Алексей Рюрикович»
Письмо Смольного, отправленное для оповещения Московского и Романова о приближающемся огромном французском войске, было в руках Михаила. Он стоял лицом к окну так, что солнечный свет падал на его светлые волосы, свисающие локонами вниз и закрывающими лицо, и небольшой лист, врученный ему пару минут назад одним присланным офицером. Обыкновенно собранный, он особо сейчас не волновался насчет собственного внешнего вида, ведь несколько дней не мог даже спокойно спать из-за крутящихся в голове мыслей о подступающей быстрыми шагами войне. Да, обязанности столицы уже давно перешли к его ученику, но мужчина до сих пор наблюдал за ходом политики с такой же особой, свойственной ему на протяжении многих веков, внимательностью, в целом это можно было считать уже его привычкой или даже образом жизни. Оповещения из Смоленска всегда приходили сначала Москве, после доходили до царского Петербурга. Было ли дело в доверии? Преданности? Неизвестно. Неизвестно, по крайней мере, только для Михаила, и он на самом деле часто задавал себе данный вопрос. Для Алексея это было обыденным делом — обращаться в любом случае к бывшей столице. Для него Московский всегда оставался главным человеком, к которому он и приходил, когда нужно было решить какие-либо вопросы, касающиеся положения страны. Москва посмотрел на свою руку: она дрожала. Давно у него не происходило такого, наверно, со времен освобождения от монголо-татарского ига. После концентрации своего внимания на трясущейся кисти он нахмурил брови и опустил несчастный лист. — Ну, отправляйся с Богом! Мы все будем молиться за спасение от предателей-французов. Я верю в Смольного и его способности как лидера, командира. Если появится возможность, отправлю помощь, — сказал он, развернувшись к военнослужащему, уже на протяжении многих минут стоявшему в кабинете и ожидавшему информацию о дальнейших действиях своих. — Михаил Юрьевич, в столице никто не знает информацию, донесенную до вас… — Я сам сообщу, — быстро и нервно перебил его Москва. — Ступай. Никого не предупредив, Михаил в темном плаще с капюшоном ближе к вечеру выехал из города на своей лошади. Это была молодая, рослая русская верховая дымчатого цвета, которой ее хозяин дал красивое имя Аврия. Несмотря на нежность своего имени, она действительно была достаточно выносливой лошадью с быстрыми и грациозными движениями и даже, кажется, походила своим поведением на самого Московского. «Еще встретимся, Златоглавая, — сказал он после выезда за городские ворота, обернувшись на родной город, и, запретив себе большие передышки и остановки, вцепился в поводья и направился к столице, — если сын Петровский не допустит ошибок.» Московский честно не помнил, как добрался до Санкт-Петербурга. Его состояние было похоже на состояние одержимого человека, собственной целью видевшего лишь спасение страны. Он не думал ни о чем, голова была ясна, но плечи дрожали от уровня ответственности, павшего столь неожиданно на мужчину. На вид Михаил спокоен, только нахмуренные брови и ставшие более резкими движения выдавали напряжение, но и его пришлось отставить на второй план по приезде в главный дворец страны. Москва буквально на ходу спрыгнул с лошади, провел рукой по ее гриве, выражая благодарность, и заботливо передал поводья уже заметившему приехавшего человеку. Наплевал на все правила этикета — какими же ненужными они сейчас казались! — бегом направился к кабинету государя, не отвечал при этом на любые приветствия. Распахнул дверь роскошного кабинета, который был даже более богато обставлен, чем его собственный, вошел и увидел своего ученика. — Михаил Юрьевич? — Александр подошел к прибывшему, с беспокойством и долей удивления рассматривая его. — Неприятельские войска недалеко от Смоленска. Остается непонятным, насколько высока вероятность осады и нашего поражения. Им необходимо больше войск, — говорил отрывисто, лаконично. Не хотелось тратить время на лишние разговоры. Петербург поднес сжатую в кулаке руку к лицу. — Но ведь мы не можем сделать этого, — юноша подошел к карте, разложенной на столе. Ключевые города и точки были отмечены на ней, что позволяло намного быстрее ориентироваться. — Тогда останется очень мало сил для защиты столицы и Москвы. — И что ты предлагаешь? — Скорее всего, нам не удастся помочь Смоленску. Мне искренне жаль. Будем молить Господа за нашу победу и французское поражение. — Понимаешь, что при плохом раскладе сразу же откроется дорога на мой город, а после и на твою великообожаемую столицу? — Московский начал водить по карте пальцем, указывая на города, упомянутые им. — Нужно рискнуть. — Учитель, нет. Доверьтесь мне. Дайте мне сделать выбор, не решайте за меня. — Этот выбор может стоить слишком дорого для страны, Саша, — заметил Михаил. Мужчина уже начинал злиться. Смоленск, главнокомандующий русской армией, многим жертвовал ради их спокойной жизни, чтобы потом получить такой удар? — Михаил Юрьевич! Вы постоянно все решаете за меня. Я уже век, как управляю столицей. Я, не Вы, поймите, — Александр говорил чрезвычайно спокойно, но, на самом деле, эти слова уже очень давно хотел сказать своему наставнику. — Хорошо, Александр Петрович, — Москва начал отходить назад, к двери, — я умываю руки, — поднял ладони вверх, развернулся и покинул помещение, не попрощавшись. И вроде бы сейчас груз ответственности должен был исчезнуть. Но он стал только тяжелее и отражался в такой же тяжелой медленной походке Михаила и стальном взгляде его голубых глаз. Не вовремя ты, сын Петровский, решил стать таким самостоятельным. Совершенно. Спустя несколько дней — Мы не справляемся! — свист пролетающего над головами снаряда, говорящий о том, что, пригнувшись, можно продлить свою жизнь на пару мгновений, прервал речь солдата. Смольный находился рядом с ним. Состояние сжигаемого французами города отражалось на его самочувствии — после вторжения неприятелей в Смоленск острая боль мгновенно поразила его тело — мужчина упал на колени, согнувшись в корпусе. Ему казалось невозможным даже просто перевести дыхание. — Алексей Рюрикович…! — все сливалось в единый гул, в котором трудно было уловить какие-либо отдельные звуки. Крики раненых, мольбы о помощи, стоны умирающих, падающие ядра и выстрелы… — Отступаем! От-сту-па-ем! Спасаем раненых! — Смольный дал команду, из последних сил пытаясь прокричать как можно громче. Сквозь боль мужчина чувствовал вину, ощущал себя предателем любимого города. Ему было плохо не только физически, но и душевно: нужно оставить гореть родные улицы, отдавать врагам прекрасный Смоленск, не зная, что они могут сотворить с ним. Понимание ситуации, когда приходилось жертвовать городом ради того, чтобы избежать большой битвы без шансов на победу, и отвечало за него при команде к отступлению. — Алексей Рюрикович! Алексей Рюрикович! — с двух сторон подхватили его под руки солдаты, подняли и повели подальше от страшного места битвы. — Спасибо, ребята, — его слова прервались тяжелым и продолжительным кашлем от гари и дыма, скапливавшихся в воздухе и оседая в легких, — я уж думал, что суждено мне умереть здесь, в родных стенах, как и мечтал. «Вернулись за мной, не оставили на съедение волкам-французам.» — Да ну что ж Вы говорите-то? Не положено! — отчаянно затараторил молодой офицер, находящийся справа от главнокомандующего. — Ты и ты, — быстро указал пальцем на двух своих подчиненных, — идете спереди, а вы вдвоем сзади. Охраняем главнокомандующего. Ну, С Богом. — Кем не положено? — смог усмехнуться Смольный. — Совестью, Алексей Рюрикович, совестью. И любовью. Военноначальник прекрасно осознавал свою беспомощность, то бедственное положение, в котором оказался. К сожалению, не было никакого средства против этой связи между ним и Смоленском. И он благодарен своим братьям, не бросившим его.***
«Объединенная армия находится возле деревни Бородино. Ваш покорный слуга Смольный здесь. Жду дальнейших приказаний.Главнокомандующий.»
Читая, Московский тяжело выдохнул и закрыл глаза, морща лоб. Ему было известно насчет Смоленского сражения и поражения русской армии, состояния Алексея. Во всё происходящее верилось с трудом, хотя события, пролетающие с бешеной скоростью, заставляли сохранять внимательность и твердость духа. Почему-то Михаилу казалось, что именно здесь, на Бородинском поле, и произойдет некое поистине великое действие. Он не мог отбросить эти мысли ровно так же, как и объяснить их происхождение. Именно поэтому уже давно было принято решение, которое сейчас начнет осуществляться. — Готовим московскую армию. Собираем ополчение и выдвигаемся к Бородинскому полю, — Московский вышел из собственного кабинета, находящегося в Кремле. Поднялся на Троицкую башню и посмотрел на окружающий его город с высоты. Это был его любимый вид, кстати. Он смотрел на городскую жизнь, кипящую там, внизу. Видел множество груженых повозок, карет дворян. Слышал раздраженные голоса кучеров, их господ. Чувствовал их страх оказаться в самом эпицентре войны, желание поскорей уехать. «Московский, а думал ли ты о том, что будет, если дойдут до Москвы? Если твой родной дом сгорит, исчезнет? — мужчина задал себе вопрос. Зло настроенный голос подсознания внимал ему. — Не дойдут. И до Петербурга не доберутся. Не позволю. Умру, но не позволю.» Воспоминания о столице напомнили о Романове. Внутри Московского стало тоскливо: он сожалел, у него буквально болело сердце за своего ученика. «Это как снежный ком… Допускаю ошибку я, потом он, затем еще кто-то. И чем дальше, тем ком больше и больше. Проклятье.» На удивление, последние дни в городе были дождливые, и этот не исключение. Михаил протянул руку под дождь. Именно тогда он впервые почувствовал, насколько приятно ощущение, остающееся от падающих на ладонь холодных капель, удивился тому, почему всегда избегал «слез природы», как говорил Саша. Наверное, потому что сам не знал, каково плакать и понимать свою слабость? На следующий же день московские войска отправились к месту великого действа. Это было огромное войско, состоящее из людей, жаждущих свободы, освобождения Родины и видевших в этом смысл своей жизни. Михаил не ждал приказаний из столицы, а действовал самостоятельно. Также на время болезни Смольного, проявившейся после злосчастной осады Смоленска, он взял на себя обязанности главнокомандующего. Был по своему обыкновению уверен в победе русской армии и никогда не сомневался в ней. Но мужчина все равно сохранял мысль о том, что следующее отступление грозит сдачей врагам Москвы.***
Бородинское сражение не дало точный ответ на вопрос, кто победитель и кто проигравший. Обе стороны понесли большие потери, и, чтобы не допустить падение всей армии, Михаил приказал отступать за Москву. Ему было плохо от одного только представления о том, как французы будут разорять его Златоглавую, а оно слишком ярким являлось ему в сознании, как только он закрывал глаза. «Если Москва не наша, не русская, то она ничья. И французской тоже не будет, » — именно тогда его голубые глаза загорелись пламенем. Пламенем истинной ненависти. Его взгляд испепелял любого, кто встретится с ним. В эти дни, пока Московский находился в поиске верного выхода, к нему было страшно подойти; каждый солдат знал, что Михаил Юрьевич в гневе. Он оставил армию под командованием Святогора Рюриковича и уехал, не сказав никому, куда направляется. Не было никакого объявления об его отъезде, Михаил дождался приезда Волхова, оседлал свою красавицу Аврию и выехал за пределы военного лагеря. Говорили, что при встрече Святогор по-отечески обнял Михаила и потом долго смотрел ему вслед, будто провожал, не зная, увидит ли вновь голубоглазого блондина. Среди полчищ русских витали сплетни о том, что мужчина уезжает в брошенный ими город. И это казалось странным всем, ведь он сам дал команду к отступлению. Некоторые, как бы странно ни звучало, видели здесь благородный поступок, желание умереть в родном городе. И всем было жаль молодого господина, столь полюбившегося им и никогда не просившего жалости к себе. Парой дней ранее в Петербургском дворце Романов услышал звонкий стук шагов в коридоре. После в дверь постучали. — Входите, — он был не в наилучшем расположении духа. Каждый день приходили сведения о военных действия. Ему трудно было воспринимать ту опасность, которая медленными, но верными шагами заходила в глубь страны. На тот момент юноша еще не знал, что Москва будет оставлена. — Александр, — басистый голос Волхова раздался в зале, — Михаил отступает за Москву, сейчас все идет к ее сдаче, — Романова будто ударило током. Как учитель мог оставить свою Москву? — он отправляется обратно, чтобы поджечь город и выжить оттуда приближающихся французов. Назначил меня главнокомандующим, завтра выезжаю в военный лагерь. Казалось, Александр перестал дышать. Перед глазами пролетела последняя встреча с наставником. Его слова о дороговизне выбора, об ошибках. И это последнее, что он помнил о нем, что останется в памяти о нем? Почему-то юноше казалась та встреча их заключительным свиданием. И именно момент стал знаменательным, ведь Романов осознал свое несогласие с происходящим и стало его целью изменение хода истории. — Господин, — начал говорить он, стараясь скрыть волнение, разрывающее его, — я отправляюсь с Вами. Но никто не должен знать о моем присутствии. Во время своего отъезда от армии Московский даже и подумать не мог о том, что за ним пристально следит его ученик, желающий обнять его так же сильно, как это сделал Святогор Рюрикович. И никто из военнослужащих не предполагал пребывание столь важного человека здесь. А он спрятался от всех, находясь в беспокойстве и обречении. Его ни один человек не должен был увидеть в таком состоянии. Любые ошибки, созданные им, должны переноситься достойно, с расправленными плечами и решительностью в сердце. Так считал юноша, но сейчас противоречил самому себе, ибо страх потерять наставника, Москву, страну заполонил все чувство напускной горделивости. Он думал, насколько же жалко тогда выглядел, разочаровывался, твердил себе, что обязан все исправить и как можно скорее. И после выплеска всех эмоций, когда осталось лишь равнодушие, в его глазах тоже загорелся яркий огонь, который все видели во взгляде Московского, который отражал желания, противоречащие друг другу: спасение всех невинных и месть за них же. Следующее утро — Александр, доброе утро, — Святогор Рюрикович зашел в дом, где оставил вчера оберегаемого им Романова. — Саша? — ответа не последовало. Он пытался найти его, но обнаружил только записку, написанную торопливо и лежащую на большом столе. «Святогор Рюрикович, я не могу оставить все просто так и быть в роли наблюдателя! Знаю, Вы бы меня останавливали от того, чтобы это произошло, поэтому сейчас видите этот несчастный клочок бумаги, а не меня собственной персоной. Спасибо за Вашу заботу, но сейчас мне нужно разрешить всё самому. К тому моменту, когда Вы прочтете это, я буду на дороге к Москве. Не беспокойтесь обо мне.Ваш сын названный, Александр Романов.»
— Мальчишка, что ж ты творишь? — Волхов, разъяренный и вместе с тем напуганный, выбежал из дома.***
Московский без проблем попал в город через главные ворота. Сильно закололо в его сердце, когда он увидел опустевшие улицы, на которых раньше было невозможно протиснуться. Ранним вечером добрался до своего дома, на тот момент не разграбленного и не уничтоженного, переоделся в более неприметную одежду, собрал всё самое необходимое. Через некоторое время послышался лошадиный топот: некоторые из его ближайших подчиненных согласились пойти на такой шаг во имя спасения России от нашествия французского. — Михаил Юрьевич, враг в городе. — Значит, действуем еще осторожней. Не попадитесь, друзья. Да простит нас Господь, да простит нас Златоглавая, — не растерявшись, воскликнул, когда все собрались, Михаил и первый вышел из дома. — Да простят нас… — сообщники последовали за ним, позже направились в разные стороны. Вот и горит первый дом, подожжённый Михаилом. А языки пламени будто играются, охватывая всю большую и большую территорию. Огненные хвосты быстро перескакивают с одного места на другое, а ветер помогает им властвовать здесь и сейчас — природа скоро уничтожает построенное человеком, чужеродное для нее самой. Мужчина стоит словно завороженный, не может оторваться от этого танца — яркого дуэта красного и желтого, пылающего и торжествующего. Он чувствует, как сам начинает гореть, он ожидал начало лихорадки и был готов к ней. Пока еще в состоянии идти, бежать, нужно спешить. Все делал аккуратно, скрытно и точно. Однажды только наткнулся на толпу французов, но те, подвыпившие и смеющиеся, не обратили никакого внимания на испачканного пылью и пеплом человека в рванной одежде (ему приходилось преодолевать много препятствий), каких в бывшей столице были тысячи. Сначала трудно, как будто руки были неподвластны воле разума. Раз за разом промелькивали мысли о том, что нет, он не хочет и не должен делать это. Но потом все совершалось на автомате, так, что он даже не заметил, как наступил рассвет. Адреналин уже покинул кровь, и только сейчас мужчина почувствовал слабость во всем теле сразу, начал задыхаться от уловимого и окружающего со всех сторон дыма. Кашель, после которого на его подбородке остались капли крови, и резкая боль в области живота поразили его. Тогда он стоял возле последнего горевшего не без его участия дома, когда организм начал давать сигналы о том, что хватит, достаточно. Миша, уже вся твоя Златоглавая в огне. И ты вместе с ней горишь и внутри, и снаружи. — Эй, ты кто? — послышался агрессивно настроенный голос человека, говорящего на французском. Но Московский не разобрал вопроса, хотя знал вражеский язык, повернул голову в сторону звука. — Тревога! Поджигатель! — заряд оружия. Француз приближался к мужчине. Михаил побежал как только мог, иногда спотыкался, но назад не оборачивался. Враг не отставал; кажется, к погоне присоединилось еще несколько человек. «Преступник» начинал петлять по узким закоулкам, при этом бежал наугад: все меньше и меньше деталей он мог уловить в окружающем его пространстве; ему не хотелось сдаваться этим волкам, бежавшим за ним, словно за добычей, поэтому Михаил просто направлялся куда-нибудь, лишь бы не разворачиваться навстречу и не поднимать позорно руки вверх, чтобы они заметили этот жест и не убили ненароком. Перед его глазами осталась только серая пелена, но Московский бежал. Натыкался на стену, поворачивался в сторону и искал выход там. Очередная преграда, он врезается в нее лицом до такой степени, что жжение охватывает лоб и нос. Ощущает, как начинают стекать с лица его капли, — это была кровь. Отводит руки вправо, затем влево, но все ощущает холодный камень под ладонью. Вместе с ощущением обреченности боль снова начинает овладевать его телом. Слышит выстрел и ожидает. Прошли секунды, но не было того знакомого для Михаила ощущения, когда пуля попадает под кожу, разрывает мышцы и остается там, вызывая сильное кровотечение. Второй тоже мимо. «Ну давайте же, Бог любит Троицу, » — думал он, стоя спиной к неприятелям и пошатываясь. Третья пуля достигает назначенной для нее цели. А Михаил будто ждет, чтобы наконец попали и он упал навзничь. Попадание в плечо дает динамику, расслабленное тело поддается ей и опускается на колени, накреняется в бок, и голова мужчины касается земли. Ни страха, ни желания бороться — абсолютная пустота внутри него. Закрывает глаза, потому что ему так сильно хочется сейчас это сделать, и после не видит смысла их открывать. Проходит пара минут и вдалеке слышится французский говор. Вскоре он приближается. Кто-то грубо разворачивает лицом к себе Московского. — В плечо попал. Тебя стрелять не учили, что ли?! — снова затвор оружия. — Зачем на него тратить? Посмотри, он не жилец. Несколько часов, и истечет кровью. Будто чахоточный какой-то. Оставь ты, пошли. Михаил открыл глаза. Прямо перед собой увидел французского солдатика, с интересом рассматривавшего его, сидя на корточках; другой уже уходил из переулка. Темноволосый юноша, заметив на себе болезненное внимание, шумно выдохнул. Потом посмотрел через плечо, приподнял «чахоточного» и посадил к стене. — Жаль тебя, русский. Прости меня, — и взгляд, полный сострадания и грусти, направленный на бедного человека в крови, на бледную кожу которого попало столько пепла, что она казалась серой, неживой. Его лицо было наполовину в ссадинах и разводах от слез. Француз покачал головой в знак истинного сочувствия и направился обратно. После этого Московский окончательно потерял сознание, оставаясь без надежды вернуться когда-либо в мир людской.***
Перед Романовым были стены Москвы. Шел третий день после сдачи города. Цель близка, но попасть в город невозможно: неприятели поставили охрану на въездах, проверяли каждого, а Александра могли узнать, так как он присутствовал на переговорах с Парижем. Клубы дыма, подымающиеся вверх и остающиеся высоко над землей, пугали, устрашали. Неужели он отправится прямо туда, в этот земной ад? Если бы кто-нибудь спросил его, то юноша безоговорочно дал положительный ответ. Он отъехал от ворот так, чтоб не светиться перед врагами, спешился с белогривой лошади, подвязал ее к дереву. Постоянно Романов себя поторапливал — ему представлялось, что времени оставалось мало. Из-за этого его мысли еще больше сбивались, и ход их не шел в нужном направлении. В этом режиме прошло несколько часов, начался закат, теплый и успокаивающий всегда Александра. Но сейчас он не помогал, а напоминал об утраченном времени и мечте возвратиться на несколько недель назад, чтобы всё исправить. «Что бы сделал учитель, будь на моем месте? Он всегда находил верное решение для любой ситуации, — воспоминания о наставнике ассоциировались у него с оплошностью и возвращали в реальность, напоминая о войне. Возникали перед его очами картины, как Михаил Юрьевич задыхается там, за стеной, находясь в огне, побеждающем все на своем пути. — Он кажется таким удивительным, идеальным человеком. Но у всех же нас есть какие-то минусы, и идеальных не существует?» Один интересный диалог вспомнился ему, намекая на то, насколько он близок к разгадке. — Запомни, Саш: у каждого организма существуют слабые места. Они есть у тебя, есть у меня. И в природе все устроено так же, и в нашей жизни. Просто для победы нужно открыть чужие минусы себе и, в дальнейшем опираясь на это, выстраивать стратегию. Вот посмотри на крепость, — они стояли здесь же, где сейчас находится Романов, возле одинокого тополя среди просторного поля, на котором росла… пшеница, вроде? — по твоему мнению, она прям такая непроходимая? — Московские стены не разрушит никто! — А сейчас отстранись от патриотизма и оцени объективно, — учитель, улыбаясь, подошел и провел рукой по кирпичам. — Если вы так говорите, значит, есть прорехи? — Верно! Вот смотри, — Михаил Юрьевич остановился и с силой надавил на один из элементов. Сработали некие механизмы, которые открыли проход в город. — Запомнил? — Да, учитель, — Саша был в восторге от увиденного. — Но не забывай о том, что о твоих собственных минусах никто не должен знать. Их нужно скрывать и никому не показывать. Иначе люди — злые создания — моментально воспользуются ими, оставив тебя ни с чем. — Поэтому я сейчас не позволяю любимой сентиментальности овладеть мной, да, наставник? — сказал он вслух и подошел к стене. — Вспоминай, Романов, ты обязан сделать это. — длинные худые пальцы повторяли давние действия Московского, но все никак не находили необходимое. Спустя несколько десятков минут поисков нужный кирпич утонул в стене. Юношу не покидало ощущение дежавю, и он знал объяснение ему, ведь происходящее повторяется не в первый раз. Маленькая победа, ведущая за собой большие. Теперь перед ним стояла более сложная задача — отыскать среди огромной горящей Москвы человека. А тем временем наступила ночь, но улицы были слишком сильно освещены пожаром. Приходилось постоянно обходить горящие, обваливающиеся здания и другие постройки и восстанавливать надежду найти его живым. Романов как в забытье проходил по бывшей столице всю ночь. Ему было страшно: хоть он и видел в ночи что-то романтичное и особенное, сгущения тьмы вокруг он боялся. Ходить по темным закоулкам, где можно в любом момент встретить неприятелей, казалось занятием более опасным и пугающим в отличие от простого пребывания дома. На рассвете он пришел к дому Московского, покрытого черной противной копотью. Дверь была распахнута настежь, Александр зашел внутрь, перед этим оценив целостность здания. Так странно было смотреть на интерьер этого дома, бывший когда-то очень богатым и роскошным. — Александр Петрович? — спросил некто его. Это был мужчина лет сорока, полноватый, носивший очки и пышные бакенбарды. В голосе были уловимы нотки напряжения. Романов не знал, кто это. — Да, Господин. Где Михаил Юрьевич? — он забыл про какой бы то ни было этикет и остальные нормы приличия. — Ох, государь, это ужасно! Пойдемте, батюшка, — мужчина повел его в одну из комнат на втором этаже. — Вы не подумайте, Михаил Юрьевич знает меня, мы с ним часто по службе пересекаемся, я не чужой человек. О Господи! Нашел его в плохом состоянии в одном переулочке наш человечек! Молим Бога о здравии. После этих слов Александр напрягся. Хотя Романов чувствовал радостное облегчение от преподнесённой ему новости, счастье быстро сменялось тревогой. Он готовил себя к тому, в каком ужасном виде обнаружит своего учителя, боялся эмоций, которые могут нахлынуть на него лавиной при этом свидании. — Заходите, батюшка, — человек впустил в комнату Александра и оставил одного, за что потом юноша не раз его благодарил. Эта комната — спальня Московского, никак не поменявшаяся с тех пор, когда Романов был здесь в последний раз. На кровати лежал учитель: плечо правой руки перемотано чистым лоскутом ткани, все одеяние в дырах и разрезах. Дыханье нечастое, тяжелое. Ученик подошел и убрал от красивого лица светлые волосы, увидел многочисленные ссадины и царапины, нахмуренные брови и закрытые глаза, почувствовал, как Михаил пылал огнем. Романов не плакал. Он медленно опустился на колени перед кроватью и положил свою руку на чужую ладонь, на которой была заметна обширная, уже заживавшая, рана, оставшаяся, видимо, от падения. Юноша смотрел на лицо Московского; неожиданно тот будто покачал головой, еще больше нахмурился и крепко сжал запястье Романова. — Не уйду я от Вас, не уйду, учитель, — еле проговорил он. Неизвестно, сколько времени пробыл ученик вместе с наставником, когда дверь рывком распахнулась и на пороге остановился Волхов. Он часто дышал, как после долгого бега, смотрел широко раскрытыми глазами на Александра, затем на Михаила. Быстро подошел к кровати и поставил на ноги своего сына названного. — Поговорим после, Саша, — пристально смотря в глаза, как бы намекнул он на долгий разговор о том, что можно делать и что нельзя. По крайней мере, Александру показалось, что речь будет идти об этом. Святогор подошел к кровати, взял на руки Московского, отчего жалобный стон вырвался из груди раненого, ведь все его тело сводило от страданий и ранений, нанесенных не только ему, но и всей Москве в целом. Было опасно шевелить его лишний раз, но и оставлять здесь нельзя.***
Спустя два века Звонок. Долгожданный и заставляющий трепетать Романова. Саша знает, что пришел он и никто другой не мог посетить его небольшую уютную квартирку (парень не любил роскошь). Они не виделись около недели, а если быть точнее, то целых 8 дней, потому что Московский был занят особо важными рабочими моментами и не мог вырвать отдых даже на один-единственный вечер. По крайней мере, Миша так красиво врал Саше. На самом деле он решил наконец заняться своим здоровьем, уже с давних пор мучившим его. Периодические боли в плече, пострадавшем в далеком тысяча восемьсот двенадцатом, невозможность спать как и раньше на боку и слабость правой руки были его спутниками. Эту неделю он потратил на операцию и хоть какое-то восстановление после нее. Сейчас ему намного лучше, поэтому он решил поскорее приехать к своему Сашеньке, который уже крепко обнимал его. Миша знал, как друг будет переживать за него, поэтому не предупредил и был лгуном. — Саш, аккуратно, прошу, — сказал он, обеспокоенно улыбаясь и немного отстраняясь. Хотя ему вовсе не хотелось это делать. — Что-то случилось? — встревоженный взгляд прожигал парня насквозь и скользил по нему, пытаясь найти причину такой отстраненности. В ответ Михаил молча снял свое элегантное пальто дымчатого цвета, немного приподнял рукав футболки. Романов увидел наложенные швы, ужаснулся, а потом нахмурил брови. — И ты мне ничего не сказал? — его это чрезвычайно задело. — А зачем, Саш? — он подошел к нахмуренному и вновь заключил в кольцо своих рук. Романова это всегда успокаивало при любых ситуациях и действовало безотказно. Правда, за исключением сегодняшнего дня. — Ну конечно! А потом ты из страны уедешь, не знаю, женишься на ком-нибудь, а я так, через недельку и узнаю об этом? — Все действия, о которых ты сказал, в любом случае могут быть связаны только с тобой… Ну, кроме одного. — Миша, ты же знаешь, что я переживаю, — немного виноватым голосом перебил Александр. Московский хотел было снова сказать кое-что, но ему вновь не удалось. — И вообще всё, — разозлился Романов уже на самого себя. — Главное, что ты здоров. СМС-сообщение пришло на телефон Михаила. Он быстро глянул на экран смартфона и положил его обратно в карман. Что-то ему не понравилось в прочитанном сообщении, из-за чего мужчина будто заторопился. — А какое сегодня число? — быстро спросил и обернулся, помня, что на кухонном холодильнике можно увидеть маленький календарь-магнит. — Так, еще только четырнадцатое сентября*. А сроки заканчиваются… девятнадцатого. Словно стрелой его пронзило. Даже спустя столько лет Московского охватывал все тот же ужас при наступлении этой даты. Он стоял, смотрел на календарь, но не видел его: перед глазами промелькивали моменты страшного прошлого, в которое он бы никогда не хотел вернуться. Мужчина был словно вкопанный, его парализовало. Романов с легким испугом наблюдал, ведь понимал, что значит эта дата для него, и думал о том, что играл в этом злосчастном событии одну из самых главных ролей. Он тихо подошел к другу со спины и хотел коснуться рукой запястья, но увидел, как чужие пальцы сжались в кулаки, и отпрянул. — Миша… Миш… — проговорил негромко, не понимая, зачем перешел сейчас шепот. Московский замотал головой, отчего его прическа мгновенно растрепалась, развернулся, и слабая улыбка появилась на его лице. — Не обращай внимание, просто… почти ровно двести лет прошло с того дня и тут лечение. Почти день в день. Так… удивительно и странно, — пожал плечами и мгновенно вышел из комнаты. Саша непонимающе смотрел ему вслед и обеспокоенно обдумывал, как помочь забыть тот ужас, знакомый самому. Романову было больно смотреть на то, как каждый год в один и тот же день Михаилу было плохо при воспоминании, что тогда он оставил свою Москву, бросил ее, еще и сжег. Не мог отпустить мысли и всякий раз, когда вновь проживал страшные моменты, чувствовал нестерпимую злость на самого себя от того, что не изменил ход истории и позволил своему любимому месту гореть ярким пламенем, которое до сих пор иногда снится. Мало сердечной боли для страдания — в этот месяц Московский всегда вновь горит, задыхается, не воспринимает никого, а глаза его краснеют и слезятся. Он лежит лицом вниз, согнувшись и сжимая кулаки, чтобы только не кричать от тех адских ощущений, испытываемых им. Всё, как и тогда, и средства никакого нет, ничего не помогает. Благо, эти приступы продолжаются на протяжении нескольких минут и быстро заканчиваются. На удивление, сегодня еще ничего не происходило, но прошло-то лишь утро первого дня… Час ночи. Миша спит, а Саша до сих пор не может успокоиться и отойти от его первого припадка, к которому он морально настраивал себя на протяжении всего четырнадцатого числа. И сколько бы раз это ни происходило, он никогда спокойно не переносит, хотя бы потому что любит страдающего. Саша находится на балконе и смотрит в окно, сидя на подоконнике. Поджал ноги и весь дрожит, тяжело дышит. Ему так не хочется осознавать то, что и через год это повторится вновь, и через два, и через тридцать лет. А всё из-за одной ошибки и последующей неудачи. — Ты весь дрожишь, успокойся, — сказал пришедший. — Не могу быть спокоен. Я устал, Миш. Устал нести на себе тяжкое бремя и быть виной всему, происходящему с тобой и заставляющему переживать вновь и вновь ужасные пытки, — маленькая слеза сорвалась и упала. А затем еще одна, и еще — теперь этот поток невозможно было остановить. Следующие слова он еле выговорил. — Прости меня. Прости. — Зря винишь себя, — Московский опустил голову, посмотрел ему в лицо. — Ты не виноват, пойми. Никто не говорил мне сжигать мою Златоглавую — я сам принял решение сделать это. За что и расплачиваюсь по сей день. — Но ты сделал это из-за моих указаний. Указаний глупого упрямого подростка. — Посмотри в окно, — Александр недоверчиво покосился. — Просто посмотри. Ты видишь где-нибудь пожары? Слышишь выстрелы? Чувствуешь гарь? — Нет, — за окном открывался вид на обычный спальный район Санкт-Петербурга. Спокойный и тихий, как любит Романов. — Потому что всё было в прошлом. И осталось всё там же. Ошибки — это снежный ком. Допускаю ошибку я, потом ты, затем еще кто-то. И чем дальше, тем ком больше и больше. Но после зимы наступает весна, и снег что делает? Тает. Ты теперь понимаешь меня? — Миша внимательно наблюдал за Сашей. — Понимаю. Давай вместе отпустим всё тяготившее нас? — Романов развернулся. Его глаза еще не высохли от слез, но уже начали светиться в ожидании лучшего будущего, руки сцепились с чужими в неразрывный замок. — Хорошо, Саша.