагая, что со своим очарованием, харизмой и тягой всеми покомандовать (хотя, скорее, это остальные бы захотели, чтобы он ими руководил) он может податься в любую сферу и везде ему будут рады. Правда, наверное: соображал он отлично, молниеносно приспосабливался к разным обстоятельствам и людям, без проблем находил общий язык, был общительным (в отличие от Цукки) и (в отличие от него же) умел договариваться, если это было важнее собственных принципов; тут уж он даже свое непреклонное упрямство засовывал куда подальше. С ним легко, с ним свободно: поэтому Кей так быстро привык к нему, так легко и опрометчиво отчасти к нему привязался. Взаимно — хорошо, конечно же, иначе было бы больно падать; но и думать о подобной вероятности, о всяких там «иначе» он себе не позволял, как не позволял себе в чем-то сомневаться, о чем-то размышлять, потому что, если уж говорить начистоту, Тецуро не давал ему никаких поводов. На старте Цукки нередко подмывало спросить его: почему я? Почему ты потащил меня к себе домой в тот день? Почему мы переспали? Почему мы продолжали делать это потом? Это нормально? Почему мы начали все это? В какой момент все пошло не так? Как эта, казалось бы, гибельная идея получила продолжение, обрела ясность, четкие ориентиры? Как мы нашли друг друга? Судьба? Случайность? Ты не знаешь? Нет? Я тоже. И только когда осознавал, что сам бы не смог ответить на миллионные почему, сразу же терял всякую решимость. Постепенно и она сошла на нет: заводить об этом разговор казалось неуместным и грубым, когда все хорошо и всех все устраивает — все равно что взять и подпалить собственный дом, превратив в пыль и прах безмятежность прожитых дней, моменты искреннего блаженства, светлые и нежные чувства, из-за которых порой чувствуешь себя глупо, но, окрыленный этим всем, возносишься так высоко, что уже не обращаешь внимания на подобные пустяки. Поэтому Кей решил оставить как есть: и через месяц, и полгода спустя, и два года после, когда он давно поменял место работы, а Куроо пристрастился к делам цветочным и развел у себя на балконе мини-сад: орхидеи, бегонии и что-то еще, чего Цукишима не знал, к чему был равнодушен, и названия эти ему ни о чем не говорили. Забавно было, конечно, как Тецуро трясся над всем этим буйством красок — и его маленькие пластмассовые лейки вместе с махровым бледно-розовым халатом, в котором он выходил на свидание к своим ненаглядным, совершенно не складывались воедино с его же отглаженными костюмами, с его безупречно белыми рубашками, с его пижонской привычкой придерживать телефон плечом, с грудой бумаг на его столе и тонкой золоченой оправой очков, которые приходилось надевать для чтения, потому что, да-да, его идеальное зрение начало сдавать в последнее время; а ведь мне всего двадцать шесть! Цукки ему: у меня с детства миопия и ничего. А Куроо, надув губы: у тебя симпатичная мордашка и все к лицу, а я в очках как старый пердун. Если об этом, то раньше Кей мало задумывался о скоротечности времени. Периодически проскальзывала боязнь того, что он может чего-то не успеть или что-то упустит из виду — что-то, способное привести его к чему-то важному, опять же, безо всякой конкретики, просто абстрактное что-то и к чему-то там, — но с Куроо всякое опасение сошло на нет. С ним даже само время в его привычном понимании шло иначе: Цукки не ощутил, что на днях они отметили годовщину, что прошло два года, что они по-прежнему живут в той же маленькой квартирке, хотя давно могли переехать в квартиру побольше. Все здесь дышало совместным прошлым, незыблемым и основательным, словно само сотворение веков, связь поколений, миллионы лет до тебя и миллионы лет после, а ты всего лишь связующее звено, капля в море; наблюдаешь за всем со стороны и тут же становишься главным героем, вокруг тебя все вертится, под тебя подстраивается повествование. Это как существовать одновременно во всех направлениях, во всех эпохах и во всех линиях жизни, в бесчисленных ее гранях: жить настоящим, но при этом замирать, стоит какому-нибудь фрагменту из прошлого вплыть в явь настолько отчетливо и ясно, что сомневаешься, где ты, что происходит, какой сейчас год вообще. И при этом не забывать о будущем, гадая порой, что же будет дальше, к чему в итоге приведет этот извилистый путь, ведь оно, это будущее, всегда такое смутное, неясное, опасное. Пугает и привлекает, отталкивает и притягивает — как и само наслаивание времен, такое странное и сумбурное, и ты вроде бы теряешься, начинаешь легко переживать, а потом понимаешь: если есть, за что цепляться, то все не так паршиво, и что со всем этим вполне себе можно жить и жить неплохо: очень даже! У Цукишимы же все свелось к одному: пока Тецуро рядом с ним, он будет в порядке. В остальном, все без изменений. Из окна кухни по-прежнему можно было увидеть бывший цуккин наблюдательный пункт, только с другого ракурса: удивительно, но это здание он видел каждый день, однако почти не вспоминал, как когда-то глазел на тот балкон, на котором находился теперь, и, потягивая кофе, высматривал среди утренних бликов движение в квартире через дорогу. Словно и не с ним все это было — да и пусть; уже неважно, как оно произошло тогда, о чем он тогда думал, на что надеялся. Неважно. В прошлом. Вместе со всем, что Кей оставил за спиной, от чего он сбежал и к чему больше не вернется. Проехали. Тецурово словечко, кстати. — Эй-эй, Цукки, говорил же тебе, не стой у раскрытого окна. — Только подумал о Куроо, а он уже тут как тут: накинул ему на плечи свою куртку, положил ладони поверх. — Простудишься. — А? Кей растерянно поморгал, обернулся. Он по-прежнему пребывал в неровном трансе, дрейфуя между смазанных воспоминаний, между делами минувших дней. Возвращаться на поверхность, пробиваясь сквозь толщу мутной воды, оказалось сложнее, чем он мог подумать. — Простудишься, говорю. Ты здесь уже полчаса торчишь, а вообще-то довольно прохладно. Прохладно, ну да. То лето было жарким и душным, то и дело приходилось подставлять лицо под вентилятор или открывать все окна нараспашку, а в этом году как-то… — Что? Полчаса? Куроо повертел ладонью: что-то типа. — Чего завис-то? — он потрепал его по щеке, — задумчивый какой-то. — Да нет, я в порядке. Вспомнил кое-что. Опустив руки, Тецуро просунул их под острые холодные локти, обнял Кея за талию. — Ну-ка, ну-ка. И что же? Вот вечно он так: все ему расскажи, раскрой ему все карты. Цукишима улыбнулся и прикрыл глаза, когда Куроо поправил ему челку; подул ветер, и светлые пряди безбожно растрепало. Как же это приятно: вновь вернуться в свое «прямо здесь и сейчас», вновь оказаться в вечерней тишине, вновь быть рядом с ним, с ним, с ним. — Не твое дело. Тецуро потянул его за собой, зашел на кухню и присел на краешек стола, прижав Цукки к себе, зажав его бедра между своими. — Не мое, говоришь. Одним из способов расправиться с несговорчивостью Кея было просунуть ладони под его одежду, протащить вверх по спине, например, футболку или что там было на нем (сейчас — объемная черная рубашка), а губами скользнуть по шее или губам, но не целуя, а только подразнивая. Цукки моментально приоткрывал рот, подавался вперед, растворяясь в легком смущении: мило, конечно, что эта уловка срабатывала даже спустя столько времени, хотя по его нахмуренным бровям несложно было угадать намерение сопротивляться. — Так, все, стоп. Кей уперся ладонями ему в грудь, но по дрожи в его пальцах было ясно, что противится он лишь для виду. Тецуро усмехнулся: — Неубедительно. — Сжал ладони на его пояснице, завел кончики пальцев за пояс джинс. — Теряешь хватку. Подняв правую руку, Куроо провел пальцами по его шее, оттянул слабо ворот рубашки, а затем и вовсе расстегнул пару пуговиц на ней. Кей закусил губу, наблюдая, как постепенно проступает сквозь хлопковую черноту его бледная грудь, как быстро Тецуро накрывает ее своей рукой, как ведет кончиком указательного пальца по невидимой линии, где обычно эти чертовы пуговицы с рубашки и сходятся. — Не скажешь, о чем думал? В пунцовых лучах солнца кожа Тецуро отливала рыжеватым, а бесстыжие карие глаза, вобрав в себя всю спелость угасающего дня, казались янтарно-золотистыми: почти как у Цукишимы. Была в этом особая магия: в том, как смягчались черты лица Куроо, как отражалось в его взгляде нескрываемое нетерпение, как маняще поблескивали розовым его губы, которые он облизнул ранее. Не счесть, сколько закатов они провели вдвоем, здесь же. И сколько раз их будила прохлада утреннего света. — Не скажу. — Не скажешь. Необъятное потускневшее полотно за окном рассекали рыжеватые всполохи, а его багровая легкость плавно переходила в желтоватый отлив: сегодня небо было особенно красивым, как и постепенно скрывающийся в тени малоэтажный пейзаж, как проваливающийся в остолбеневшее молчание город. Казалось, словно все в нем — да и повсюду в мире — замедлило ход, остановилось, замерло на раз-два: и вот Цукки один на один с Тецуро, все свелось к ним и от них же заново начиналось. Скрип балконной двери, шелест невесомо взметнувшейся занавески, брякнувшая по тарелке кружка, когда Куроо резко дернул бедром: Кей сосредоточился на том, чтобы запомнить этот момент с детализированной точностью, чтобы сохранить его как есть, чтобы остановить время и побыть так еще немного, никуда не торопясь и ни о чем не переживая. Главное — не дать ему понять, что Цукки хочет продолжения. Что он всегда его хочет, и Куроо он хочет тоже: с неизменным желанием, с неугасающей бесноватой похотью. Конечно, Тецуро знает все это: по одному лишь взгляду исподлобья, по одному наклону головы; по тому, как Кей отрывисто выдыхает и кусает губы. Но так ведь интереснее. Играть в недотрогу. — Не проси даже. Куроо сжал его подрумяненное лицо в ладонях, приблизился. — А мне и не нужно, — быстро поцеловал, — ты сам расскажешь. Он изворотливый, подлый и хитрый — не всерьез, конечно же, но есть в нем что-то наглое, нахальное, бросающее вызов. В самом-самом начале Тецуро почти не проявлял эту свою сторону, однако постепенно позволил Цукки увидеть чуть больше. А потом это и вовсе стало неотъемлемой его частью: наверное, пришло на смену чему-то бесшабашному, что заставило его в свое время (универ, первый курс, по приколу) проколоть язык, и что потом Куроо так тщательно прятал, менял на безучастное ладно, пусть, на посерьезневшую непоколебимость. Его безрассудство никуда не девалось — лишь временно отошло на задний план, — а теперь, триумфально вернувшись, заново трансформировалось, преобразовалось, распустилось этакой диковинкой. Вот черт. Невозможно же полюбить его еще сильнее, ну. Накрыв пальцами его запястья, Цукишима коснулся губами его губ. Когда Тецуро так ухмыляется, то это значит, что он наверняка напялил свой сраный пирсинг: обычно он вытаскивал штангу перед работой, да и почти перестал носить ее, потому что неудобно, потому что цепляется за зубы, потому что знаешь, возраст/статус не тот и еще куча всяких «потому что». Да и плевать как бы: Цукки не было до этого дела, к подобному он относился спокойно, однако в случае с Куроо даже такая крохотная деталь, как один малюсенький металлический шарик в языке доводил до исступления. Провел кончиком языка по его — и правда, на месте. Прижавшись, Кей поцеловал Куроо: поначалу отрывисто, нетерпеливо, но затем напористее, глубже. Ладонью он накрыл затылок Куроо, скользнул пальцами через черные волосы, и только собрался приблизить его лицо к себе еще, скользнуть языком по его языку, губами по его губам, прохладным и влажным, как Тецуро отстранился, посмотрел Цукки в глаза. — Знаешь, почему расскажешь? — не унимался он, вот прицепился же, — потому что… Подался вперед, к уху, и перешел на шепот, легко царапнув Цукки позади шеи: — … я тебе отсосу. А потом у тебя не останется от меня никаких тайн. Кей вздрогнул: тяжелое дыхание опалило его кожу, сожгло напрочь последние нервные клетки. Он прикрыл глаза, вцепившись в плечи Куроо и, чуть повернув лицо, коснулся щекой его подбородка. — Перестань. — Ты будешь плакать как девчонка, течь как девчонка, и во всем сознаешься, — тут он неожиданно посерьезнел и отстранился, прищурившись, из-за чего Кею стало не по себе, — потому что мне не нравится, что ты стал слишком скрытным в последнее время. — Да хватит уже, — Цукки дотронулся до своей щеки (горячая!!), отвел взгляд, — и я всегда таким был. Неужели он приревновал его? Было бы к кому еще: Цукишима со всеми держал дистанцию, никого к себе не подпускал и не собирался даже. Странно это. Что он начал об этом, что он решил вдруг озвучить то, чего никогда не озвучивал, и о чем, казалось, не задумывался даже. А если и задумывался, то не стал бы воспринимать вот так. Наверное. — Мм-м, ну может быть, — отстраненно ответил он, выудил последнюю пуговицу из петли, — но сейчас откровенно игноришь меня. — Сейчас? — Я имею в виду: последние пару месяцев. Или около того, — Тецуро поднялся пальцами по его груди и зачем-то поправил куртку на цуккиных плечах, сразу смягчившись в лице, — мне тебя не хватает. Всего-то раза три-четыре задержался на работе, переночевал пару раз на диване, забыл однажды о какой-то будничной просьбе Куроо, а он уже говорит ему такое, словно теряет Цукки навсегда. Кей тотчас разнежился, распустилось в нем такое наэлектризованное, пощипывающее чувство, которое вот-вот бы искромсало учащенно забившееся сердце и его вместе с ним. Неправда. Этого ведь недостаточно, чтобы он его разлюбил, чтобы он сделал вид, будто он тут шутки шутит и что все эти два года болтался здесь просто так, играя в любовь. Вот дурак. — И знаешь, — свободной рукой Куроо обнял его, а пальцы второй снова завел за воротник, пригладил цуккину шею, — я с ума схожу, когда представляю, как кто-то может видеть тебя таким. Как ты смущаешься, как ты смотришь… да-да, вот именно так. Куроо сжал пальцы крепче: при желании можно было бы сбросить с себя его руки, но Цукишима этого не хотел. Он не смел шелохнуться. — Или чтобы кто-то видел, как ты забираешься на него сверху, запрокидываешь голову, как делаешь это со мной. Придурок и фантазер. Цукки себя тоже имел в виду: ведь и он когда-то подобное воображал, только наоборот. Вот оно — зеркальное отражение, карма, что там еще? Оба друг друга стоят. — К-Куроо, я… — Не знаю, почему говорю тебе это, но послушай: ты знаешь, что я всегда прекрасно относился к тем, с кем ты общаешься. Либо же мне не было никакого дела, ну правда ведь. Он тяжело выдохнул, словно пытался за одно движение легких сбросить с себя все, что копилось в нем не один день. Кей осторожно выжидал: он выглядел взволнованным, огорченным, раздосадованным отчасти. — Только вот… Цукишима поцеловал его в лоб, потом в щеку: никогда до этого Тецуро не был таким потерянным, одиноким, расстроенным. Пришибленным каким-то неподъемным горем. Как будто вскрыли старые раны; кто знает, может, по невнимательности или дурости своей Кей вправду задел его, выбил из колеи, размыл случайно его бесцеремонную беспечность, с которой он относился ко всему в этой жизни. Куроо ведь и до этого делался отстраненным, выпадал на время из реальности — это не новость, — но чтобы настолько; чтобы настолько он был чем-то уязвлен, чтобы настолько он чего-то опасался, чтобы настолько его ранила собственная же преданность. Невозможно. — …я боюсь, что однажды ты не придешь домой. Да перестань. Бред. И слезы твои — тоже бред, они здесь неуместны, они абсолютно ни к чему. Кей дотронулся до его щеки, поднял пальцы: из-за кольнувшей сырости его самого пробило крупной дрожью, и он сглотнул, нахмурился. В жизни бы не поверил, что Куроо может быть настолько зависимым от собственных слабостей, что он способен им поддаваться, волен забираться под их мрачную тень. Оно и неудивительно, конечно, ведь он такой же человек, и так же все чувствует, так же накапливает опыт, так же ошибается, так же делает выводы, так же всего боится и всем интересуется: странно, но Цукки ощущал себя половинчато, одновременно чувствуя еле уловимое, почти невыразимое облегчение, и в то же время муторное беспокойство, вполне обоснованное тем, что Тецуро впервые раскрылся перед ним с этой стороны. Часто в критических ситуациях, — а это была критическая ситуация — Кей вел себя так, как сам едва мог ожидать: обычно ведомый, он тут же перенимал инициативу, появлялась в нем откуда-то уверенность в собственных силах, которой обычно не было. Вполне ожидаемо он мог растрогаться, растеряться или сказать нелепо что-нибудь вроде «нет, это неправда», «я не уйду от тебя», «перестань об этом думать» или что-то типа, однако произнести подобное было все равно, что сравнять с землей чужие переживания, свести их в какую-нибудь полузабытую область, оставив решение проблемы на потом; или же попытаться потушить разъедающее, бушующее всюду пламя горсткой песка. Если бы Куроо захотел высказать ему все, то пусть бы высказал, как он это умеет: напрямую, как есть, может быть даже грубо и обидно отчасти, но если в этом он найдет свое утешение, если это освободит его сердце от постоянной ноющей тревожности, то пусть оно так будет. — Блин, прости, — Куроо взмахнул запястьем по лицу, потер глаза, — я не хотел тебе этого говорить. Ну или сопливиться тут, будто это беда какая-то. Я думал, что если уж не сдержусь и затрону эту тему, то хотя бы так, чтобы можно было свести все в шутку или…черт. Молча держать его ладони и наблюдать за ним, ожидая момента, чтобы ввести слово, было сложнее всего. Но Цукки сосредоточился на этом; на том, чтобы не спугнуть момент, чтобы дать Тецуро время перевести дух, чтобы самому, наконец, что-нибудь сказать, потому что до сих пор он ничего не мог ему ответить. Разве что: — Нет, это нормально. Все в порядке. Обычно Тецуро ему это говорил — и Кей не смог сдержать улыбки, когда он так искренне удивился, когда он с таким изумлением посмотрел на него, мол, ну надо же, что я от тебя такое слышу. Совсем не в цуккином духе, не в его стиле. — Ну правда, — Кей пропустил свои пальцы через его, поднес к лицу его руку и поцеловал, — если захочешь сказать мне что-то такое или рассказать о том, что беспокоит, то говори. И к тому же: ты сам обвиняешь меня в скрытности, но при этом едва ли что-либо мне рассказываешь. Отмахиваешься обычно, мол, пустяки. И мысленно добавил: а я ведь слишком пассивный, чтобы спрашивать напрямую. Да и боюсь. — Аа-а да, есть такое, — Тецуро виновато почесал затылок, — наверное, нам надо бы поговорить, потрясти душу. Он шмыгнул носом и тихо рассмеялся: вот снова, в привычной манере переключился как по щелчку пальца. И как это Цукки сможет его оставить, когда он сам такой же, сам нуждается в нем? Когда он вот-вот расслабится, одуреет от облегчения и вновь рухнет в его объятия, заново беспомощный, жаждущий его покровительства? И правда: оба друг друга стоят. Куроо, наконец, стянул с Цукки свою куртку, просунул руки под расстегнутую рубашку и обхватил тонкую талию, прижавшись животом к его животу. — А это нормально, что я тут поплакался, расстроился, а теперь опять тебя хо… Цукишима быстренько зажал ему рот ладонью: все-таки, его по-прежнему смущали подобные фразочки. Наверное, он к ним никогда не привыкнет. — Д-да. Ну да. И, не дожидаясь ответа, Кей взял его за руку, повел за собой в тепло согретой солнцем квартиры; дальше, глубже в ее урчащее умиротворение, в ее вечную безмятежность, где все было таким родным и уютным, где всякое волнение смешивалось и расплавлялось, где смятение превращалось в спокойствие, а всякая невысказанная печаль, за много лет плотно пустившая корни внутри, приобретала оттенок легкой хронической меланхолии, затмить которую не составит труда будничным разговором, смехом поверх полупустых стаканов с соком, еще одним поцелуем. Сворачивая в спальню, Цукки не переставал думать о его надо бы поговорить. Да, может, и надо бы, а может, не стоило ворошить давно прошедшее, почти напрочь забытое: отчего-то его пугала сама вероятность возвращаться к чему-то ДО, пусть и на словах. Как будто он не вернется обратно, а если вернется, то каким-нибудь ментально хромым и искалеченным; или же узнает о прошлом Куроо то, чего знать ему не особо-то хотелось. Ему не хотелось знать, с кем он был до него, с кем он ссорился, выясняя отношения, и кто, вероятно, стал причиной его периодических, как он сам выражался, отъездов: взгляд в одну точку, гнетущее молчание, и пока его не позовешь, он не шелохнется даже. И дело было не в том, что Цукки это отвергал или не воспринимал как часть его жизни — нет, — его пугала своя возможная реакция, а еще больше пугало то, что он бы смог внезапно замолчать, забыть нужные слова, и в такой момент это страшнее всего. Развернувшись, он только успел ухватиться за шею Тецуро, когда они вдвоем рухнули на кровать. Одна мысль: надо постараться сделать так, чтобы Куроо потом не вспомнил про это-свое-поговорить — и надо же, Цукишима и до этого несколько раз прибегал к такой же уловке, стоило подобной возможности раскрыться замаячить на горизонте. Да, невозможно убегать от этого вечно, и Кей не собирался бегать от Всего Того оставшуюся жизнь, однако сейчас он не был готов к тому, чтобы переплести свое прошедшее время с его; свою тяжбу с его звенящей горестной отрешенностью. Свои старые рубцы перекрывать его, такими же, а его печаль еще невыносимее, еще ярче, еще губительнее собственной. Тецуро стянул с него рубашку, наклонился. Хотел было что-то сказать, но передумал и поцеловал Кея сначала в губы, а потом спустился дальше: подбородок, шея, грудь. Чувственно, осторожно, не спеша; золотисто-розовый свет расцветал на его обнаженных плечах неровными полосами, что пробивались через приспущенные жалюзи, а когда Цукки пропустил пальцы сквозь его взъерошенные волосы, то и по его бледной коже скользнул теплящийся луч. Была ли необходимость возвращаться к чему-то? Ведь все хорошо, но — Кей слегка наклонил голову и прикрыл глаза, когда Тецуро раздвинул его ноги шире — если это способно привести к какому-нибудь общему знаменателю, если это поможет найти недостающий пазл, из-за которого, как оказалось, не складывалась картина настоящего, если в этом действительно есть какая-нибудь нужда… — Все хорошо? Куроо приблизился к нему снова, навис огромной тенью, в которой Цукки был бы рад спрятаться навсегда. Под ней он чувствует себя превосходно, под ней нет никаких невзгод, под ней обещается самое лучшее время в жизни. И пусть Тецуро забудет все, что было у него до Кея. Кто был у него до. И плевать уже, что это его пусть противоречит его же надо принять его со всем-всем-всем. Цукишима кивнул. Коленями он уперся в бока Куроо: то ли это у него ноги были такими холодными, то ли это кожа Тецуро полыхала под солнцем, под жаром исступленного желания. Улыбнувшись, Кей резко прижал его к себе — можешь не растягивать, мы ведь занимались сексом утром, забыл разве? — и нахмурился, едва Куроо болезненно прикусил его ухо. Целая вечность пролегла между этим моментом и ранним стылым часом, когда Тецуро держал запястья Цукки за его спиной, а от соприкосновения горячих бедер кружилась голова: они сидели на кровати, поджав под себя ноги, и Тецуро плавно двигался в нем, пока Кей удерживал равновесие на разъезжающихся коленях; он выдохнул, едва Куроо покровительственно обхватил его торс и прижался грудью к его спине. Запрокинув голову, он опустил ее на плечо Куроо: тогда Кей еще не думал ни о чем таком, не подозревал даже, что тем же вечером будет смотреть на то же лицо с почти нескрываемым стыдом, потому что Цукки оказался ревностным собственником и страшно в себе это ненавидел, а еще ненавидел, что у него вряд ли найдутся силы, чтобы признаться в этом Куроо. И ненавидел еще его прошлое, свое тоже. Он не хотел к этому возвращаться. Он хотел, чтобы Тецуро оставил все это; чтобы сфокусировался на настоящем. Чтобы думал о том, что будет у них завтра — и если для внесения ясности необходимо что-то обсудить, то пусть это будет то, что касается их конкретно сегодня. Ногтями Кей вцепился в его предплечья: злобно и похотливо. Первое — потому что распалился из-за вероятной угрозы, которая и угрозой-то не была на самом деле; второе — потому что нестерпимо желал отдаться ему прямо сейчас. Как и тысячу раз до этого, как миллион раз после, по известному сценарию. Обнять его крепче. Скользнуть губами по его скуле, прошептать что-то несвязное на ухо. Обхватить ногами его спину, как ему нравится, и приподняться над простыней, когда он проник. Коснуться кончиком носа его подбородка. Вжаться всем телом в его, горячее и покрытое испариной, и сцепить локти за его шеей, почти что повиснув на нем, а потом посмотреть, как он удовлетворенно прикрывает глаза, как закусывает нижнюю губу, которые самому хочется искусать в кровь. Провалившиеся в кожу кончики пальцев, стянутое ощущение в животе, легчайшее покалывание в стопах, которые Кей медленно вытягивает, приподнимает над поясницей Тецуро. Скользнувший по приоткрытым губам язык. И затем он же, только уже в его рту: поцелуи получаются смазанными, отрывистыми, нетерпеливыми, потому что из-за стремительно ширившегося жара в груди больно дышать. Куроо сдавливает внутренние стороны его бедер, Куроо царапает его под коленями, закидывая длинные бледные ноги себе на плечи, Куроо хватает его бока так крепко, что наверняка останутся следы; Куроо делает все это с ним и Куроо может сделать больше, из-за чего перехватывает дух и мутнеет в глазах, когда угасающее сознание трогает калейдоскоп одуревших вариаций. Его крепкие руки даруют успокоение, его вожделенный взгляд очаровывает, его покрасневшие щеки побуждают к тому, чтобы прижаться к ним губами, чтобы любить его с новой силой; Цукки безмерно обожал его, обожал то, каким он был рядом с ним. И то, конечно же, что постепенно, шаг за шагом, они меняли друг друга — меняли те стороны, которые должны были давно подвергнуться реставрации, но они едва бы стали проводить ее порознь. Чуть отстранившись, Цукишима скользнул руками по спине Тецуро, обхватил его; шея ныла из-за того, что он порядком разошелся, да и Кей тоже постарался, оставил на его плечах и шее несколько приличных укусов. А может, все-таки зря он боится вернуться к исходной точке? Может, ничего там и нет такого, и оно того стоит, взглянуть хотя бы раз, хотя бы одним глазком, чтобы «все вот это» перестало угрожающе нависать над его будничным счастьем, чтобы больше не мелькало тут. Закрыть вопрос раз и навсегда. Или, может, он опять неверно понял Тецуро, его давай-поговорим? Это ведь было уже — недопонимание, онемелость мгновения, скованное «что?» хуже смертного приговора, — и наверняка Кей вновь шагает по тем же граблям. Из скрытности не бывает доверия, а без доверия нет любви, нет понимания, поэтому-то любят только смелые, кто готов взять на себя ответственность, взглянуть фактам в лицо, принять их как причинно-следственную связь, подстроиться под обстоятельства, переплести с ними собственную правду. Отнекиваться от всего этого подобно предательству, подобно тому, чтобы отдернуть руку помощи, когда в ней так нуждаются — и от осознания такой вот правды жизни сделалось одновременно грустно и спокойно. Куроо нуждался в нем — без сомнений. Как и то, что он безмерно ему верил, что он был искренен в своих мотивах, что он любил Цукки, причем любил беспамятно, безумно, остервенело, да так, что становилось ясно: он-то точно бросится в омут с головой, если того потребуется. Не будет, как Кей, мусолить по кругу одну и ту же мысль, метаться между «а вдруг» и «ну не знаю», в чем-то сомневаться; и это тоже в нем привлекало, заполняло его смелое а что, я могу цуккину осторожность, вставало с ней в какую-то дисгармоничную и вполне себе логичную пару. Дополнять друг друга ведь совсем не страшно — это нормально, так и должно быть, — а значит, нет ничего плохого в том, чтобы… — К-Куроо? Кей приоткрыл глаза. Из-за ускоренного темпа его спину, трущуюся о жесткую свежепостиранную простынь, неприятно защипало; недаром Куроо время от времени ругался на его излишне чувствительную кожу, которую постоянно нужно было смазывать кучей кремов. Тецуро замедлился, посмотрел на него; в глазах — крышесносный пыл. — Мм-м? Он ответил, что хочет быть сверху, а Куроо усмехнулся, потянул его на себя. Да, такой обзор Цукишиме больше по душе: наравне с ним, но по-прежнему в его власти, а Куроо сразу обнимает его, поднимается пальцами по порозовевшим выступам позвонков. — Только попробуй мне сказать, что ты устал, — прошептал он, ухмыльнувшись, — потому что я только-только вошел во вкус. — А до этого, значит… Куроо резко прижался губами к его губам, грубо двинул бедрами. Руки он опустил на цуккину задницу и щедро ее сжал, не позволяя тому шелохнуться: когда Куроо прилагал усилия, когда он крепко обхватывал его податливое тело, когда он целовал его вот так, не давая вдохнуть, то Кей знал, что он не отпустит его до тех пор, пока не захочет. Это в постели. А вызывающий взгляд и беглый поцелуй в плечо или ключицу явно говорили о том, что он не собирается отпускать его вообще. В обозримой перспективе, да и необозримой тоже — и потому, вероятно, Кей продолжал с таким остервенением искать спасение в их отъявленной любви, в их запретном единении, в их безмолвной страсти, где нет места никаким формулировкам, никаким неловкостям; где громкий стон означает неумолимое повиновение, где перемешавшиеся вздохи воплощают саму фактуру многослойной, многоликой привязанности, где наклон головы, сжатые в мокрых волосах пальцы или поблескивающая слюной дорожка на коже красноречиво выражают суть тех слов, которые, впрочем, нуждались в том, чтобы их наконец озвучили. Я так счастлив, что ты появился в моей жизни. Я сохраню в памяти каждый наш момент. Я без ума от тебя. Я люблю тебя.