Общий знаменатель

Стефан почти удивлен, когда к нему приставляют новичка; чтобы нянчиться с ним и показывать элементарные вещи в их отделе в довесок аморфных персонажей со стажем и без каких-либо амбиций. И обычно интуиция Стефана не подводит. Если бы он был школьным учителем, то в конце каждого рабочего дня выдавал бы Коулу звездочку за самоотверженное предотвращение ограбления, за блестяще раскрытое дело, за проявленную отвагу в штурме склада с опасными рецидивистами, будто всё, за что бы Коул не брался, он умел в совершенстве. Коул Фелпс считывает людей как открытый паршивенький журнал со сплетнями, и, Бековски видел воочию, в допросе ему равных нет. Фелпс говорит, они — общий знаменатель. Сверхидеально выглаженный костюм без единого изъяна, аккуратность на рабочем месте, похвальные грамоты и благодарности мэра. Блистая, Фелпс становится образцом копа, на которого им всем нужно равняться, олицетворяя те качества, которые так не любят в закрытых кабинетах богачи-толстосумы, держащие железную руку на пульсе города, но о которых вещают из всех утюгов. Бековски даже чудится, что Фелпс будет жить вечно. Он осыпает всеобщего любимца с ног до головы остротами, поминутно желая вернуть того на землю, но, косясь на Фелпса, замечая его рвение, Стефан внезапно вспоминает, зачем вообще пошел в органы. Стефан за напарника почти радуется, но ему слегка грустно, когда Коула переводят в высшую лигу. Обо всем он узнает из первых уст, но никогда не успевает застать Фелпса где-либо по своему желанию. Тот хорошо устраивается: два чудесных ангелочка, красавица-жена, не менее красивая любовница; Стефан не меняет своего мнения о нем вплоть до самого конца. — Я знаю, о чем ты думаешь, Фелпс. Почему всех хороших напарников разбирают? — Бековски шутит неуместно, и это все равно что скотчем заклеивать разбитый в хлам крайслер, и он, само собой, об этом знает, но очень хочет, чтобы Коулу было хоть сколько-то легче после всей этой поднятой шумихи с разводом и разжалованием. — Да, Бековски, только об этом и думаю, — Фелпс недобро смеется, но, слава тебе господи, не выдавливает из себя смех, и они здороваются за предплечье, вена к вене как какие-то римские легионеры, защищающие Сенат и народ Рима. Тогда он приходил забирать документы из нравов. Стефан не хотел его отпускать, это не предчувствие, но… когда Фелпс, сжимая коробку с личными вещами, направляется к капитану, притормаживает его на месте. — Эй, — кладет руку, обычно легкую, но сейчас тяжелеющую с каждой секундой, ему на плечо. — Всё, что бы ни понадобилось — обращайся. Мы с Расти поможем, только маякни. Коул коротко кивает. Это был последний раз, когда Бековски видел его живым. Дела Коула шли в гору, и казалось, что даже после очевидного краха не будет конца его достижениям, а потом его вдруг не стало. Странно было читать об этом некролог со страниц дешевой бульварной газетенки, только недавно клеймящей его позором. Хоронили по всем правилам, как подобает, черт возьми, хоронить героя — скидывались всем отделом на компенсацию семье и один вшивенький венок. Эльза сбежала с церемонии; он, туша окурок об подошву туфли, остается до самого погребения, несмотря на то, что теперь слушать купающегося в лучах чужой посмертной славы Эрла, у которого на протяжении всей формальной речи разве что звезда во лбу не горит, попросту противно. Еще этот кашемировый костюм, будто сукин сын — торжественная часть. (— Не хочу, чтобы на меня смотрели.) Гроб погружают в яму и под ревущие духовые потихоньку засыпают землей. Бековски железобетонно знает, что что бы Фелпс не натворил, он не заслуживает такого, и, что бы ни случилось, не прощается; может, потому что в его восприятии Коул по-прежнему жив. И пока все костерят Эрла на чем свет стоит, Стефан Бековски, стоя над могилой, смотрит вниз и не может вымолвить ни слова. Фелпс говорит, они — общий знаменатель. Бековски так и не переспросит, что он имел в виду.